«Рассказы о художнике Модильяни превратились в миф, и миф сделал его знаменитым», — считает Жанна Модильяни и объясняет это тем, что «всевозможным отклонениям всегда придавалось большее значение, чем истине».
КНИГА
(БуксМАрт, 2020)
ОБ АВТОРЕ
Родители французской художницы Жанны Модильяни (1918—1984) повстречались либо в парижском кафе «Ротонда», либо в частной художественной школе — академии Коларосси, куда оба ходили на этюды. Жанна Эбютерн, «эта необычная 18-летняя девушка, обладала большими способностями как в музыке, так и в живописи. Кроткая, любящая, она всюду следовала за ним и никогда при этом не жаловалась и не сердилась». В марте 1918 года мать будущего автора книги сообщает о своей беременности. Рождается девочка, которую отправляют в деревню, но художник часто навещает дочку, она ему улыбается — а он «прямо-таки тает». В июле 1919 года Модильяни пишет: «Я обязуюсь жениться на мадемуазель Жанне Эбютерн, как только получу документы», но умирает от туберкулезного менингита 24 января 1920 года, а беременная вторым ребенком 23-летняя Жанна выбрасывается с шестого этажа родительского дома. Друзья продают свои картины и просят Эммануэле — брата Амедео — принять деньги «ради девочки. Это дань художников ее отцу». На момент смерти родителей малышке было 14 месяцев — заботу о ней взяли на себя бабушки и дедушки, а после удочерила сестра Модильяни.
«Воспоминания дочери» в название книги попали, конечно, для красного словца: запомнить отца годовалый ребенок явно не мог. Так что современники вспоминают — каждый на свой лад, а Жанна пробивается к правде. Тетя рассказывала ей о Модильяни, однако очень многое сводилось к мысли, что все «гении глуповаты и несносны», что ими можно восхищаться, а вот понять — вряд ли. «Но ведь исключая таких людей из общечеловеческой жизни, мы отказываемся их понять!» — считает Жанна Модильяни и помогает нам понять «несносного» Амедео Модильяни, пытается проследить его «трудный путь» вне ладных историй и семейных преданий, увидеть вопреки, а не благодаря.
Задача была конкретная: «Мне кажется важным взять факты прямо из жизни и показать тот процесс их искажения, который можно найти почти во всех рассказах о Модильяни». Бытовала, например, легенда, что он происходил из рода Спиноза, и упрямство художника было принято увязывать с его стремлением соответствовать званию потомка философа-бунтаря. А теперь правда: мать прадеда, вполне возможно, и состояла в родстве с семьей Баруха Спинозы, только вот сам он умер, не оставив детей.
Автор не просто продирается к истине, а ищет ее даже тогда, когда миф вполне хорош и удобен. Она говорит не о «папе» — она говорит о личности, биографию которой необходимо высвободить от шелухи. Художник Хаим Сутин рекомендует Амедео как Сократа из Ливорно, а дочь комментирует: «Это уже не миф о Модильяни, а самый пошлый вариант мифа». Нанизывая друг на друга все эти обманки — пошлые и не очень, она переслаивает их фактами, до которых удалось докопаться. И мы получаем все в одном флаконе — историю вымышленную, великую и ужасную, и историю максимально беспристрастную, при том что автор отдает себе отчет: правда ускользает от всех нас по-прежнему, и восстановить ее уже нереально.
В два года он был «немного избалованным, капризным и очень красивым ребенком». В мастерской Микели его запомнили как почтительного ученика, поклонника искусства прерафаэлитов, — мягкого, послушного и воспитанного. А дальше начинаются разночтения: современники наделяют его характером то скверным, то замечательным во многих отношениях, и чтобы выйти на золотую середину, мы вынуждены выслушивать тех и других.
«Плохой» Модильяни:
- был гневлив, ревнив и мастер позлословить, что «представляется скорее чертами, свойственными южанину. У арабов и испанцев часто можно наблюдать ту же агрессивную и печальную заносчивость при столкновении с пошлостью обыденной жизни»;
- оказался «болен жаждой свободы куда больше, чем туберкулезом. Эта болезнь была в некотором роде новой свободой, поскольку избавляла его от тяжкой тоски благополучия»;
- вел «буржуазный, приличный образ жизни, пока позволяли средства, а когда средства заканчивались, в поисках забвения погружался в пьянство»;
- «алкоголь и наркотики помогали ему преодолевать барьер неуверенности. Однако ясно: недостаточно напиваться, чтобы стать талантливым художником».
Модильяни» — «пьяница и наркоман»:
- практически не «превышал дозу, приличествующую обычному нормальному человеку, — где-то около литра во время еды»;
- «никогда не был рабом наркотиков и наркотики никогда не имели ни малейшего влияния на его живопись... этот миф был удобен тем, кто не хотел по достоинству оценить воображение и творческую мощь Модильяни»;
- «без раскрепощающего действия наркотиков и алкоголя в нем могло бы не произойти столь ошеломительного освобождения темперамента»;
- его «творческий труд начинался лишь тогда, когда возвращалась полная ясность. Упорные, терпеливые поиски художника происходили вопреки туберкулезу, пьянству и нищете, а не благодаря им».
«Хороший» Модильяни:
- просил Зборовского, друга и мецената, прислать денег и добавлял: «Ни в коем случае не аннулируйте мои долги… наоборот. Определите, или, лучше сказать, определим кредит». А чтобы рассчитаться, заставлял себя писать должное количество картин в месяц;
- опекал Хаима Сутина, которого считал своим открытием; писал о крохе дочери: «Я черпаю в ней поддержку и спокойствие»; заслуживал прозвища «дитя небес», потому что «для него не существовало действительности»;
- отвечал заказчику, пожелавшему поддержать художника и устроить дополнительные сеансы: «Если вы хотите, чтобы я все испортил, я могу продолжить». Продолжил — и, кстати, «это был единственный случай, когда он повторно взялся за картину после первого сеанса».
Получился живой — «плохой хороший человек». Который, было дело, отказался продать иностранцу рисунок за десять франков, потому что привык продавать их не за десять — только за пять. А когда гость Парижа заснул в «Ротонде» — стащил у него 100 франков, отдал голодному поэту за соседним столиком и продолжал рисовать. Так что «ни в коем случае нельзя смешивать историю одинокого художника с выходками молодого пижона. Недопустимо так принижать его. Личность всегда сложнее обстоятельств».
В 1947 году Гуальтьери ди Сан Ладзаро объяснял душевное состояние художника «прекрасными, но бесплодными занятиями скульптурой». Возможность определить, насколько всерьез воспринимал себя Модильяни в качестве ваятеля, усложняет тот факт, что работу с камнем и деревом он скрывал от братьев-художников, а занятия живописью — от братьев по резцу, так что ни те ни другие, даже если бы захотели, были бы бессильны поведать нам, как все было на самом деле. Критики считали, что ему «всю жизнь приходилось бороться с призванием скульптора, мощным и неотступным», и утверждали, что он переносил «пластические задачи скульптуры на плоскую живописную поверхность». Однако ему было свойственно «страстное желание общения, участия в жизни»: может быть, это «хоть частично объясняет, почему он стал живописцем и рисовальщиком. В картинах существует совершенная гармония между лепкой объемов, выразительным ритмом линий и эмоциональной насыщенностью цветового решения».
И вот здесь самое время сказать: главный недостаток сборника, на наш взгляд, — в полном отсутствии иллюстраций, без которых не вправе обходиться ни одна даже самая дешевенькая книжка о художнике.
Дешевизну мы упомянули, имея в виду не цену, а мягкую обложку, рыхлую бумагу и строки, разбросанные по страницам на уважительном расстоянии друг от друга. Читаем: «Присмотритесь к портрету Диего Риверы: мазок художника не создает цветовых вибраций, он как бы раскручивается по спирали, чтобы, подобно кисти ван Гога, породить основные массы», — и начинаем листать альбом с репродукциями, благо он под рукой. К книге стоит отнестись как к продукту, которого лишили самодостаточности, как к приложению к тому, что мы уже видели и знаем. В таком варианте Жанна Модильяни, объявившая войну легендам, как раз-таки нуждается в читателе, которого эти легенды взрастили. «Детали — цветовые пятна, точки, значки в глубине фона — выполняют свою функцию: словно художник улыбнулся и подмигнул зрителю. Попробуйте убрать эти детали, и вы увидите, что они-то и есть самые необходимые элементы в гармонии композиции»… а детали уже убраны, гармония утрачена. И читателю, которого издатель лишил возможности увидеть, о чем речь, Лионелло Вентури уже не докажет, что на конкретном портрете «лицо, почти в фас, построено таким образом, что верхняя его часть как бы спускается от выступающей точки на макушке до середины лица, а нижняя — движется в противоположном направлении и выходит на первый план как бы из глубины».
Семья Модильяни, характер Модильяни, вкусы Модильяни, история Модильяни, восстановленная по крохам и общими усилиями... Ко всему, что удалось найти дочери художника, а это почти две трети книги, оказались подверстаны другие воспоминания очевидцев, что сделало общую картину, и без того мозаичную, еще более нарядной.
Анна Зборовская, Жан Кокто, Илья Эренбург, Ладо Гудиашвили, Анна Ахматова говорят на те же темы, все так же перебивая друг друга: про «благородную странность его натуры», про то, как он «исправно писал матери нежные письма» — и про то, что всегда делал что хотел, и «складывалось такое впечатление, будто он спешил себя изничтожить». Что был он «хмельной душой Монпарнаса» — и «чрезвычайно скромным итальянским юношей», который читал наизусть Данте, Вийона, Бодлера, Рембо, не любил Анатоля Франса, о Гюго спрашивал: «Это декламатор?» — а над мирискуснической живописью откровенно смеялся. Что его «буйство и брань, его рык и безумный смех — все это он нарочно преувеличивал, защищаясь от поклонников, которых оскорблял уже один его надменный вид». Что «когда поезд приближался к Парижу, он выбросил из окна узел с одеялом и подушкой, посчитав, что везти с собой подобный багаж — признак мещанского вкуса». И что же это, если не свидетельство «необычайного сочетания детскости и мудрости», когда детскость понимается как «свежесть восприятия, непосредственность, внутренняя чистота».
Жан Кокто: «Модильяни не вытягивал лиц, не подчеркивал их асимметрию, не выкалывал один глаз, не удлинял шеи… Так он нас ощущал, судил, любил и порицал».
Илья Эренбург: «Мне думается, жизнь представлялась Модильяни огромным детским садом, устроенным очень злыми взрослыми».
Анна Ахматова: «Со мной он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это было следствием не домашнего воспитания, а высоты духа».
Амедео Модильяни: «Самые пылкие амбиции — те, что пожелали остаться анонимными».
