Баррикады в детских воспоминаниях: зачем незнакомого дядю угощать чаем и пирожком?

— Сколько тебе лет было в 1991, где ты находилась и чем занималась?

— В январе 1991 года мне было 11 лет, так что я могу сказать, что, с одной стороны, это мои воспоминания — то, что я помню и осознаю. С другой стороны, поскольку прошло тридцать лет, у меня есть ощущение, что отчасти это уже не мои воспоминания — это коллективные воспоминания. Я уже не знаю, какие воспоминания мои, а какие — латышского народа. Я думаю, подобное происходит с различными историческими событиями — например, со Второй мировой войной и с сибирским опытом [депортированных]. Там люди тоже не могут сказать, какие воспоминания их, а какие — общие.

В 1991 году я была у бабушки в Риге. Она была частью поколения, которое жаждало перемен, которое глубоко почувствовало на себе советское время. Она была человеком из независимой Латвии: родилась при независимости, пережила Вторую мировую войну со всеми ее кошмарами, пережила советское время и ждала избавления.

Поэтому и для меня это все было очень близко. Надо, однако, сказать, что она не такая «латышская патриотка» с припрятанными аусеклисами и тому подобным. Ей нравились и деды морозы, и блестящие снегурочки, на Лиго она мне покупала венки из бумажных цветов, но в то же время ей очень хотелось подчеркнуть, что теперь у нас будет свое государство. Это уже все чувствовали и знали, что так будет. Я была в Риге. Помню, что был ужасный мороз, я была укутана в шерстяные рейтузы, были на мне три кофты, еще какая-то фуфайка, ужасные варежки и платок, и кипятился чай. Это я помню. 

— А что происходило в семье? Родители или бабушка говорили с тобой об оккупации Латвии?

— До 1988 года, пока жили в советское время, об этом никто не говорил. Потом, когда постепенно начались времена перемен — может быть. Я этого не помню. Я знаю, что в 1991 году меня в какой-то момент отправили в Огре и сказали, что в Риге лучше не быть, потому что невозможно предсказать, как будут развиваться события. Я была одной из тех немногих детей, которые пару дней не ходили в школу; наверное, все беспокоились, что всё это может обернуться военным конфликтом. Говорили ли со мной о том, что происходит, думаю, да, но этого я не помню. Но такого понимания у меня не было. Но если говорить именно о времени баррикад, я помню, что объясняли, зачем мы туда ходим.

— Именно об этом мой следующий вопрос: какие у тебя были знания, какие представления о том, что происходит на баррикадах?

— Кажется, в то время у меня такого представления не было. Это представление я сформулировала сейчас, взглянув по прошествии времени; мне трудно себя представить в 1991 году. Меня, ребенка, водили туда: пойдем, потому что там люди, они защищают Ригу, они мерзнут, потому что на улице очень холодно. В 1991 году у всех было плохо с деньгами, соответственно, и у тех людей тоже плохо, а они стоят там на морозе, поэтому наша задача им помогать, носить чай, пирожки и делать бутерброды. Я думаю, что это то, что мне   рассказывали — о человеческом аспекте, не столько о патриотическом, не столько о том, что это значит в государственном, в политическом плане, и как это повлияет на нас как на людей. Думаю, там был больше упор именно на аспект выживания.

— Какие у тебя воспоминания о январе 1991 года?

— Моя бабушка жила на Саркандаугаве. Мы завариваем чай в огромном термосе (как сейчас помню, был такой синий с красными цветами, очень, очень «латвийский»), бабушка купила пирожков, потому что сама пирожки не печет. Мне ужасно хочется этих пирожков, но она мне говорит: «Ну уж нет». Мол, не надо, мы их понесем людям, которым нужно помочь. Мне это кажется безумно несправедливым: обычно мне пирожки не покупают, потому что нет денег, а сейчас мы их отнесем другим.

Потом начали делать бутерброды. Не знаю, где достали колбасу, потому что обычно, в повседневной жизни колбасу не ели — ее просто не было, была какая-то странная соевая колбаса. Да, мы приготовили угощение, потом ехали на пятом трамвае до Национального театра, это я помню.

Вышли и направились прямо в Старую Ригу, мимо здания Сейма. Туда свезли железобетонные блоки для баррикад и там, помню, стояла большая машина, такой классический грузовик. Внутри сидел такой, как сегодня представляется, классический мужчина конца 80-х, начала 90-х, в шапке-ушанке, с усами щеточкой, и курил. Представляешь, опустил окно и курил, при том, что на улице какой-то жуткий холод! Бабушка сказала: «Вот мы сейчас нальем чаю».

В тот момент мне казалось, что это был совершенно странный поступок: мы идем, мужчина просто курит, а бабушка начинает отвинчивать крышку с термоса. Но человек был очень, очень рад этому поступку. Однако я, ребенок одиннадцати лет — уже немного такой подростковый возраст — очень стеснялась, что надо давать какому-то дяде чай и пирожок. Эти действия казались совершенно глупыми. Ну зачем это сейчас делать? Он же не просит! Дальше мы шли до Домской площади, но у меня тогда не было никакого особого ощущения, сопереживания. Мы идем помочь, потому что люди замерзли и им нужно что-нибудь поесть.

— Вы ездили несколько раз, регулярно или это был один раз?

— Думаю, несколько. Этот раз я хорошо запомнила, потому что он был первым. Моя бабушка определенно ездила еще. Мой папа сам стоял на баррикадах, он защищал телебашню. К нему мы не ездили, потому что мои родители развелись, и в то время я даже не знала, что он там. Я об этом узнала позже, уже когда была постарше, и подумала «интересно, а почему мы тогда не ездили к этому телевидению?» Хотя, может, доехать туда было сложнее — один троллейбусный маршрут и все. Не знаю, может, были и другие причины, по которым мы не ездили, потому что тогда я бы предпочла поехать к знакомому человеку. Но я помню этот жуткий мороз. Не знаю, было ли это действительно так, но мне кажется, что в то время на улице было очень, очень холодно.

— А ты помнишь стрельбу в Старой Риге? Или это было уже тогда, когда тебя отправили в Огре?

— В Огре меня отправили после этого. А насчет стрельбы у меня такие воспоминания. Мама в то время работала санитаркой в больнице Страдиня. Она работала в реанимации, и ее работа заключалась в стерилизации дыхательных аппаратов. Я поехала с ней в Страдиня. Обычно мы ехали домой около десяти вечера, а в тот раз договорились, что у Памятника Свободы встретимся с бабушкой, которая нам что-то привезет. Не помню, что она нам хотела передать, то ли сметану, то ли что-то еще. И вот очень поздно, я из больницы звоню бабушке и говорю: сегодня не встретимся, уже поздно, и мы задержимся, поэтому отложим встречу. Так и договорились. Мы с мамой поехали домой в Кенгарагс: сели в 15-й троллейбус около Латвийского университета, приехали домой и включили телевизор.

И я помню, как говорю: «Мама, смотри, фильм идет!». А там показывают здание Министерства внутренних дел, где идет перестрелка, прямой эфир. Как-то очень ярко запомнилось, кадры были такие, что можно было видеть, как мелькают пули. Мама пришла и говорит: «Слушай, это же сейчас происходит!» Логотип прямого эфира тогда был в виде кубика, очень низкого качества. Тогда мы поняли, что, перенеся встречу, избежали потенциально более тяжелых последствий. После того раза я всегда помню — если что-то не получается, то и не надо делать через силу. Есть какая-то причина, почему так должно быть.

Мне кажется, что после этого меня и отправили в Огре. Кажется, был даже призыв правительства оценить свою безопасность. Среди моих знакомых не много было детей, которых куда-то отправили. Это мои воспоминания, но о том, как носили чай, думаю, у многих воспоминания похожи. Уверена, что похожи.

— Помнишь что-нибудь об августовском путче?

— С августовского путча я помню, как смотрела телевизор: «Панораму» в то время смотрели все. Помню кадры, как ОМОН вломился в телестудию. А больше ничего. Был август, лето, я, живя в Саулкрасты, была вдали от всего этого.

— Как бы ты сформулировала — что баррикады и август изменили в твоей жизни в тот момент? Как ты почувствовала смену режима?

— Я всегда была очень рада тому, что родилась в 1980 году, потому что, по-моему, если ты в течение жизни смог пережить смену эпох, это очень многое дает тебе как человеку — ты можешь сравнить: что было так, а теперь стало лучше. Я помню смену денег в 90-е годы — хорошо помню, что на рынке можно было купить один батончик «Сникерс» за 200 «репшиков». Помню свой шок, как обесценилось содержимое моей копилки — у меня была накоплена пачка рублей (так мне, по крайней мере, казалось), которая в итоге превратилась в ничто. Помнится, что до какого-то момента ты мог купить в киоске какую-то мелочь, а потом приходишь со своими деньгами и понимаешь, что их больше не принимают.

И еще — наверное, это единственный такой опыт в моей жизни, — ты осознаешь, что наличие еды в холодильнике не является чем-то само собой разумеющимся. Мама много работала, бабушка работала, но с тех пор я не ем вареный картофель в комбинации со сметаной и селедкой, потому что у нас была тетя в деревне, к которой мой брат ездил каждое воскресенье за сметаной и селедкой. Приходишь домой из школы: «Свари картошки» или «Картофель сварен» в зависимости от того, сколько у мамы было времени, и «ешь с селедкой и со сметаной». Так что условно это было время, которое у меня ассоциируется с недоеданием, потому что денег не было.

Но в какой-то момент все стремительно пошло вверх. А еще помню, что были люди, которые очень переживали: кому это все было нужно, до этого же все было намного лучше! Что все было, что, если ты был в нужном месте, то мог все достать. Но, наверное, я была ребенком не тех родителей, которые оказывались в этих нужных местах.

— Мне кажется, и с одеждой было довольно проблематично в девяностые.

— Мне всегда хотелось быть такой, как все. Я никогда не хотела отличаться. Недостатка одежды я не помню, потому что у меня, наверное, не было потребности выделяться. В конце 90-х появились первые секонд-хэнды, до тех пор же люди носили что-то .

Я училась в обычной школе, в 25-й средней, в моем классе была, наверное, только одна девочка, которой что-то присылали из-за рубежа. Хотя мамина подруга жила в Германии, на ее «русской половине» (в бывшей ГДР — Rus.Lsm.lv). Что-то она нам присылала, но это были капиталистические вещи, и их я не хотела — мне казалось, как же я, такой надежный постсоветский гражданин, буду носить розовый рюкзак! В «Детском мире» мне купили классический рюкзак, синий, обычный. Ему я была очень рада. У каждого же личность, такая,  какая есть, и в свои 11 лет — были свои причины, почему я не хотела выделяться. Я была высокой, этим выделялась, ничем другим выделяться не хотела.

А маме уже тогда очень нравилось, чтобы не так, как у всех. Помню, вторая бабушка всегда говорила, что мама ходит, как чучело. У нее была яркая куртка, каких ни у кого еще не было, и когда она шла по улице, все смотрели. Ярко-синяя куртка с розовыми деталями, но на это смотрели косо. Нечего выделяться! 

— Как ты сегодня оцениваешь значение Баррикад в истории Латвии, как ты оцениваешь то, где мы находимся сейчас?

— Мне бы очень хотелось сказать, что все это стопроцентно стоило затраченных усилий и что то, что делали латыши, чтобы у нас была лучшая жизнь, оценено и осуществлено. Это, наверное, само собой разумеющееся: если у тебя ничего не было, а потом тебе дали все возможности, ты их не можешь их дифференцировать. Ты берешь все, без разбору выбрасываешь все старое и скупаешь все новое. Мне кажется, что это и есть самая большая проблема, почему у нас сейчас не все так хорошо, как могло бы быть. Когда тебе внезапно все дают, ты чувствуешь себя, как у полной кормушки, набиваешь рот, хватаешь горстями, и пихаешь в себя, не чувствуя насыщения.

Я бы никогда не хотела вернуться в советские времена, в которых мне довелось прожить несколько лет, и моим родителям пришлось жить, но там были некоторые вещи, которые нужно было, преобразовав, сохранить, и сохранить с умом. Это дало бы более стабильную основу для дальнейшего развития страны, в этом я убеждена. И сейчас, работая в школе и много и каждый день видя детей, я думаю: «Как вам не хватает такой дисциплины! Как много свободы вам дали и как сильно вы растеряны от того, что свободы много!» Чтобы быть свободными, нам все же нужен порядок и, как бы мы этот порядок ни называли, в основе его лежит дисциплина. По-моему, не совсем правильно, что мы все друзья — на всех уровнях, на всех должностях, у нас больше нет ни «ты», ни «вы», мы все «ты», «приятели» и все классно. Это очень мешает, и детям в том числе.

— Не формируются авторитеты?— Не формируются. У детей это особенно хорошо видно — в семье у него есть мама, есть папа, есть мамины и папины друзья, все свои, общение со всеми совершенно на равных. Это все кажется очень милым до того момента, когда ребенок перестает понимать, почему с каким-то взрослым он должен общаться по-другому. Что не очень правильно, если он говорит учительнице: «Эй, ты!?». И он не понимает, он говорит: «Я всем так говорю, у меня в семье все так разговаривают!» И тогда мне кажется, ну… Но, думаю, Латвия в этом отношении не уникальна. Я думаю, что в странах, которые были за «железным занавесом» и внезапно получили все, это происходило очень похоже.