Людмила Метельская: Спектакль как камерная музыка

Обратите внимание: материал опубликован 2 года назад

В репертуаре Латвийского Национального театра появилась бергмановская «Персона». Беспроигрышным этот ход не назовешь: спектакль неизбежно станут сравнивать с фильмом, так что выход был один — сделать «Персону» несравнимую, другую.

СПЕКТАКЛЬ

Спектакль «Персона» («Persona») в Латвийском Национальном театре основан на одноименной экзистенциальной драме Ингмара Бергмана. Фильм классика шведского кино вышел в 1966 году — премьера «вариаций на человеческие темы» в постановке Мартыньша Гутманиса состоялась в конце сентября 2021 года. Наша «Персона» стала дипломной работой выпускника Латвийской академии культуры, а Ингмару Бергману в момент выхода его 27-й счету картины было 48 лет.
Режиссер — Мартиньш Гутманис, сценограф и художник по костюмам — Андрис Калинин, композитор — Платон Буравицкий, хореограф — Гирт Дубултс, художник по свету — Оскар Паулиньш. В ролях: Майя Довейка, Мадара Рейере, Дайга Гайсминя (или Зане Янчевска), Гундар Грасбергс.

ФИЛЬМ
«Между ними было какое-то странное сходство... И тут это сходство начало допекать меня. Я думал о том, как здорово было бы написать о двух женщинах, которые как бы теряют свою индивидуальность, сливаются в одну личность, одно «я», похожее на ту и на другую».

Ингмар Бергман
(из интервью 1968 г.)

«Я впервые в жизни встретила кинорежиссера, который помог мне раскрыть такие чувства и мысли, о которых никто другой даже не подозревал… и понимал все, что я пыталась выразить. Гений, создававший атмосферу, в которой могло произойти что угодно — даже то, чего я не ожидала от себя самой».

Лив Ульман
о съемках «Персоны»
(из книги «Изменения»)

Вспомним, в чем там было дело. Известная актриса Элизабет Фоглер вдруг отказывается говорить. Психиатр утверждает, что она здорова, и советует отдохнуть на природе в обществе сестры-сиделки Альмы. Чтобы разговорить «больную», Альма начинает говорить сама и, обретя наконец безотказного слушателя, пускается в откровения. Элизабет пишет письмо, выдавая в нем чужие секреты, Альма письмо находит, и нервный срыв случается уже с ней самой.

«Мне кажется, это ужасно интересно, когда два человека обмениваются масками и внезапно надевают одну маску на двоих». Повторить в театре кинофокус Бергмана, совместившего крупные планы двух не так чтобы очень похожих актрис в одно общее, ни на одну из них не похожее лицо, было невозможно, и

казалось, что спектакль обречен ходить вокруг да около наших воспоминаний о гениальном кадре, не встраиваясь в эти воспоминания, не дополняя и не обновляя их. Но все пошло не по нашему плану.

Театральная «Персона» улеглась в зрительском сознании как самостоятельное произведение, рассказавшее о необычном родстве двух женщин на своем языке и сумевшее утвердить их сходство не раз, не два и не три.

Одна молчит, другая говорит. Чем не повод подумать, что одна озвучивает мысли другой? Мысли эти до сестры-сиделки озвучивала еще и врач (Дайга Гайсминя), причем говорила о том же: о неумении актрисы быть собой, о ее беспомощности перед действительностью и неспособности справляться с определенными ролями в собственной жизни. Какая роль ей дается сложнее всего? Матери, которая не способна полюбить собственного ребенка? Только вот они слишком разные — врач и пациентка, слишком друг на друга непохожие, чтобы обрести общее лицо и начать доверять другому как себе. Врач разоблачает, осуждает — а значит, не понимает. Другое дело сиделка, которой удается добиться, чтобы ей открылась известная актриса, чтобы (раздвинем смысл происходящего) зритель захотел увидеть на сцене не только персонажей, но и живых людей. Альма нащупывает в мощном профессионале трепетное нутро и, заводя разговоры по душам, получает право на ответные кивки Элизабет, продолжающей молчать, на ее красноречивую мимику, не на монологи — по сути, на диалоги того, кто хочет понять другого, и того, кто хочет, чтобы его наконец поняли.

Поручить роль Элизабет Фоглер Майе Довейке, как казалось до этого и как теперь будет казаться всегда, было единственно верным для нашего театрального пространства решением.

Актриса умеет молчать не просто умно и содержательно — она владеет этим мастерством виртуозно.

Вспомним эмоции ее незабываемой Аркадиной в сеньковской «Чайке», которые менялась с такой запредельной скоростью, что впору было вспомнить чудеса Майкла Флэтли, самого быстрого чечеточника в мире, способного на 35 ударов ногами в секунду. Аркадина Довейки — позволим себе самоцитату — была одновременно «женщиной, актрисой, ревнивицей, любовницей, стареющей кокеткой, центром собственной Вселенной — слушала, отвлекалась, задумывалась и гнала мысль с чела, дабы не морщилось».

Фоглер Довейки одновременно хочет и не хочет говорить — и вот оно, безграничное поле для вариантов: героиня боится быть разоблаченной, но не прочь быть разгаданной, намерена прятаться и в то же время нуждается в том, чтобы ей объяснили ее же, желательно вслух. Перед актрисой стояла задача сыграть актрису, ушедшую со сцены и, следовательно, отказавшуюся от мимики как от рабочего инструмента, однако на нее должно быть не менее интересно смотреть, чем на говорящих персонажей, следовательно, ее реакции просто обязаны быть еще более красноречивыми.

Она должна быть сдержанной, ей нельзя сдерживаться, а мы должны видеть и то, и другое.

Вспомним фильм: действие происходит то в лечебнице, куда поместили Фоглер, то в летнем домике у моря, куда ее отправили вместе с медсестрой. Вариантов оформления театральной сцены было как минимум два, но для сценографа Андриса Калинина оказалось достаточно одного. Что может породнить больничную и вольную среду? Правильно, освещение: где операционные светильники, где яркое солнце, не все ли равно? И герои обживают две медицинские лампы на колесах — катаются на них, загорают под ними, то и дело регулируют цвет, мощность и направление луча, одновременно обеспечивая зрителя подозрением, что

все здесь ходит по невидимому краю и вот-вот взорвется, перегорит, погаснет и погрузит происходящее в темноту.

Световая (да и звуковая) партитура спектакля разработана так, чтобы ощущение опасности, дискомфорта становилось его частью. Здесь если и выздоравливают, то через страх и страдание. В конце концов, сценарий был написан Бергманом в больнице — и стал «больным»! Порой кажется, что с электричеством не заладилось на самом деле, зал наполняется дымом (опять по Бергману, который говорил о фильмах, подобных «Персоне»: «Это — камерная музыка. Это — когда тщательно разрабатываешь несколько мотивов с весьма ограниченным количеством голосов и персонажей. Когда удаляешь фон, погружаешь его в дымку»), но вот актрисы достают фонарики, прицеливаются каждая себе в лицо, и часть света достается блесткам на одинаковых платьях, которые отправляют вдоль по «туману» трепетные лучи. Все продумано, все предусмотрено, все имелось в виду — даже то, что вы заподозрите отечественную «Персону» в обратном.

Но вернемся к тому, с чего начали, — к сходству Элизабет и Альмы, которое трудно, но нужно доказать.

Актрисы Майя Довейка и Мадара Рейере в нашем спектакле похожи друг на друга не больше, чем Лив Ульман и Биби Андерсон в фильме Бергмана. Но не менее отчетливо, чем в фильме, мы понимаем, что видим одну женщину.

Актрису и зрительницу, представительницу богемы и простушку, предательницу и ту, кого предали. Одна заболевает, другая выздоравливает, и меняясь ролями в этой точке, они стирают остальные противоречия, вмиг превращая их в факультативные. Потому что расплачиваются за синонимичные грехи. Одна сделала аборт, другая ненавидит родившегося ребенка, и вот уже слова одной произносит другая, муж одной обнимает другую — и обе произносят единственную реплику Элизабет: «Ничего!»

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное