«Твиттер» правит Латвией. Мы выяснили, как и когда

Твит: «Актуальное исследование Кабмина показывает, что “твиттер” в Латвии активно используют лишь 5%. Нас мало, но мы довольно влиятельны».
Янис Жилде, 27 февраля  

Ни одну другую социальную сеть в Латвии не принято так «винить» во влиянии на политиков и вообще руководителей. 

Ветеран латвийской политики Илзе Винькеле говорила, что отставка Марии Голубевой с поста главы МВД в позапрошлом году — это точно «твиттер» (а Кришьяниса Кариньша c должности министра иностранных дел в этом — отчасти).

Политолог Янис Икстенс ​​писал, что избранный в Европарламентр Рейнис Позняк с его «твиттер»-конвоем — это чистый «твиттер»-продукт», а отказ ЛТВ от предвыборных дебатов на русском языке произошел не без влияния соцсетей.

Активисты правого крыла — публиковали картинку, где смерть с косой навещает разные комнаты, на дверях таблички: «Жданок на “Лампе”», «Свиной комикс» (на LSM.lv), «паспорта за 60 евро» и т. д. — примеры, когда изменения происходили после шума в сети Х.

Из последнего — скандал вокруг списания полумиллиарда евро airBaltic, когда после бури в Х «техническую бухгалтерскую операцию» были вынуждены спешно комментировать ведущие политики, вплоть до президента (а министра сообщений Каспара Бришкенса стали оценивать на соответствие занимаемой должности). 

Казалось бы — парадокс: в X в 2023 году «активно сидели» всего 5% латвийцев. Для сравнения: в Facebook — 54%, в Instagram — 19%. Даже в Tik-Tok и Telegram народу вдвое больше — 11 и 10 процентов соответственно (везде речь именно об активных пользователях, подробнее см. врезку). И во-вторых: жители Латвии соцсетям в целом, и «твиттеру», в частности — не доверяют. По данным исследования за июнь 2024 года, полное или хотя бы частичное доверие к сети Х — только у 18%. Да и вообще к «инфлюэнцерам» — только у 16%.

«Золотой век» «твиттера»

Популярный ответ на вопрос «почему именно Twitter?» — «так сложилось исторически». 

Вначале — это примерно 2008-2009 годы — в «твиттер» пришли латышские журналисты, пиарщики и рекламщики. Это была «своя компания», со своими шутками, конкурсами и спорами (ту атмосферу и качество бесед старожилы вспоминают до сих пор). К 2012 году там уже кучковались ведущие политики и активисты всех направлений. Политики оценили, что могут написать короткий комментарий, который увидят все, кому надо — и не придется рассылать его пяти разным журналистам. Публика оценила, что политики — прямо тут, на расстоянии «клика», и отвечают на вопросы сами. Обе стороны нашли друг друга.

«Так площадка стала политически влиятельным мейнстримом. Это наследие во многом сохраняется и сегодня,

хотя Х теперь стал куда более крикливой и импульсивной площадкой», — говорит старожил соцсети, эксперт по стратегическому планированию коммуникаций Зигурд Закис. 

В этой истории — часть ответа на вопрос, почему отнюдь не самая популярная площадка обрела в Латвии большое влияние: потому что в Twitter сконцентрировалась «правильная» аудитория — социально и политически активная. И, что важно — преимущественно латышская («русские» партии традиционно не попадают в правящую коалицию, так что мнения, настроения, крики и слезы их избирателя в плане влияния не особо важны). 

То, что друг друга в сети X нашли именно обе стороны — тоже важный момент.

Как в частном разговоре отметил один знаток из общественно-политической сферы: «Все политики сидят там. Если бы их там не было, пара сотен “твиттер”-троллей просто выли бы на луну».

«Объяснить политикам за народ». Twitter вместо «Диены»

Эту версию дополняет другая — про стремительную деградацию тех, кто был лидером влияния прежде. Газет. 

В 90-х и начале «нулевых» латвийские политики были приучены читать редакционные колонки мнений и в целом газеты — чтобы ориентироваться в настроениях общества, указывает Ивета Кажока, политолог и директор исследовательского центра Providus. Это была западноевропейская и американская норма. «Редакции тогда были очень влиятельными. У политиков было ощущение, что СМИ формируют общественное настроение, и могут точнее сформулировать, что это общество думает», — говорит Кажока.

С закатом эры печатных СМИ, который в Латвии усугубился деградацией некогда самой влиятельной газеты Diena, возник вопрос: где теперь политикам искать сигналы о настроениях общества. Традиционные варианты — встречи с избирателями, социологические опросы. Из новых — через соцсети. Правда, тут же возникла проблема.

«В отличие от редакций газет,

в “твиттере” нет фильтра, каждый голос может звучать [одинаково] громко.

Чем громче крики — тем больше шансов быть услышанными. И политикам нужно было учиться эти сигналы интерпретировать самим, не полагаясь, как прежде, на СМИ, которые объясняли за народ, что этот народ на самом деле думает», — иронизирует директор Providus. 

Впрочем, множество примеров кажущегося влияния «твиттера» (в том числе перечисленные вначале) объединяет одна проблема: с доказательствами. Да, «твиттер»-бури по тем или иным вопросам — были, и порой громкие. Но влияла ли на принятие решений именно эта соцсеть, а не, скажем, «подхвативший вирус» Facebook (где также есть многие политики), или вовсе «Панорама» LTV, показавшая сюжет на национальном ТВ? Это в некоторых случаях непростой вопрос. Так, Кажока считает, что Х — это все же больше «застрельщик» дискуссий: «У меня ощущение, если бы какая-то буря оставалась только на уровне “твиттера”, и не пошла дальше, никакого влияния на политику у нее бы не было».

Кроме того, в Tik-Tok и Facebook политики порой получают даже более важные сигналы, чем в «твиттере», говорит глава Providus: «С точки зрения влияния эти соцсети могут играть не меньшую роль, но мы со стороны можем это не увидеть, если нас там нет. Это тоже проблема:

мы объясняем все “твиттером”, потому что это единственное, что мы видим».

Дело в том, что нет способа, наблюдая со стороны, эту большую картинку сложить вместе, говорит Кажока. Она считает, что сейчас — трудные времена для аналитиков и политиков. Поэтому стоит больше ориентироваться на корректные опросы, где отражается все латвийское общество, и его желания: «Например, социология показала, что общество с благодарностью восприняло смену президента и правительства. Если бы этого не было — вероятно, что подписи за роспуск парламента [в конце прошлого года] были бы собраны. Но

поняла бы я это, сидя в “твиттере” или других соцсетях? Скорее всего, нет.

В “твиттере” мне бы казалось, что у этого референдума вообще нет никакого потенциала. А если бы в Tik-Tok я была подписчицей Шлесерса и “Стабильности” — была бы уверена, что подписи соберут “в одни ворота” за три дня». 

Лучшим ответом на вопрос «кто на вас влияет» был бы откровенный рассказ кого-то из правительства. Этим и интересны впечатления Илзе Винькеле, ветерана латвийской политики, дважды министра, трижды депутата Сейма и члена четырех политических партий.

«Никогда не знаете, откуда рванет». Вид из окна Кабмина

«Я из своего опыта могу свидетельствовать: начиная с Лаймдоты Страуюмы и Кариньша и заканчивая Силиней — все

премьеры были супер-чувствительны к реакциям “твиттера”.

Причем иногда Интернет-активистам достаточно просто наорать», — говорит Винькеле, ранее занимавшая посты министра благосостояния и здравоохранения. Главными «твиттер-зависимыми» — это определение Винькеле — она считает (и приводит конкретные примеры) «Прогрессивных», «Новое Единство», а также «свою» нынешнюю «Движение “За!”» (до того она побывала и в «Единстве», и в Гражданском союзе, а в самом начале карьеры — и в «ТБ»/ДННЛ).

«Мы сами, наша партия — тоже “твиттер-зависимые”,

это супервысокий приоритет», — признается она, добавляя, что особенно это актуально для исполнительной власти, в том числе для правительства. При этом все политики понимают, что это микроскопический сетевой пузырь, мизерная часть общества, говорит она. Но почему-то именно Twitter может влиять на принятие решений. Классический пример — отставка Марии Голубевой (после событий 10 мая 2022 года у памятника «Освободителям Советской Латвии и Риги от немецко-фашистских захватчиков»): «Это был Twitter. Нацобъединение раскачало, и понесся ор,

на всех флангах очень активные сердитые люди подключились, хлобысь! — и есть распоряжение

[премьера]. У меня самой с вакцинами было похоже. Вы никогда не знаете, откуда рванет. Будут ли это ваши суперские фанаты-либералы, которые объединятся и скажут, что [в вас] ошиблись, и надо теперь эту жертву утопить. И так же супернационалисты могут соединиться. И

секс в том, что вы никогда не знаете, чем это кончится».

Как именно политики «замеряют» резонанс, и отличают «важный шум» от «просто шума» — по числу лайков и ретвитов? Или же формула влияния — в фразе «на всех флангах очень активные сердитые люди подключились» — когда с единым мнением выступают в том числе «заклятые противники», те, кто обычно друг с другом ни в чем не согласны? Алгоритма нет, все на ощущениях, говорит экс-министр. Есть корпус советников, пиарщиков, которые скажут: «Это вредит твоему образу». Ну и сами политики тоже — ощущают. 

«Например, вот Каспар Брикшенс пробует быть таким европейским министром, и вдруг в “твиттере” выходит с заявлением, что поручил оценить назначение [Яниса] Иесалниекса на пост (завотделом строительных договоров SIA Eiropas dzelzceļa līnijas, которое реализует проект Rail Baltica на территории Латвии — С. П.).

Ну what the fuck, ну что ЭТО? А это в чистом виде реакция на бурю в “твиттере”,

который, в свою очередь, повелся на телевизионный сюжет общественного СМИ. Хотя ясно, что не царское это дело — министру волноваться за принятого на работу юриста». 

Или история с обвинениями барабанщика группы Dzelzs vilks в семейном насилии. (Рассказ бывшей жены музыканта в декабре прошлого года вызвал активную реакцию в соцсетях, в том числе в Х, там же его комментировала премьер-министр Эвика Силиня, призвав ответственные службы разобраться.) «Я не принижаю проблему насилия — но в какой еще стране такой случай комментировала бы премьер-министр? Это уникальный эффект “твиттера” в Латвии», — считает Винькеле. Она обсуждала это с исследователями политики за пределами страны, и слышала, что ни в Германии, ни в Австрии, ни даже в Америке у «твиттера» нет такого ненормального — и при этом столь быстрого — влияния на правительство.

В сети Х концентрируются наиболее активные латышскоязычные избиратели «латышских» партий, снова объясняет политик фундаментальную причину. Разве министры верят, что «Х-публика» — это отражение мнений латвийского общества или их избирателя? Винькеле усмехается:

«Даже если мы не высокого мнения о политиках, нет, они не настолько тупые».

Но почему тогда это для них в приоритете? Парадокс, отвечает дважды экс-министр.

«Очевидно, именно в этой сети что-то попадает в резонанс, из-за чего именно “твиттер-акции” и “твиттер-бури” многим политикам кажутся релевантными и значительными для их карьеры. Можно искать научные теории, строить гипотезы. Об эффекте “эхо-камеры” (см. врезку). О группах принадлежности, с которыми политики себя ассоциируют. Скорее всего, как в любом сложном вопросе, много факторов сложились вместе…», — предполагает она.

Возможно, тут стоит вернуться к одной из версий — политики поддаются влиянию Х, потому что сами сидят в Х, и становятся эмоционально созависимы. Рассказ Илзе Винькеле вроде бы это подтверждает: «Может, это только мои ощущения, но они таковы: “твиттер” в телефоне, как и сам телефон — часть моего личного пространства. И если в моем пространстве меня обливают дерьмом… Это не очень приятно (смеется). Хотя если ровно то же самое напишут в комментариях на Delfi — тогда это не задевает». Она признается: в свою бытность министром здравоохранения во время пандемии даже приняла решение — не смотреть, что там про нее «пишут в Х»: «Это было как на войне. Это влияет эмоционально, и я бы соврала, если бы сказала, что не влияет».

Впрочем, не будем спешить с выводами. Аналогичные истории про чувствительность к нападкам в личном пространстве, в котором тебя видит, условно, «любимая бабушка», директору Providus Ивете Кажоке в последние годы рассказывали многие латвийские политики. Только вот вместо «твиттера» они называли Facebook.

А Росликов и «зеленые крестьяне» не боятся 

Твит: «Пару дней не заходил в твитер, и удивило, что тут другие страсти! Встречаясь с друзьями и родственниками, пришел к выводу, что из примерно полусотни человек в Twitter иногда заглядывают только парочка (и не твитят). В Facebook и Instagram намного больше. Не знаю, у меня одного такие близкие?»
Айдис Томсонс, 26 февраля 2024 года 

«Как минимум для двух из трех правительственных партий идущие из сети Х сигналы все еще кажутся важными. Хотя я уверена, что получаемые сигналы не представляют даже всю “твиттер-публику” в Латвии, не говоря уже о всех избирателях конкретной партии», — говорит Ивета Кажока. Она соглашается со списком «твиттер-зависимых» партий Винькеле, добавляя, что и Нацобъединение тоже не равнодушно к «Х-бурям». В целом влияние этой соцсети она оценивает как серьезное, но постепенно сокращающееся (в этом с ней согласны и другие эксперты), и не универсальное: «Некоторые партии боятся [бурь в сети Х], другие нет. Не боятся те, кто точно знает, что их избирателей там нет. Это Союз «зеленых» и крестьян — им от “твиттера” и других соцсетей ни холодно, ни жарко. По ним очень основательно били конкуренты — через Tik-Tok, Facebook, другие платформы. Но пока не видно, чтобы до их избирателя эта информация дошла, и убедила голосовать на выборах за кого-то другого».

По наблюдениям директора Providus, «Латвия на первом месте» в первую очередь ориентируется на Facebook и Tik-Tok. «Стабильности» — на Facebook, Телеграм и Tik-Tok. Нацобъединение довольно долго могло Twitter игнорировать, потому что его избиратели были скорее старшего возраста — но в последнее время в «твиттере» этой возрастной группы становится больше. В итоге «националы» сегодня очень прислушиваются к тому, что происходит в этой соцсети. 

«“Новое Единство”, “Прогрессивные”, “Развитию” и “За!” — все еще чувствительны, хотя у них есть проблема: Twitter поменялся. Уже нет такой соцсети, где эти партии были бы в прямом контакте со своим избирателем. Раньше основная Twitter-публика — это были либерально настроенные сравнительно молодые люди. Но в последние годы я бы сказала, что

этот сегмент избирателей решил свою жизнь в соцсетях организовывать как-то иначе»,

— говорит глава Providus.

Казалось бы: можно понять логику, по которой политики ранее ориентировались на Twitter, считая, что там сидит в широком смысле «истеблишмент» — или, как у классиков, «лучшие люди города». Но если в итоге, как говорят многие эксперты, сеть Х в Латвии захватили крикливые, и зачастую анонимные персонажи — почему к ним прислушиваются? 

Кажока видит два объяснения, кроме исторической инерции. Первое: иногда «твиттер-бури» воспринимают всерьез средства массовой информации — и доносят их до гораздо более широкой аудитории. Второе: у некоторых партий нет альтернативных сигналов о том, что думает их избиратель.

«Сложности с обратной связью — особенность в первую очередь партий власти: они очень быстро теряют контакт с настроениями людей,

— говорит Кажока. — А совсем без сигналов ориентироваться трудно. В итоге политики партий власти по привычке пытаются улавливать их в сети Х».

Талеб и другие. Как халяль и кошер подчиняют свиноедов

Твит: «Эксперты отказываются от интервью, так как не хотят переживать публичные унижения за данные, выводы. Это тоже результат нападок маленькой, но агрессивной Twitter-общины. Хуже всего, что государственные должностные лица и другие обруганные воспринимают это всерьез».
Инга Спринге, 8 апреля 2024 года

«Политика — это одновременно дело узких групп и широких кругов. И “твиттер” дает этот баланс, — отвечает Зигурд Закис на вопрос о влиянии малых Twitter-групп на большую политику. — При этом “твиттер” ни в коем случае не отражение общества — ни в чем и нигде. И

ни одна соцсеть, ни одно СМИ, даже если оно общественное — не зеркало общества. Но для влияния этого и не требуется».

Другой вопрос, что эта влиятельность все же больше по тактическим вопросам, а не на стратегию, добавляет эксперт. 

Между тем

в экономике ситуации, когда гиперактивное меньшинство диктует свою волю пассивному большинству — вариант повседневной нормы.

Про него пишут и в вузовских учебниках, и в популярных бестселлерах. Например, в «Рискуя собственной шкурой. Скрытая асимметрия повседневной жизни» — книге Нассима Талеба, автора знаменитой концепции «черного лебедя».  

Талеб приводит такой пример: в Великобритании практикующих мусульман — всего-то 3-4%, при этом доля халяльного мяса в британских магазинах — гораздо выше. Почти 70% баранины, импортируемой из Новой Зеландии — халяль. Около 10% магазинов Subway продают только халяльное мясо (а значит — никакой свинины!). То же в ЮАР, где доля мусульман та же самая — там непропорционально много сертифицированной халяльной курятины, пишет Талеб.

Но как «халяльное» меньшинство стало так непропорционально влиятельно? Потому что

для сравнительно небольшой группы «соблюдающих» это принципиальный вопрос при покупке мяса — другое они не купят. А для большинства этот вопрос не является принципиально важным:

если цена «халяля» и «харама» практически не отличается, оно подстроится под непримиримое меньшинство. Второе обязательное условие — «непримиримое меньшинство» должно быть распространено по всей стране — иначе просто возникнут «продуктовые анклавы».

Второй пример от Талеба. Если один из членов семьи принципиально не ест продукты с ГМО — он, вероятно, «перенастроит» под себя потребление всей семьи. Проще ведь готовить на всех, а не для каждого в отдельности. Опять же — при условии, что для остальных этот вопрос не принципиален, а издержки почти не отличаются. 

Талеб рассказывает о личном опыте, на пикнике для работников Института сложных систем он обнаружил, что все лимонады там были кошерные (для этого производителю нужно лишь не использовать некоторые ингредиенты) — хотя соблюдающих кошер в США менее процента. Сам автор в этом вопросе — «равнодушное большинство», и кошерный сертификат на бутылке, маленькую букву U в круге, заметил только с подсказки двух сотрудников, соблюдающих эти требования иудаизма. Так

Талеб узнал, что, оказывается, всю жизнь потреблял религиозно правильный напиток.

Как вышло, что производители распространили стандарт маленькой религиозной группы на всех? Во-первых, и 1% оборота важен. Во-вторых, дополнительные затраты минимальны, или их нет. В третьих, дешевле полностью перейти на общий стандарт, нежели разделять «кошерные» и «обычные» лимонады на производстве и в логистике. Наконец, кошерные продукты одновременно являются и халяльными (но не наоборот), а верующие мусульмане — это еще одна группа покупателей.

Схожее явление под названием «сконцентрированные интересы» описано в учебниках для студентов вузов (в частности, в одном из наиболее популярных «Экономиксов» — за авторством профессоров Массачусетского технологического института Стэнли Фишера, Рудигера Дорнбуша и Ричарда Шмалензи). Как указывают авторы, «сконцентрированные конкретные интересы политически более влиятельны, чем размытые общие — и этот факт помогает понять многие государственные решения». 

Их пример — субсидии, которые Америка платила своим производителям молока — при том, что производство и так превышало спрос на внутреннем рынке. Эта поддержка дорого обходилась налогоплательщикам и потребителям, но правительства США шли на это. Почему? Производители молока и фермеры объединены в концентрированную группу, а потребители и налогоплательщики — нет. Для первых это принципиальный вопрос, для вторых — нет. Организация фермеров легко может оказать поддержку политикам, которые отстаивают их интересы. А широкой общественности в вопросах молочных субсидий (как и в любом не-жизненно важном) объединиться было бы проблематично.

Влияние пары сотен активистов в сети Х — громких, негибких, сконцентрированных (и лайкающих друг друга) — не так уж удивительно, если смотреть через оптику Талеба и профессуры MIT.

Для этого активистам даже не обязательно претендовать на представительство мнения или возмущения «общества» или «большинства» — выглядеть значительным и бескомпромиссным меньшинством вполне достаточно. Правда, важно, чтобы этой группе не противостояло другое меньшинство, тоже принципиальное. 

По Талебу,

если хотя бы 3-4% стоят на своем, а остальным вопрос не особо важен — большинство подстроится.

Логичный вопрос: почему в таком случае халяль не захватил 100% британского рынка? Талеб на него отвечает: да потому, что кроме равнодушных, в западном обществе есть и свои непримиримые, для кого чужие религиозные или культурные практики, а также потребительские ограничения — табу. Халяль для них — экспансия чужой культуры. А вот в отношении кашрута (иудейского пищевого канона) в Америке и Европе таких идейно непримиримых почти нет — и кошерные продукты в некоторых сегментах могут достигать 100%, пишет Талеб.

В правительственных коалициях Латвии наглядный пример влияния «негибкого меньшинства», которое в итоге меняет повестку — это Нацобъединение. Его установки по вопросам русских школ и русского языка, с которыми они пришли в правительство в 2011 году, поначалу воспринимались латышским мейнстримом, как слишком «радикальные» (отсюда и провалившаяся попытка провести референдум за перевод школ нацменьшинств полностью на латышский язык). Но спустя десять лет все те установки «национальных мальчиков» которые, как некоторым вначале казалось, впустую «месили воздух» (определения поэта и диссидента Кнута Скуйениекса) — стали общенациональным мейнстримом, с которым больше никто не спорит. Латышское большинство, которое десять лет назад не было «за», оказалось не против.  

Как «голос народа» в соцсетях проверяется практикой, являются ли «лангисты» микро-пузырем, и чем интересна «твиттер-буря» вокруг банка Indexo — читайте во второй части через несколько дней.