«Настоящие, длительные творческие всплески случаются только в империях»

— Высокого уровня музыканты живут на чемоданах, но ваш случай все же из ряда вон — за двадцать лет вы поменяли четыре страны. Какой из этих переездов был самым спонтанным, какой — самым обдуманным?

— Самым спонтанным был, наверное, переезд из Москвы в Шэньчжэнь: все решилось за две недели. Я совершенно не собирался ни в какой Китай. Но был 98-й год, был полный бардак в России, не было понятно вообще, что делать — а хотелось двигаться вперед. В Европе я уже успел к тому времени поработать, знал, что это такое…

— В оркестре?

— Да. А китайский контракт подразумевал, что я буду не только концертмейстером альтов в оркестре, но и солистом. И это повлияло на мое решение. Мне было 24 года, я был молод, я еще думал, что жизнь не такая, какой кажется. (Смеется.) Поехал я, правда, всего на полгодика — думал, посмотрю Китай и вернусь обратно. Но он затянул лет на девять.

— Вы там еще преподавали.

— Неофициально. Тогда был закон — иностранец не может больше года преподавать в одном заведении. Если бы они этот закон не приняли, вся Россия уехала бы в Китай. Реально. Потому что китайцы даже в какой-нибудь деревне получали больше, чем любой педагог в России. А так условия были не очень хорошие, ты все время должен был бегать с места на место. Базу создать, сделать класс — для этого нужно как три-четыре года, потому что

ну что я могу сделать за год? Максимум — человека разучить всему, что он до меня научился. Чтобы из него все неправильные какие-то вещи вышли.

У меня были ребята, которые ко мне 5-6 лет ездили, в моей квартире жили. Некоторые из них уже свои оркестры имеют, кое-чего в музыке добились…

Решение вернуться в Россию было, наверное, самым обдуманным. Оно долго зрело. Я понял, что не смогу сделать сольную карьеру, сидя в оркестре. Очень много сил физических уходило на то, чтобы привести себя в форму после каждой репетиции, после каждого концерта.

И переезд из Латвии в Армению — это тоже был серьезный шаг. Я боялся потерять эту якобы Европу, у меня же был вид на жительство, а я все меняю, все начинаю сначала…

— Не жалели потом, что решились?

— Ни разу. Никогда. Ни единого дня.

— Латвия глазами практикующего музыканта — какая она?

— Если глазами солиста, приезжающего сюда на гастроли, то она, конечно, как с открытки. Все хорошо. А

когда ты здесь живешь и делаешь концерты — разделение общества очень сильно чувствуется. Через какое-то время начинаешь понимать, что вот на эти концерты ходит одна часть людей, а на эти — другая.

И только когда приезжают очень большие звезды, идут все. А мне нужен зритель, не разделенный на красных и белых. Мне нужно, чтобы люди сидели нормально и слушали музыку.

Везде свои сложности. Вот что сейчас в Армении происходит: многим же кажется, что сейчас там все хорошо будет. А я изнутри вижу, сколько трудностей впереди. Потому что наша музыка — она очень сильно зависит от сильных и богатых. Все фонды, которые поддерживали крупные культурные инициативы в Ереване, были связаны с президентом и его женой. Новой власти, понятное дело, пока не до искусства. И ближайшие пять лет будет не до него... В общем, в какой-то момент я почувствовал, что проекты надо реализовывать там, где ты не зависишь от политической ситуации.

— То есть в «старой» Европе.

— Ну вот да.

— И теперь у вас красивый фестиваль в Леричи. А Весенняя музыкальная академия, которую вы проводили в Риге, Цесисе и Сигулде, осталась в памяти как печальный опыт или все-таки позитивный?

— Это был хороший опыт, какой бы он ни был. Просто византийщина, которая в нас, русских, есть, — желание все сделать побогаче да повеселее, — она, наверное, здесь была не к месту.

Наверное, здесь надо было что-то другое делать. Под еврофонды. Спрашивать: а что вам нужно? А давайте я вам сделаю, что хочу, но так, как вы хотите? Но это не мое, я иду другим путем,

у меня своих замыслов слишком много, чтобы я чужие реализовывал.

— То есть искусство грантописания вы не освоили.

— И не собираюсь.

Люди, которые сидят на подписях, не имеют отношения к творчеству никакого.

— Но какие-то связи с Латвией у вас остались?

— Безусловно. С добрыми друзьями. И с композиторами. Думаю, что это самое главное. Мне важна духовная связь с Георгом Пелецисом, мне важна духовная связь с Айваром Калейсом, с которым мы на днях сыграли концерт в Домском… И тот, и другой продолжают писать для меня — таким образом, они пишут для всего мирового альтового сообщества.

— Появились ли у вас какие-то привычки с переездом в Латвию?

— Ну да. Я до сих пор не могу не улыбаться, когда люди говорят — «белый кофе» … (Смеется.) Здесь из русского языка сделали что-то настолько непонятное…

Есть огромное количество слов, которые я слышу в другой стране и тут же говорю — о, ребята из Латвии!

А если про привычки — я обожаю здешний черный хлеб бездрожжевой. Это то, что я первым делом делаю, приезжая сюда: покупаю себе этот черный хлеб.

— А Китай, Армения внесли свою долю в ваш обиход?

— Конечно. Китай меня полностью поменял с точки зрения отношения к еде, к физиологии. Научил правильному существованию. Я знаю, допустим, как вылечить ребенка без таблеток — если это не какой-то серьезный случай. Я сам стараюсь жить так, чтобы не заболеть. И это не значит — ходить все время закутанным в шарфик. Нет, это в основном еда и вода, что с чем можно, что с чем нельзя, в какое время. А Армения, наверное, просто греет душу, потому что там люди очень хорошие.

— Где государство охотнее всего идет на встречу творческим инициативам? А бизнес? А публика?

— Все зависит исключительно от твоих связей. Больше ни от чего. Поэтому нет разницы, в каком государстве ты работаешь как продюсер — это может быть и Швеция, и Япония.

Вот ты приходишь к власть имущим: хочу реализовать большой красивый проект, он всем понравится. А на тебя смотрят, как сквозь стену: им неинтересно.

Мы в прошлом году сделали фестиваль Suoni dal Golfo в Леричи, и это произошло, конечно, благодаря личным качествам дирижера Джанлуки Марчиано, который там родился и который учился в Пизе — причем на международных отношениях, он дипломат по первому образованию. И все это, плюс его знакомства в Риме, сыграло свою роль. То, что премьер-министр Италии стал патроном фестиваля, то, что министерство культуры Италии тоже было патроном, то, что на открытии присутствовала министр обороны, — это для первого раза было просто невероятно. А так бы мы, допустим, приехали туда, никого не зная. Кто с тобой станет говорить? Да никто.

— В какой момент вы это осознали и в какой момент вас этого перестало бесить — если перестало?

— Когда я сам попал в ситуацию, когда у меня что-то попросили.

Ты смотришь не только, что за человек перед тобой, но и на то, кто его к тебе привел. Это очень важно, и на Востоке важнее, чем на Западе, во много раз.

Чем восточней, тем люди неохотнее дают свой патронаж. Если что-то произойдет, именно тот человек, который заручился, рекомендательное письмо дал, на Востоке будет в ответе. Это страховка такая.

Но в некоторых местах это не работает. Я знаю в Латвии всех, кого только можно. Но это ничего не дает и ничего не значит.

Мне проще сказать — ребята, я вас понимаю, вам хочется жить в мире, который вы создали, вам так удобнее, ну ладно,

что там, это ваше место, делайте, как хотите.

— А вы сделаете по-другому.

— Да, я сделаю по-другому и в другом месте. У меня красивые, интересные проекты, и есть люди, которые это ценят.

— Есть ли прямая зависимость между благосостоянием страны и положением дел в искусстве? Конкретней — в классической музыке?

— Постоянная тема моих размышлений. Я считаю (ну как «считаю»? — это мои наблюдения), что

настоящие, длительные творческие всплески случаются только в империях.

У империй, когда они в силе, всегда остаются деньги для искусства, и империи готовы вкладываться, чтобы прославить себя. В XX веке было разрушено шесть империй, и ничего хорошего для искусства в этом не было. Одна сохранилась, — я имею в виду Советский Союз, — и сколько там талантов вырастили!

— А сколько угробили…

— Ну хорошо, а если бы история пошла по-другому? Сумели бы провинциалы — а ведь сколько их было в истории СССР, великих из провинций, — пробиться на вершину, чего-то достичь?

— Кто его знает…

— Вот. А второй аргумент в пользу империй — это то, что нам, музыкантам, рынок нужен. Потому что

процент тех, кто может оценить искусство, кому, грубо говоря, нужна классическая музыка, ничтожно мал. Но в двадцатимиллионной метрополии таких людей будет больше, чем в стотысячном городе.

И ты уже можешь надеяться, что найдется хорошая площадка на две-три тысячи слушателей. Бывают, конечно, исключения, какие-то фанатские страны — Исландия, Япония… Но речь не о них. Китайцы — вы посмотрите, что они творят, они каждый день по концертному залу строят. С ума сойти можно! Я в 98-м году приехал — мы играли по жутким местам, ты сидишь на сцене, а где-то рядом мотоцикл рычит, разогревается, и все слышно, потому что ткань висит, и все. Ни стены, ни кондиционеров, ничего. Зрители посреди зала ходят, разговаривают, курят, делают, что хотят... Всего-то прошло 20 лет! Сейчас это просто другое государство. Я даже не говорю про крупные промышленные центры, я говорю и про отдаленные провинции — Гуйчжоу, например, про которую мы раньше думали, что там только «Парк Юрского периода» можно снимать. А там самый большой в мире мост появился... И везде новые оркестры. Оркестров сейчас в Китае немеряно! Невероятное количество просто.

— А что с публикой?

— И публики полно. А я вам расскажу. Очень простая вещь. Правительство издало всего один указ: дети, которые поступают в вузы со знаниями по музыке или другим творческим дисциплинам, сдают первые экзамены — китайский и специальность — на полгода раньше остальных абитуриентов, и если сдают успешно, то летом им достаточно, условно говоря, 60 баллов набрать вместо 80. Это породило чудовищную волну детей, которых родители отдали заниматься музыкой. А теперь представьте себе, как производство инструментов выросло: это же миллионы скрипок и фортепиано. Это загруженность учителей любого уровня, в деревнях, в городах, везде. То есть за одну подпись они создали невероятное количество рабочих мест. И пошел вал. Потом дети выросли и пошли в концертные залы, которые повсюду понастроили… Вот вам и публика, и артисты.

Я не знаю, сколько сейчас профессиональных пианистов в Китае. Сорок миллионов? Сто?

А посмотрите на европейские оркестры — сколько там китайцев сидит. И они идеально для оркестров подходят. Играют на приличном уровне, выполняют все, что им говорят, о собственном эго даже не заикаются. Что еще надо?..

— Главное разочарование в вашей музыкантской карьере — это…

— Ох. (Вздыхает.) Они просто сейчас очень активизировались — разочарования. Такой период. Многие кумиры, они… перестали для меня быть кумирами.

— А в чем дело? «Крымнаш» или что-то музыкантское?

— Давайте так.

Актеры, музыканты, художники и вообще вся эта алкашня, как я нас всех называю, — это последние люди, у которых надо спрашивать о политике.

Один говорит — давайте отдадим, другой говорит — давайте не брать, третий говорит — вы все козлы… Все это надо выяснять в рюмочной на Герцена. (А еще на улице Герцена, ныне Большой Никитской, находится Московская Государственная консерватория. — М.Н.)

Давайте пойдем туда, вместе напьемся, пусть кто-то кому-то по морде надает. А в публичных дискуссиях мы не должны участвовать, потому что это нечестно.

В первую очередь нечестно по отношению к людям, которые нам верят, потому что мы, хорошо исполняя хорошую музыку, имеем свойство воздействовать на сердца и умы. Но это совершенно не значит, что наши собственные чувства и мысли так же хороши.

Не дай бог, кто-нибудь зрителей услышит, что обычно произносится за сценой в конце концерта,

когда музыкант бисирует и потом с цветами выходит на сцену. Если мы, унося людей куда-то наверх, и сами туда уносимся, нам же потом надо как-то возвращаться, в баланс себя приводить. Естественно, в ход идет человеческое, низкое. А тех музыкантов праведных, которые монашеские принципы исповедуют, я даже на слух отличить могу — недаром

мой педагог однажды одному из студентов сказал: тебе женщина нужна и бутылка. Потому что ты играешь ни о чем. В тебе жизни нету.

Так что мои разочарования отношения к политике не имеют, я про политику я вообще говорить не хочу. Я как музыкант разочаровываюсь, потому что… ну… стал что-то понимать в том, что делаю. Стал видеть разницу между уровнями.

Вот вы стоите возле Останкинской башни, задираете голову, а там человек торчит из окна. За ним другой. Но она же высокая, башня, вам снизу не разобрать, сколько метров их разделяет — один или двадцать. То есть надо взобраться наверх, чтобы понять. А еще лучше — свою башню рядом построить. В ней, во-первых, места еще не заняты, а во-вторых — сбоку наблюдать интересней и видно получше.

— Последний концерт, от которого вы были в восторге?

— У меня было два сильнейших потрясения недавно. Сергей Крылов: я его специально в Вильнюс поехал из Риги послушать. Он играл Скрипичный концерт Мендельсона, про который я думал, что музыка так себе, и разве что Яша Хейфец способен ее во что-то интересное превратить. Но когда я услышал Крылова, который, помимо того, что солировал на скрипке, еще и руководил оркестром… Он играл как никто! Он полностью перевернул все мои представления об этом концерте, и это было настолько интересно, что я просто обалдел. Он, конечно, скрипач номер один в мире. И после него второго, третьего, четвертого, пятого нету. Он просто над всеми далеко-далеко-далеко. Зритель этого не знает, потому что зрителю об этом никто не говорит. Иначе те, кто продает остальных скрипачей, останутся без денег.

Или Марио Стефано Пьетродарки. Это гениальный совершенно бандонеонист, итальянец с невероятной харизмой, я не видел людей, которых бы после его концерта не качало. Бандонеон, на первый взгляд такой простой инструмент, у него удивительные звуки издает. Я сидел в зале Ереванской филармонии, слушал и вдруг почувствовал, что у меня слезы из глаз полились. А

я циник, я практически на любой концерт прихожу, настроившись, что будет ужас-ужас, с заранее приготовленным недовольным лицом, потому что надоело уже все, вот правда надоело, я про общий уровень исполнительства.

А тут плáчу и не могу остановиться.

Знаете, что для меня важней всего в этих двух потрясениях? Они мне оптимизм вернули.

Есть все-таки музыканты, которые плакать заставляют. От счастья. То, что они делают — это не то, чему нас учили, а то, чему мы мечтали научиться.

То есть все-таки это живет. В них двоих. Может, где-то еще. Да наверняка!

Вместо постскриптума:

* Маша Насардинова является редактором издания Pastaiga.ru.
Этот материал подготовлен специально для Rus.Lsm.lv.