ФАКТЫ
О ПЬЕСЕ
Американка Патриция Хайсмит (1921—1995), автор «Талантливого мистера Рипли», написала «Незнакомцев в поезде» (или «Случайных попутчиков») в 1950 году и в 1951-м была номинирована на премию Эдгара Алана По «За лучший дебютный роман». Как только книга вышла в свет, ее взялся экранизировать Хичкок, а Крейг Уорнер, английский сценарист и актер (1964 г.), превратил в пьесу, которую в 2013—2014 годах можно было увидеть в лондонском Вест-Энде, так что игнорировать кино- и театральную судьбу романа было незачем и не поиграть в кино на сцене было бы грех. Вилнис Вейш, автор нашей сценической версии, не проигнорировал и образ романистки. Как утверждал Эндрю Уилсон в биографическом романе «Красивая тень», г-жа Хайсмит «казалась жестокой до человеконенавистничества». А если верить другим источникам, Крейг Уорнер тоже «поистине ужасен как личность». Неприятные люди стали авторами истории о неприятных людях, и вот теперь ее смотрим мы.
О СПЕКТАКЛЕ
Психологический триллер Латвийского Национального театра Svešinieki vilcienā («Незнакомцы в поезде») основан на одноименной книге Патриции Хайсмит и пьесе Крейга Уорнера, написанной по мотивам романа. Автор сценической версии — Вилнис Вейш, режиссер, сценограф, автор костюмов и композитор — Владислав Наставшев, художник по свету — Лиените Слишане. В ролях — Артур Крузкопс, Карлис Рейерс, Дайга Кажоцыня, Инесе Пуджа, Ивар Клявинский.
Патриция Хайсмит написала психологический триллер об убийстве крест-накрест. Один персонаж должен убрать чужую жену, второй — чужого отчима: чтобы замести следы, каждому нужно потрудиться в пользу другого, не для себя.
Казалось бы, чего проще — поставить все согласно тексту: мол, дверь скрипнула, преступник вошел в темную комнату и попал в ночь, как в яблочко, остался труп. Скучно Стрелять стрелять в яблочко режиссер не стал и украсил историю обилием сценических находок. Он всегда сложнее, всегда неожиданнее даже самых многоплановых задач, и на сей раз щедро нарядил текст в сопутствующие слову действия и образы.
Роскошь спектакля — не в декорациях, не в костюмах и не в обилии реквизита:
все очень скромно, по минимуму. К примеру, свадьбу символизирует кусок ткани в руках гостя, белый и длинный. Он им машет и машет, чтобы заметили, и ты наконец понимаешь, что это почти фата. Не расписывать же щиты задника в честь праздника розочками! Щиты и без того все время в работе — их сдвигают, раздвигают, делают из них углы для тех, кто вот-вот загонит себя в угол, причем заняты этой работой актеры и вписывают движения в действие. Щиты перекатываются, сцена перетекает в сцену, и зазоры возникают разве что в стыках между фрагментами этих замечательных декораций.
Кино привнесло на сцену приметы нуара — скупое освещение и черно-серую гамму, изредка с белым и еще реже — цветным.
Отношения к киножанру никто скрывать не стал: можно сказать, что мы получили пародию, но сдержанную, необидную, элегантную.
Актер подпрыгнул, зал хихикнул и сразу же успокоился: мы следим не только за действием — мы боимся упустить любую мелочь из всей припасенной для нас россыпи вишенок на торте. А что до прыжка, то детектив должен захватывать, он — для чтения взахлеб, и автору то и дело приходится подбрасывать в него, как полешки в костер, неожиданные ходы — вроде этого самого почти балетного па.
Из подобных фильмов к нам на сцену приплыла и настольная лампа, смотрящая допрашиваемому, как кобра, в глаза. Что дало возможность ставить и менять акценты, как бы давая в зал команды из темноты: смотреть сюда! И украшать сцену тенями — под стать названию книги Уилсона о Хайсмит «Красивая тень»: они нагнетают обстановку, наполняют сцену воздухом, объемом, заставляют искать подтексты, подсказки, иносказания и дополнительные смыслы. Они красивы.
Удивительно, насколько по-разному начинают существовать актеры, когда им нужно не просто разыгрывать историю, но и поучаствовать в ее щедром «оформлении». Как переливаются эмоции на лице Артура Крузкопса, как его подлец с чужими — лебезит, дурачит, делая честные глаза, — меняется в облике, в пластике, оставаясь наедине с мамой и с собой! Кто-то из исполнителей с радостью идет на сценическое озорство и поигрывает профессиональными мышцами всем на загляденье — а кто-то продолжает следовать иным правилам. Что опять-таки мало чему противоречит и может быть списано на особенности сюжета: один герой преступления придумывает и счастливо кувыркается в родной стихии, как яркая рыбка в воде, другой выступает в роли ведомого, в роли страдальца с отгороженным от происходящего выражением лица. Убивает чужого отчима и долго ходит по сцене, сложив пальцы пистолетиком: он не здесь, это не он, зря вы о мирном архитекторе плохо подумали.
Мужчины одеты в одинаковые костюмы: два преступника — в пиджаки на голое тело, что понятно — они эхо друг друга, детектив — в пальто на голое тело, и все трое — босиком и в шляпах. А всех трех женщин (автор детектива, которая тоже ходит по сцене, не в счет) играет одна актриса, причем различить героинь помогают не только костюмы и парики: писательница переодевает исполнительницу на глазах у зрителей, как бы настаивая на том, что дам-то несколько, если вдруг кто не разобрался.
Хотите — понимайте это как «все бабы дуры», «все мужики сволочи», ясно другое: всех тянет то совершить преступление, то спровоцировать его, то раскрыть, то побывать свидетелем.
Романистка Патриция Хайсмит идеалисткой не была — у нее даже следователь отказывается распутывать дело до конца: она всех скроила по некомплиментарной мерке, что позволило ей — в облике Дайги Кажоцини — произносить пояснительные тексты и переключаться на эпизодические роли. Ведь, по большому счету, разницы между персонажами нет, и все одним преступным миром мазаны.
Автор детектива активно включена в действие: то строчит тексты на машинке — со страстью, то учится писать «у жизни самой», подглядывая за героями (будущими или уже существующими?) — тоже со страстью. Поражаясь, пугаясь, наслаждаясь плохим и отворачиваясь от хорошего: она здесь в образе плохиша, ей доставляет наслаждение все, что ниже нормы. Так что же делает эта «неприятная женщина» — придумывает людей или снимает с них копии? Ни то ни другое. И то и другое: персонажи ходят по сцене и с треском выскакивают из-под клавиш пишущей машинки в такт шагам.
По сути, мы видим спектакль о том, из какого сора растут строки — или мизансцены. Получается рассказ о процессе творчества: преступления сочиняются и преступниками, и теми, кто об этом пишет. И кто читает. И кто смотрит — оторваться не может. Театральные рамки оказываются раздвинуты и заключают в себя искусство вообще.
Выдавая реакции Патриции Хайсмит, режиссер не может не иметь в виду, что выдает тем самым уже свои творческие импульсы. Этот ход соответствует, на наш взгляд, любимой теме режиссера: он умеет откровенничать по собственному поводу и комплиментов себе не отпускает — пусть их заслуживает работа. В чем-то сравнивая себя с писательницей, согласно нашей сценической версии — «неприятной женщиной», постановщик по доброй воле встраивается в ряд «неприятных» людей сам.
«Неприятную женщину» играет красавица Дайга Кажоциня. Делает с лицом что хочет — пьянеет, трезвеет, всего боится, всем интересуется, до предела распахивает и без того огромные глаза. А порой, как Лев Толстой, поражается тому, что Каренина таки бросилась под поезд. Может постареть на глазах — потом ничего, помолодеть снова. Профессия романистку корежит и плющит: умирают герои, а страдает она. Становится фриком — имеет право, потому что, мол, нормальный человек детективов не пишет. Она моделирует преступления — в чем-то совершает их сама и потому имеет право выглядеть, как преступник. Продолжим сравнения: нормальный режиссер детективов не ставит? Ставит, еще как! А как?
Так, чтобы убийство ощущалось как условность, что-то невсамделишное, и было поводом поговорить на другие темы. Чтобы ассоциации выстреливали из любой сцены, ведь они — основной инструмент для разгадки преступления. Чтобы окровавленный платок переходил из кармана одного убийцы в карман другого. и чтобы зритель следил за тем, какую роль улика сыграет в расследовании дела, а она не сыграет — просто напомнит о подлом Яго, которому имел несчастье поверить Отелло. Чтобы телефонные собеседники таскали друг друга за провод: разговор затянулся — провод натянулся. Чтобы у писательницы походочка была с оглядочкой: писать детективы — нервную систему не жалеть. А ставить детективы — признаваться, пусть используя символическую фигуру АВТОРА, в том, как чувствуешь себя, когда работаешь, как ищешь подсказок повсюду, как боишься ошибиться и как болеешь за результат. Как опасаешься и серьеза, и лишней шутки: Владислав Наставшев вновь сумел пройти между тем и этим, выдав тонкий и точный результат. Здесь нет лишнего и много необходимого. Того, чего мы ждем от театра, а это праздник.
Спектакль заканчивается, в зале загорается свет и застает на сцене писательницу в позе воришки, пойманного за руку. Она видит нас — и нам впору ждать следующего детектива, о себе. Она пугается — а нам не страшно, нам хорошо.
