ФЕСТИВАЛЬ
Уже восьмой год подряд Латвийский Национальный симфонический оркестр (ЛНСО) проводит летний фестиваль «Дача ЛНСО», который собирает слушателей на тщательно продуманные музыкальные программы. В этом году фестиваль с 19 по 21 августа пройдет в Вентспилсе, в концертном зале «Латвия». Oсобыми гостями фестиваля станут канадская оперная дива Эмили Д’Анджело, пианист Андрей Коробейников и названный принцем поп-музыки Шон Николас Сэвидж. За пульт оркестра встанут дирижеры Андрис Пога, Гунтис Кузма и Айнар Рубикис. По традиции фестиваль планирует особую программу для детей и юношества: самых маленьких слушателей ЛНСО приглашает на музыкальный мастер-класс, а также на сказку для всей семьи «Школа Кошачьих лапок». Для юношества готовится особый спектакль — современное танцевальное представление «В сети» на музыку композитора Рихардса Залюпе. Драматург спектакля Артур Дицис, хореограф Лиене Грава, а визуальное решение предлагает Лига Зепа.
В YouTube есть видео с маленьким Андреем. Белая рубашка идеально отглажена, но брюки на помочах очевидно коротки. Когда камера ловит детскую ногу на педали, внутри все сжимается: белые носочки, тряпичные башмачки.
Он уже дотягивается до педали. Он уже выиграл первый международный конкурс.
Этот кадр обязательно вошел бы в голливудский байопик.
И он, скорей всего, вошел в первый сюжет, который сняли про Андрея телевизионщики, когда он стал чуть-чуть старше.
Сюжет про бездомного лауреата.
Мама, выпускница одного из престижнейших технических ВУЗов в мире — МФТИ, после учебы работать в секретном «ящике» не захотела, но и в родную деревню не вернулась. Воспитывала сына одна, вела кружок и работала ночным сторожем во Дворце пионеров в подмосковном Долгопрудном; там же Андрей ходил в музыкалку, там же — нелегально — они и жили. В 6 лет Андрей поступил в Центральную музыкальную школу при консерватории и ездил туда самостоятельно: электричкой до Москвы, потом в метро, потом пешком. По ночам играл в пустом зале, объявлял сам себя — выступает народный артист, лауреат международных конкурсов Андрей Коробейников, Советский Союз! И потом, закончив, сам себе и аплодировал…
Днем надо было где-то находиться. Находился Андрей то в детском хоре Большого театра, то в знаменитой Камерной опере Бориса Покровского (давали роли!), учился играть на балалайке, на баяне, на скрипке, песни эстрадные сочинял. «Несистемный я был человек, — вспоминает он со смехом, — у меня начиная с первого класса в ЦМШ были какие-то проблемы».
Но в 7 лет он выиграл первый конкурс — небольшой, но международный. А в 8 лет дал то самое интервью на камеру. И без всякой задней мысли рассказал, что им с мамой негде жить.
Хозяйка телекомпании Ирена Лесневская на свои деньги купила им квартиру.
Это не конец сказки, это только начало поразительной биографии, в которой герой перепрыгивал через классы, в 12 лет поступал в Европейский университет права, потому что мечтал защищать права людей, в 15 лет становился студентом Московской консерватории и аспирантом МГУ, был любимцем публики на конкурсах Чайковского — и, кажется, единственным за всю историю участником, которого очнувшийся от дремоты (по слухам) председатель жюри прервал за минуту до завершения программы, автоматически перекрыв дорогу в финал: регламент!
Овация, которую после этого устроил Андрею зал, длилась семь минут.
«Понятно, что, когда ты прошел через многое, ты понимаешь мелочность этого бренного мира. И что прожить и выжить можно и так, и эдак — а главное, быть счастливым в совершенно разных обстоятельствах», — говорит он.
ПЕРСОНА
Андрей Коробейников родился в 1986 году в городе Долгопрудном Московской области. В пять лет начал играть на фортепиано. В 2006 году окончил Московскую государственную консерваторию им. П. И. Чайковского, затем аспирантуру Московской консерватории и лондонского Королевского музыкального колледжа. Параллельно получил высшее юридическое образование: в 2003-м окончил Европейский университет права Justo в Москве, в 2004–2007 годах обучался в аспирантуре МГУ им. М. В. Ломоносова.
Лауреат множества международных конкурсов. Выступал более чем в 40 странах мира. В Латвии музицировал с Национальным симфоническим оркестром и камерным оркестром Kremerata Baltica.
Записал диски с произведениями Скрябина, Шостаковича, Бетховена, Элгара, Грига на лейблах Olympia, Classical Records, Mirare, Naxos. Альбомы с сочинениями Скрябина (Mirare, 2008) и Шостаковича (Mirare, 2012) получили премии Diapason d’Or и Diapason découverte и премию Choc журнала Le Monde de la musique.
— Юрист, специалист по авторскому праву, знаток эсперанто, пожизненный член Академии наук Сан-Марино, поклонник Виктора Цоя, немного поэт, немного саксофонист, яростный футбольный болельщик… Это ведь все правда?
— Да — но что-то из этого списка устаревает, интересы меняются постепенно. В последний раз на стадионе я был давно, поэтому яростным меня теперь назвать трудно, я уже практически не слежу даже за Лигой чемпионов… Но всё равно — когда я вижу, что «Спартак» бежит вперёд, у меня что-то ёкает внутри (смеется)… Видимо, у мальчиков что-то такое формируется в детстве — что нужна команда, за которую ты болеешь. И это остаётся с тобой на всю жизнь. При том что масса спартаковская, болельщицкая, она мне чужда, она как армия своеобразная, я не готов так стройно и дружно кричать… Так что «Спартак» для меня — это «Спартак» 90-х, «Спартак» моего детства. Тогда это был клуб с собственным стилем, а когда в любом виде деятельности кто-то добивается собственного стиля, это всегда притягивает и потом надолго лучи оставляет, даже если были какие-то шероховатости и недостатки.
— На что вам ещё не жаль потратить время? Помимо музыки, конечно.
— Если помимо музыки, то композиторство, наверное, не в счет?
— Начали писать?
— И хочется, и немножко не хватает смелости… У меня есть близкие друзья-композиторы, я знаю, насколько это серьёзное дело… Но при этом понимаю, что какая-то часть моей музыки уже действительно родилась и вырывается наружу, ее надо отпустить, чтобы она начала жить отдельно, иначе она так и будет крутиться в голове.
А если не музыка — мне кажется, что когда-нибудь, возможно, я что-то сделаю литературное. Меня многие хвалили и хвалят за какие-то короткие описания, я чувствую, что внутри меня что-то зреет… Но практики тоже, естественно, ноль. Поэтому — «кажется», «возможно», «когда-нибудь», поэтому я оговариваюсь. Дело в том, что мои любимые сочинения — в них вроде бы отражена жизнь одного героя или нескольких, а в итоге перед тобой встает картина всей эпохи. Как в «Жизни и судьбе» Гроссмана, например. Чтобы такое создать, нужен опыт литературный, нужно быть настолько прозорливым, — какие карты сразу открывать, какие нет… Писатели вообще потрясающие люди, умнейшие…
И, наверное, хочется вернуться в Антарктиду. Я однажды уже там был — тоже, получается, помимо музыки, но и благодаря музыке. Играл какой-то частный концерт для «Люфтганзы», причём проходил он в большом зале Konzerthaus Berlin, — и частью моего гонорара был билет в любую точку мира, как они красиво написали. Но — в определенный срок. Я долго голову ломал, куда же мне отправиться. Очевидно было, что выбирать надо то место, куда не полетишь на гастроли. Допустим, я не бывал в Новой Зеландии, но туда, надеюсь, меня когда-нибудь могут пригласить. Стало быть, отметается. Я думал про Гималаи, Бутан… А потом случайно встретил человека, француза, который профессионально занимается путешествиями, и спросил, как люди добираются до Антарктиды. И когда я туда попал, это затмило даже Камчатку с ее безумной красотой, куда я ездил тоже, естественно, с концертом…
Но Антарктида… Там абсолютно другая природа, другой воздух, другое все, а главное, из-за того, что все обитатели Антарктического полуострова, где я был, едят криль, там возникло некое подобие рая. Сообщество, которое нашло какой-то внутренний баланс. Это как в степи, где есть определенное количество растений, условно говоря, сто или двести видов, которые уживаются друг с другом и не пускают чужаков. Вот и в Антарктиде похожая ситуация:
звери и птицы, они друг с другом не враждуют, человека не знают и не понимают, что он опасное, хищное, ужасное создание, ты ходишь там среди птиц как еще одна птица, пингвин больше интересуется твоим фотоаппаратом, который щелкает, чем тобой — ну, пока ты не трогаешь его гнездо.
И ты вдруг попадаешь в такой исконный, первозданный мир, где все как будто бы равны. Удивительное, магическое ощущение, которого и близко не было ни на Камчатке, ни в Африке, вообще нигде.
— Думаю, каждый, кто бывал на ваших концертах, скажет — этот пианист ни на кого не похож. Можно, я спрошу, как есть: для вас это принципиально важно — непохожесть, уникальность манеры? Вы работаете над этим, культивируете это?
— Нет, конечно, это получается само собой. Мой метод достаточно прост. Наверное, из-за того, что я раньше по жизни был романтиком (я и сейчас продолжаю верить во всякие трансцендентальные сущности), мне в какой-то момент стало важно, а что же за энергия такая приходила к композитору, музыку которого я исполняю. Самые мои памятные моменты на сцене — лучшие или не лучшие, не знаю, правильней об этом публику спросить, — это когда ты забываешь, как тебя зовут, и выходишь на такой уровень свободы, что руки сами играют, а ты только немножко управляешь: вот сейчас чуть влево, сейчас чуть вправо, здесь вот эту тему проведём, здесь вот этот голос выделим… Это буквально аналог божественный игры, которую Скрябин проповедовал.
Тут вспоминается фраза, которую кто-то из театральных деятелей сказал — священнодействуй или убирайся вон.
Да, может быть, эти моменты священнодействия у тебя были недолгими, но, если они все-таки были, ты понимаешь, что играть нужно именно так.
А не стремиться к какому-то музейному воспроизведению текста, которое плодит наша нынешняя общемировая система. Она, конечно, очень стройная, она вознесла технический потенциал исполнения до каких-то космических высот — технически очень много пианистов сейчас играют на очень продвинутом уровне. Но меньше стало личностей. Из-за того, что многие молодые музыканты вынуждены участвовать в большом количестве конкурсов, а на конкурсах сидят преподаватели академий, которые курсируют из одного состава жюри в другое, — то сам стандарт музыкальный волей-неволей становится очень академическим.
Понятно, что нам действительно это необходимо: пройти академическую школу. Но когда ты выходишь к людям, на публику, нужно прежде всего попытаться донести, переродить всем своим музыкантским опытом то, что шло сверху композитору. И поскольку я вкусил уже этого яблока, мне хочется в этом направлении и дальше развиваться. Никакого специального желания быть другим здесь нет. Кое-что я играю в совершенно в духе всех, потому что так слышу, а что-то идёт совсем другой дорогой, и не поймёшь, почему. Тому не я один хозяин.
— Вот про публику. Она вам вообще нужна? Или ночью в зале, наедине с инструментом, вам интереснее, комфортнее?
— Это разное. Ночью в зале — это, конечно, изумительный опыт. Но если есть зал и есть публика, какой-то стержень возникает внутри, какой-то камертон. Ты выходишь не просто играть. Ты как будто должен что-то сотворить, что-то до людей донести. Когда сам с собой сидишь или там, допустим, запись у тебя студийная, — никогда почему-то это ощущение не появляется. Ты стараешься, ты, может, даже паришь, но вот этого стержня — нету. Ты не берешь на себя ответственность за время людей. В какой-то момент я думал — да о чем, собственно, речь, нас слушает всего 4-5% населения, в каких-то странах это исключительно пенсионеры. А потом представил, за сколько человеко-часов каждый из классических артистов берёт на себя ответственность. Это колоссальная совершенно цифра. Никакую другую музыку ведь так внимательно не слушают. Не посвящают два часа жизни тому, чтобы сидеть и наблюдать за тем, какие звуки рождаются на сцене. Конечно, публика нужна!
— А вы когда-нибудь покупали билеты в оперу или на концерты? На кого ходили?
— Прежде всего, на какие-то глобальные симфонические вещи, про которые ты чувствуешь, что они тебе нужны хотя бы для самообразования — вот просто потому, что нужно почувствовать их живьём, стать частью процесса со зрительской стороны. Например, Восьмая симфония Малера: мне очень мне хотелось ее живьём послушать. В La Scala, естественно, билеты покупал. На [дирижера Юрия] Темирканова покупал, пока мы ещё не стали играть вместе. Ну а как? Есть великие люди, неповторимые, как [пианист Григорий] Соколов, как [пианистка Маргарита] Аргерих, с которыми не так хорошо лично знаком — пойдёшь и возьмёшь билет… Но понятно, что в случае с крупными музыкантами, которых я хорошо знаю, мне будет просто по-человечески обидно, если не достанется пригласительного (смеется).
— Вы ставили на себе эксперимент — как долго вы можете прожить без музыки? Не занимаясь, не слушая?
— Если нет музыки, стало быть, должна быть природа. У меня обычно так и получается: отсутствие музыки связано с какой-то поездкой. Музыка — или она как-то заменяет природу, или она и есть природа. Странная мысль меня недавно посетила:
возможно, музыка и есть звучащая природа, которая просто обрела более — по-нашему, по-человечески «более» — логичную форму.
А так, наверное, — неделя. Через неделю уже хочется к роялю. Это тоже один из бонусов нашей профессии. С одной стороны, конечно, много текста и много работы, которая иногда сваливается на голову вдруг, неожиданно, за день до концерта, даже за несколько часов до первой репетиции, — у меня так было недавно, я был в Риме и меня позвали заменить артиста в Третьем концерте Рахманинова, случаются такие сверхсложные вещи. Это напряжение для головы, конечно, большое.
С другой стороны, приезжаешь домой — а там тебя ждет [рояль] «Бехштейн». Ты можешь сесть в тишине, открыть ноты и играть хоть Фрескобальди, хоть Булеза, хоть Шостаковича, хоть Шопена, хоть Бетховена, хоть Скрябина, уйти в это волшебное пространство и получать какое-то невероятное наслаждение… Долго без этого жить тяжело. Это нужно сильно увлечься чем-то ещё.
— Вы не испытываете дефицита общения с людьми других профессий, не творческих? Не впадаете в ступор в разговоре с продавцом или сантехником?
— Вот как раз нет. На самом деле, меня самые разные люди принимают за своего. Один раз я ехал в Обнинск в Дом учёных играть концерт, и поскольку я не большой любитель автомобильного транспорта, меня укачивает, то сел в электричку — обычную, не экспресс, со всеми остановками. Напротив меня два мужика. Уж на что в Москве вроде бы все типажи имеются, но я вижу, что люди не столичные. (Кстати, угадал, они оказались с северов, то ли из Вологды, то ли из Архангельска.) Вижу опять же, что им скучно. Но ведут себя как мачо, держатся сурово, разговаривать не хотят, хоть я и не предлагал. И уже после полутора часов поездки один из них обращается ко мне наконец: «На работу едешь?» Ну, я подумал — а чем я хуже? «На работу», говорю. «И мы на работу». И опять молчание. Минут пятнадцать едем в тишине. Потом он говорит: «А че за работа?» Я показываю на костюм, который на полке в чехле лежит: «Вот, концерт играть. А у вас че?» «А мы — лес валить». И они мне рассказали про тонкости всякие, про то, что елка — самое бесполезное дерево, пилится плохо, горит плохо и строить из нее ничего не надо. Замечательно пообщались.
Или во Владивостоке, когда там ещё был маленький старый аэропорт с неудобными синенькими стульчиками: мне надо было с Камчатки попасть в Японию, и какая-то была пересадка очень неудобная, часов шесть промежуток ночной. Я подумал — ну куда мне ехать в город в такое время, посижу. Вместе со мной не так много людей сидело, и сидел какой-то парень моего возраста, лет 25. Вдруг он обращается ко мне: «Ну че? Ты с Находки, что ли?» «Да не». «А че, с Дальнегорска?» «Да не с Дальнегорска я, я с Москвы» (ну да, это был неправильный ответ.) «Че ты врешь, — это все с матерком, естественно, — ты точно с Дальнегорска!» «Да с чего ты взял, что я с Дальнегорска?» «Да в Дальнегорске все такие, как ты!»
Так что мне обязательно надо в Дальнегорск, посмотреть на таких, как я… Хотя такие, как я, наверное, много где есть, в Италии, например, — там у меня похожие истории случались…
Словом,
я стараюсь общаться со всеми, это дико интересно. А труднее всего мне с математиками-теоретиками.
Я когда вижу, что у людей мозг работает на таких высотах, действительно теряюсь и не могу поддержать разговор. Потому что — ну как? Вот сидит великий человек, что-то решает из теории сложностей, а я же ничего не могу ни сказать об этом, не поддакнуть даже, только вздыхать. Так что есть и обратная сторона медали.
— Сейчас, когда жизнь, скажем так, потеряла опору — вам стало важнее, кто те люди, с которыми вы разговариваете, с кем музицируете, для кого играете?
— Всё, что случилось сейчас, мне очень напоминает один фильм Отара Иоселиани ещё 90-х годов, гениальную «Охоту на бабочек». Там, если вкратце, изображается жизнь мирного французского городка, где всё замечательно, изумительно, какие-то кришнаиты, какие-то старые графини, булочные, рынки, поля для гольфа… И только радио говорит всё время фоном, что в Тунисе десять человек погибло, что в Йемене война и еще где-то — и в итоге беда приходит и в этот городок тоже, очень-очень быстро и внезапно, и внезапно же уходит, убив каких-то действующих лиц…
Но, к сожалению,
XX век, при всем его ужасе, никого ничему не научил. Удивительно… Мы то ли близоруки, то ли лицемерны.
Если внимательно следить за событиями на земном шаре (а следить надо только так, в целом, потому что проблемы стали глобальными, сейчас каждый чих аукается в совершенно другой части планеты), станет ясно, что кровопролития и смертоубийства — они как шли, так и идут, набирая и набирая обороты, конца-края не видать. И только когда беда приходит на соседнюю улицу, нам кажется — ах, как страшно.
Оно действительно страшно. Но если быть честными с самими собой, точно так же надо было страшиться и переживать 10 и 20 лет назад, читая новости про условную Анголу, Сирию, Афганистан и так далее. Если обобществить исторический опыт на протяжении, допустим, моей 36-летней жизни, я вижу, что все движется по кругу, всё те же звучат аргументы — что в 1995 году (ещё из детства помню), что в 1999-м, что сейчас. Приезжаешь в разные части бывшей Югославии, начинаешь с людьми беседовать — и ты с ними вроде бы об истории беседовал, а через несколько лет оказывается, что эта история творится у тебя в стране и в стране, которая могла бы стать твоей —
мой отец из Украины, родители расстались когда-то давно именно из-за вопроса, где жить дальше, в Киеве или Москве…
И музыка, мне кажется, — то немногое, что может хотя бы напоминать людям о чём-то божественном в каждом из них. Поэтому нужно играть везде… Я поначалу что-то говорил со сцены, потом у меня погиб двоюродный брат, и, чтоб не делать больно части семьи, я перестал что-то говорить… но музыка должна звучать и, надеюсь, утеплять и просвещать души тех, кто ее слышит. Вдруг в какой-то момент кто-то из них не спустит курок, не нажмет на кнопку, не отдаст приказ убивать?..
Кто точно не будет стрелять друг в друга, так это классические музыканты.
