Керамист Юта Рындина: «Когда я работаю — я танцую»

— Вы бессребреница.

— Это кто? А, это та, кому деньги до лампочки?

— Не до лампочки, просто не ради них человек живет.

— Были девяностые годы, и вдруг у нас с мужем оказалось столько денег! Потом жизнь пошла совсем по-другому, но, по-моему, осталась такой же. Я еще подруге говорю: как странно, у меня было столько денег, и я себя ощущала точно так же, как теперь, когда их нет. У одного знакомого фирма лопнула, и он повесился. Уму непостижимо. Купюры — это очень хорошо, но бывало так, что у меня их не было совершенно — восемь копеек в кошельке, ну и что, ведь не померли же! Все-таки двоих детей вырастили, а еще собаки. Есть люди, которые переживают, что у них нет таких машин, как им хочется. У меня было три машины — теперь их нет, езжу на трамвае, ну и очень хорошо!

— Надеюсь, переезд в другую мастерскую с материальными проблемами не сопряжен.

— Я всю жизнь — как цыган.

Мне очень нравится переезжать, нравится новая обстановка.

Когда перебираешься, ты оставляешь много ненужных вещей. Выбрасываешь, отдаешь, и есть ощущение, что впереди что-то новое, интересное. Я очень люблю это делать.

— Дети так же относятся к переменам.

— Правда, стыдно сказать: в 70 лет — и ребенок. А может, я уже опять ребенок? Я не привязываюсь ни к месту, ни к вещам. Неудобно признаваться, но и к людям тоже.

— А к работам?

— Когда я сделала работу, она мне уже неинтересна. Можно ее продать, можно отдать.

Петерис Мартинсонс говорил: заниматься творчеством — это как рожать ребенка. Ну что ты врешь? Ты мужчина, откуда ты знаешь, как это — рожать ребенка!

Если я что-то сделала и кому-то это нравится — здорово. Сделал — отдай. Я не люблю копить. Пока я работаю — я танцую, я разговариваю, у меня это очень эмоциональный процесс, и потому мне сложно уживаться с другими в одной мастерской. В итоге если все получилось — у меня хорошее настроение, если не получилось — плохое. Но оно уже не мое.

— Процесс мучительным не бывает?

— Так может быть с заказами, если ради денег что-то делаешь. Но когда ты делаешь, ты же все равно получаешь радость! Мне очень нравится сам процесс. Я только и жду момента, когда смогу приехать в мастерскую.

— Однажды вы сказали, что ничего другого не умеете делать, кроме как заниматься керамикой.

— Я действительно ничего другого не умею.

— Варенье варить, уборку в доме начинать и заканчивать...

— Ну, это работа.

— А в мастерской не работа?

— Нет-нет, ну какая же здесь работа! Работа на заводе: в восемь пришел, в пять ушел. А

я профессиональный тунеядец.

— Что еще радость доставляет — кроме профессионального тунеядства в мастерской?

— Книги люблю читать. Я тебе назову три мои любимые книги, и ты поймешь, в чем мое главное ку-ку. Самая любимая — «Похождения бравого солдата Швейка». Это же прекрасная книга!

— У нее сатирический настрой, гротесковый.

— Там черный юмор.

— А где в ваших работах черный юмор?

— А разве его нет? Вторая книга — Гоголь, «Мертвые души». Вот где обхохотаться можно! Я ее читаю и ржу каждый раз. Сначала читала в латышском переводе, но он никуда не годится, нашла русский вариант, чтобы читать как надо.

— Значит, я как-то не так вижу ваши работы. Получается, что они где-то даже злые?

— Нет, ну где же в этих книгах кто-то злой? Там никто не злой. Может быть, есть тупые. Ты же можешь быть дураком и в то же время хорошим человеком. Вот Швейк такую ахинею несет, но хороший же человек!

— У Гоголя и Гашека образы карикатурные.

— А у меня разве не карикатурные?

— Нет. В том, что вы делаете, я вижу склонность к шутке, но деликатной.

— Нет, я не такая уж деликатная, нет.

— Разве вы не любите своих керамических девочек?

— Я их люблю, я их очень люблю.

— Значит, вы потребитель сатиры, но не производитель?

— Может быть, я сатиру понимаю как-то иначе.

— А как?

— Не должно быть издевательства над образом. Но перчик должен быть.

— Мы забыли о вашей третьей любимой книге.

— Это «Год зайца» финского писателя Арто Паасилинна. Тоже написано с юмором, но финским — он долго доходит, что мне тоже очень нравится. Эти книги я перечитываю и перечитываю, «Швейка» вообще уже наизусть знаю — каждую страницу. И каждый раз кайфую от описанной ситуации. Мне это просто необходимо. Голова все время настроена на поиск образов.

— Однажды вы сказали, что уже достигли того возраста, когда можно позволить себе многое. А теперь выяснилось, что вы как бы ребенок. Как это сочетается?

— Черт его знает. Я совершенно об этом не думаю.

Вспоминаю о возрасте, когда вижу себя в зеркале.

Это нормально, что человек стареет и умирает.

— А как совместить внутреннюю детскость с опытностью?

— Ну как, это просто есть, и все. Я знаешь чего боюсь? Не то что боюсь — я вообще ничего не боюсь — я просто знаю, что такое бывает: художник начинает делать старческие работы.

И если я начну делать что-то такое, что станет ясно: это старушка сделала! — я очень хотела бы, чтобы друзья или дети мне об этом сказали. Скажите мне!

— А как они поймут, что это немолодые работы?

— Это видно. Не хочу приводить примеры, но без примеров не смогу объяснить.

— Пикассо старел очень интересно.

— А потом начал жульничать, это же видно. Дурака валять. И никто не сказал, что король голый. Кураторы и рынок произведений искусства…

— …помогают шить одежды для королей.

— Ну посмотрите в умные глаза Пикассо: он же смеется!

— На последних фотографиях у него столько жизни в этих глазах! Какая уж там старость.

— Да, глаза бешеные. Он смотрит на нас и думает: вот я сейчас что-нибудь сделаю и продам за миллион. И радуется: ему смешно.

Весь рынок предметов искусства — пузырь, очень большой пузырь.

Ни нефть, ни золото не сравнятся с этим рынком: там можно заработать огромные деньги ни за что! Кто-то скажет: это гениально, во всех газетах потом напишут: это гениально, народ поверит, и в конце концов я продам работу на аукционе за пять миллионов. А следующая будет стоить уже 10 миллионов. Это целая индустрия, которая построена на песке.

— Благодаря этой индустрии я узнала новые имена, мне как бы сказали: обрати на такого-то художника внимание, он того стоит. Это может изменить, развить мой вкус. Ну хорошо, Малевич валял дурака?

— Да, валял дурака. И Марк Ротко валял дурака. Все не со зла, все с юмором. Ротко красил свои полотна с юмором. Ну сколько можно варьировать зеленое с синим, синее с красным? Они халтурили, это же видно.

— Список продолжать будем?

— Я очень плохо знаю молодых художников — я в них разочаровалась. Они неинтересные.

— Они не умеют веселиться? Или только веселятся, больше ничего?

— Мне скучно на их выставках. Современное искусство вещь хорошая, если оно остроумное, без притворства. А молодые очень часто делают так… да врут они просто. У них больше позы, больше выдуманного какого-то страдания. Но я их понимаю, я сама в молодости была очень большим художником.

— Художнику необходима искренность. Если он халтурит — он неискренен.

— Да, конечно. У меня тоже такое бывает, какие-то работы я задумываю, потом: ой, нет, это займет много времени… А ведь можно так — р-раз, и сделать, и все подумают: ой, как здорово! Но я-то знаю, что схалтурила. Не то чтобы схалтурила, просто пошла по более легкому пути. Идея осталась та же, а техническое исполнение, как раз то, что требует времени и сил… Делать долго, хотелось получить результат уже сегодня. А идея приходит сама, из ниоткуда.

Когда я была маленькая, я говорила, что хочу быть писательницей, которая рисует свои книги.

Помню мой рисунок на вступительных экзаменах в Рижскую школу прикладного искусства: дом, забор, из-за забора кто-то выглядывает, какие-то люди ходят с собаками по улице, смешная картинка, и я не понимаю, почему они меня приняли. Чтобы я теперь могла такое нарисовать! Да ни в жизни. Поступила в школу, там не было никаких проблем, потом в академию — сразу после школы, а после академии — сразу в Дзинтари, в Дом художника. Туда приезжали художники со всего Союза, и вот там началась настоящая школа. От каждой республики по три человека, от Латвии пять, и каждый что-то делал по-своему в этой керамике. И каждому давали мастерскую, материалы, номер, чтобы жить, кормили три раза в день. Это был рай вообще-то. Они все были взрослые, а я — самая молодая, и с некоторыми из тех людей — из Литвы, из России — я поддерживаю отношения до сих пор.

— Сейчас тоже, во время войны?

— В первый же день, когда Россия сделала эту глупость, друзья оттуда написали мне в фейсбуке: «Я против войны». Что им могло быть за это? Я не знаю, но они это сделали.

— Наше время — время поступков. Они у кого какие, у вас — из керамики, шамота, каменной массы. Когда люди оценивают ваши работы как-то не так, как вы ожидали, вы хотя бы внутренне защищаете сделанное?

— Нет. Я совершенно не обижаюсь.

— Даже если понимаете, что человек неправ?

— Что значит неправ? Он имеет право на другое мнение, это нормально. Мне тоже нравится синее, а людям — зеленое. И кто прав?

— Каждая работа отнимает часть жизни. И вот приходит чужой человек, покупатель, и оценивает вашу жизнь на определенную сумму.

— Мне все равно, что он обо мне думает. Если ему понравится моя работа, я ее продам.

— А если не понравится — будет обидно?

— Не-ет. Он же другой, он совершенно другой. Мне ведь тоже много чего не нравится, я с этим не лезу ни к кому, и ладно. А если он полезет — пускай лезет, посмеемся. Но если что-то подобное слышишь от близкого человека, тогда обидно. Да и то… Я очень быстро забываю.

— Плохое забываете. А хорошее?

— Тоже. Может быть. Не помню.