Алексей Щербак: «Личную позицию я могу сформулировать в одном предложении. Зачем тогда пьесу писать?»

Обратите внимание: материал опубликован 4 года назад

Через месяц, 23 и 30 сентября, на сцене рижского Concert Hall Studio 69 состоится премьера мелодрамы «Фонограмма» по пьесе пишущего по-русски латвийского драматурга Алексея Щербака. В пьесе для двоих, когда-то выживших в классическом любовном треугольнике, заняты актриса театра «Дайлес» Лилита Озолиня и актер Рижского Русского театра Игорь Чернявский. Спектакль будет идти на русском.

ФАКТЫ

Алексей Валерьевич Щербак (1969) — автор более двух десятков пьес, первая из которых была написана в 2006 году. Пьесы переведены на латышский, английский, польский и немецкий языки. Ставились в Риге (Новый Рижский театр — Puspietura, театр «Дайлес» — Pulkvedis Pilats, Balta vārna melnā krāsā, Латвийский Национальный театр — Piemiņas diena, Рижский русский театр им. М. Чехова — музыкальная драма «Танго между строк», мелодрама «Полустанок», документальный проект «Дети независимости», мюзикл «Привидение из Кентервиля» по новелле Оскара Уайльда, композитор — Раймонд Паулс), а также в Лондоне, Чаттануге, Штутгарте, Киеве, Магнитогорске, Слониме, Запорожье, Новороссийске, Пушкино, Иваново.
Номинант премии The Evening Standard Theatre Award в категории «Лучшая пьеса» (Remembrance Day, Royal Court Theatre, London, 2011). Победитель латвийского национального драматургического конкурса Austrumi ienāk Latvijā, обладатель гран-при международного драматургического конкурса «Свободный театр», I премии  российского конкурса киносценариев «Страна», II премии международного драматургического конкурса «Евразия», III премии международного драматургического конкурса Badenweiler, спецприза журнала «Современная драматургия» (Россия), лауреат российской драматургической премии «Честь и достоинство».

Постановщик — режиссер театра «Дайлес» Интар Решетин — рассказывает о драматурге: «Алексей пишет очень реалистично, современно и искренне. Поэтому в день, когда он заговорил со мной о «Фонограмме», я уже знал, что тема будет актуальной, а образы — живыми». «Хочется писать прежде всего о людях, а человек мало меняется», — размышляет о себе Алексей Щербак.

— Алексей, начну с признания: я не умею читать пьесы.

— Я тоже.

— Как же можно их писать, если не умеешь читать?

— Мне достаточно сложно их читать, потому что я могу ошибаться в оценке. Например, одна пьеса мне жутко не понравилась, а автор — мой друг. И я ему как другу об этом сказал. А потом увидел спектакль по этой пьесе, который стал одним из самых сильных театральных впечатлений в моей жизни…И наоборот бывает. На бумаге все очень гладко, литературно — а со сцены текст не звучит. Уж очень от многих людей и факторов зависит итог.

— Каждый, кто участвует в «оживлении» пьесы, может трактовать ее по-своему. А после зритель уже вряд ли оглянется на то, что хотел сказать драматург.

— Потому что пьеса, как сказал один умный человек, — это всего лишь материал для сценического действия. Полностью согласен.

— И потому предпочитаешь не ходить на репетиции?

— Я хожу на репетиции, но только когда меня просят. Когда нужно что-то править, искать какие-то слова. Или когда актеры сами находят дополнительные ходы и спрашивают моего мнения. Часто это очень удачные находки.

— Настолько удачные, что потом проникают в текст?

— Конечно. Я не буду биться за каждое слово и противиться каждому сокращению. Всякое случается: тебе кажется, что получился гениальный монолог, а он сбивает темп, действие провисает, и ты уже сам видишь, что, наверное, его лучше убрать. Или оставить одну фразу.

Я же хочу, чтобы люди пришли и увидели полноценный спектакль!

— Что, если у тебя была одна главная мысль, а у режиссера появилась совсем другая?

— Это же прекрасно, когда в твоем материале кто-то нашел совсем другие вещи. Написал-то все равно ты.

— Это сотворчество? Или второй этап, продолжение первого?

— Наверное, все-таки второй этап. А на выходе, конечно, — результат совместного творчества: актеров, режиссера, художника...

— И у каждого из них может быть своя интерпретация. Чехов хотел сказать: жизнь сложна и тем интересна, а тот, кто поставил спектакль по Чехову...

— ...вполне может сказать, что жизнь отвратительна.

— У драматурга был какой-то посыл, а режиссер может его не уловить, пробежать мимо.

— Ну нет, конечно. Хороший режиссер видит все, что в пьесе есть, но выбирает то, что ему ближе. А

я просто пишу — рассказываю людям историю и спрашиваю у них: а у вас такое было?

А вы это переживали? Я как будто беседую с ними.

— Это не разговор с самим собой?

— В любом разговоре каждый говорит о себе — ищет отражение себя, ищет понимания, хочет получить ответы на свои вопросы. Я не даю ответов — только спрашиваю. Когда пишешь, ты свободен — и в форме, и в содержании.

— Какая может быть свобода, если приходится вкладывать свою мысль в уста персонажа с зеленой бородой? Как в этой ситуации сохранить искренность?

— У всех у нас мысли достаточно схожие — просто каждый проговаривает их своими словами. Хочется писать прежде всего о людях, а человек мало меняется.

Почему ставят Шекспира до сих пор? Потому что это все здесь, все рядом с нами, никуда не делось.

— По большому счету каждый пишет (и читает, и смотрит) про свою жизнь.

— Драматургу откровенность просто необходима. Однажды я понял, что нужно даже переходить порог допустимой откровенности, потому что если ты будешь прятаться за недомолвками — ничего не получится. Ты не сможешь ничего сказать.

— Ты год прослужил в Афганистане. Может быть, и пьесы стал писать для того, чтобы смоделировать более справедливый мир?

— Слушай, да я начал пьесы писать, когда мне уже было 36 лет! Я был уже взрослым, прожившим достаточно интересную жизнь человеком. И, может быть, в Афганистане прошел один из лучших периодов моей жизни. Люди, отношения — много было такого, что потом исчезло.

Я противник войны, я считаю, что ее быть просто не должно в принципе, но на войне осталось много вещей, которые до сих пор греют.

Как ни странно. Я не могу это объяснить — просто стараюсь сохранить ощущение.

— Один «афганец» говорил, что после войны стал видеть людей по-другому: «Вот он не знает про себя, что на войне стал бы подлецом. А я знаю». У тебя такого нет?

— Конечно, нет. Делать выводы на основании одного взгляда...

— Пережитое не дает тебе такого права?

— Права судить? Да ну, конечно — нет. Ни в коем случае. 

— Это твое умение — не осуждать, понимать других — я видела во многих спектаклях, поставленных по твоим пьесам. Там всегда как минимум две стороны: у этих своя правда, у тех — своя, и ты ни в коем случае не мечешься между ними, не пытаешься выбрать и не предлагаешь это сделать другим. Ты действительно веришь, что правы все.

— Нет, есть масса каких-то действий, которые практически однозначно трактуются. Но это уже острие ножа, верхняя точка. Есть подлость, есть предательство, которые трудно оправдать. А в обычной жизни — да, у каждого своя правда.

— И каждому недостает умения посмотреть на себя глазами другого человека. Люди очень редко хотят это сделать, и еще реже им это сделать удается.

— Без такого умения ты просто не сможешь написать пьесу.

— И ты представляешь зрителю ту позицию и эту.

— Эту, эту, эту, эту и эту.

— И ни на одной не настаиваешь.

— Потому что свою личную позицию я могу сформулировать в одном предложении. Зачем тогда пьесу писать? К тому же герои иногда начинают сами безобразничать, идти не туда, куда ты их направляешь. И тебе не всегда хочется возвращать их в задуманную колею — лучше отпустить: пусть идут по своей.

— Когда персонаж вот так работает на себя сам — это удача?

— Просто ты хотел его привести из точки А в точку Б через точку В и в конце концов привел, но он прошел через восемь других точек. И еще по пути накуролесил. Вот в этом игра! Каждый персонаж, каждый человек — загадка, и разгадывать ее я даже не пытаюсь.

— Это предполагает уважение к людям?

— Конечно. Интересен каждый. Но влезать в душу я ни к кому не буду — мне легче придумать. Берешь конкретные особенности поведения и просто додумываешь остальное.

— В итоге человек себя не узнает?

— Думаю, что нет. Кто-то может узнать себя по каким-то фактам из собственной жизни, а потом посмотрит — мысли и поступки другие. Значит, это не я.

— Как ты пришел в драматургию?

— Да по случаю. Это было просто забавно.

Я пообещал жене написать пьесу — взял и написал. Жена послала ее на конкурс, пьеса вошла в шорт-лист,

ее увидел главный редактор «Современной драматургии» Андрей Волчанский и опубликовал в своем журнале.

— Как она называлась?

— Сейчас... «Поймать апостола». Она была об отражениях, о том, что

люди относятся к нам так же, как мы относимся к ним.

Но ее так нигде и не поставили.

— И не было в твоей жизни никаких «курсов молодого драматурга»?

— Да нет, конечно. Я вообще считаю, что этому невозможно научиться. Все сложилось по наитию, из походов в театр, потом — от присутствия на репетициях. К тому же когда-то я был журналистом — пришел в рижскую газету «Бизнес & Балтия» с улицы.

— Что было в портфеле, когда впервые в редакцию пришел?

— Да стихи были! Глупость сплошная... Поработал внештатником, через три с половиной года стал главным редактором. И потом, нет же четкой градации — журналист, сценарист, драматург: каждый специализируется на том, к чему его тянет. И это счастье, когда ты можешь заниматься тем, что тебе нравится, можешь за счет этого существовать. Вот это подарок реальный. Театр — такое... волшебное достаточно искусство. Все так близко к тебе, ты даже запах ощущаешь того, что происходит. И в то же время я всегда иду в театр без особых ожиданий. Наверное, единственный режиссер, который дарит мне радость всегда, — это Дмитрий Крымов. Вот там я знаю, что мне будет хорошо.

— А ты представляешь себе твою пьесу в его руках?

— Да я ни в чьих руках свою пьесу не представляю! Но проект, над которым мы сейчас работаем, позволил отдать мою «Фонограмму» именно в те руки, в которые я хотел ее отдать. Я просто счастлив, что все эти люди согласились над ней работать. Пьеса сложная, актеры великолепные — Лилита Озолиня и Игорь Чернявский, постановщик — Интар Решетин, очень интересный режиссер, очень.

— Тема подходит именно ему, Интару Решетину, или он просто близкий тебе режиссер?

— Интар уже ставил один мой спектакль — «Белая ворона черного цвета» в «Дайлес» — и какие-то вещи сделал по-другому, не так, как я задумал. Но это неважно. Возникло доверие — вот это очень важно. К тому же если бы его не тронуло ничего в моей «Фонограмме», если бы материал не был ему близок, он просто не взялся бы за него — он занятой человек безумно! Так было и с Игорем Чернявским, который сказал открытым текстом: если бы пьеса мне не понравилась — я бы ответил тебе: «Извини!». И я его понимаю.

— О чем «Фонограмма»?

— О любви. Она очень разная у героя и у героини. У обоих это очень сильное чувство, но — не друг к другу.

Не хочу говорить о сюжете — он такой... резкоповоротный.

Доля риска во всем этом все же есть, потому что площадка — Concert Hall Studio 69 — вроде бы под драматические спектакли не заточена. Но мне понравился зал. И очень понравились люди, которые здесь работают, — они искренне заинтересовались проектом и создали для нас достаточно тепличные условия, а комфортное состояние дорогого стоит. Честно скажу: я «зажал» несколько своих пьес и практически никому их не показывал — хотел попробовать сам сделать проект по своим пьесам.

— То есть со временем в стенах Studio 69 может быть поставлена твоя следующая пьеса?

— Хотелось бы, да. Но для начала посмотрим, как все пройдет с «Фонограммой».

— Как себя чувствуешь, когда снимают с репертуара спектакль по твоей пьесе?

— Спокойно.

— Нет такого: я там что-то не так написал? Или недописал?

— Постановки умирают по разным причинам. Зачем пытаться повлиять на то, на что ты не можешь повлиять?

Сойдешь с ума, если станешь пасти каждый свой спектакль: надо отпускать их на волю.

Отпремьерился — иди и пиши дальше.

— В каком жанре ты предпочитаешь писать?

— В разных: эту историю можешь рассказать вот так, а эту — вот так. Это забавно. Очень. Это такая игра.

— А тема — это мысль или жизненная ситуация?

— Прежде всего это гвоздь, что-то важное. Это может быть одно слово: «война», «предательство». Начинают возникать зацепки, крючочки — ты замечаешь разные мелочи, они у тебя откладываются, а потом разворачиваются в какой-то сюжет.

— У Набокова любимое слово: «нежность». Вот он, его гвоздь. На который сложно что-либо повесить.

— У него такой язык! Можно просто пить этот язык...

— А драматург, даже если захочет описать пейзаж дивным языком — не сможет. Потому что не имеет права.

— Да, нам ничего такого нельзя. И это трудно. Не знаю, может быть, я еще приду к прозе. Мысли есть всякие — есть сюжеты, есть разработанные уже, спланированные вещи. Но пока я до них не добрался.

— Если игра, то пока вот такая — для сцены?

— Да, но я очень серьезно к ней отношусь. У меня есть пьеса «Солдат», один человек ее прочитал и сказал: слушай, они же там все мертвые с самого начала, с первого действия! Вот такие вещи — уже не игра. Это реквием.

— Каким будет слово-гвоздь в твоей следующей пьесе?

— «Корни». Корни, которые нас связывают с местом, где мы находимся. Мне всегда это было очень интересно, потому что

у меня нет земельных корней. Меня родители привезли из Кировограда в Лиепаю совсем маленьким, то есть я родился на Украине, говорю по-русски и живу в Латвии.

У меня нет привязки к месту, а ведь многие наши поступки диктуются традициями, генетическим кодом народа. Пьеса должна получиться веселой, и называться она будет «Ланцелот».

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное

Еще