— Этот год — каким он был для тебя?
— Очень сложным. Потому что я провёл его между Лиепаей, Ригой и Таллином. А на машине это весь день ехать. Но это такие бытовые штуки. А если не о бытовых…
Когда я выиграл конкурс в Русском театре Эстонии, сезон у меня уже был распланирован. И в комиссии, которая выбирала меня, сказали — да, конечно, мы понимаем, нам как раз нужен человек, который без работы не сидит. Но на деле вышло так: ты делаешь спектакль в Лиепае, потом
приезжаешь в Таллин на месяц и за это время, по ощущениям, вывозишь цистерны разных вопросов, проблем, конфликтов, нападок, в том числе на театр, на меня…
Меня актёры даже спрашивали иногда — ты вообще не передумал? Такое ощущение, что ты у нас не творческими делами занимаешься, а навоз грузишь. Так оно и было отчасти. Если раньше, позапрошлой весной, когда я ставил в Таллине «На привязи», этот город был для меня чем-то очень светлым, то сейчас…
Но прошло какое-то время, и всё подуспокоилось, и ко мне люди привыкли, и я, наверное, привык к тому, что такая ситуация сейчас — всё русское вызывает много вопросов. И к этому нужно относиться как к данности. «Я в предлагаемых обстоятельствах»… Я часто думал об этом выражении Станиславского. И
подобно актёру, который не может изменить обстоятельства, а может только подстраивать под них роль, я провел этот год, подстраиваясь под обстоятельства,
а не пытаясь как-то изменить их и побороть. Потому что это невозможно.
При этом я очень рад тому хорошему, что со мной случилось. Во-первых, была волшебная встреча с [режиссером] Дмитрием Крымовым в Латвийском национальном театре, куда меня пригласили в качестве ассистента-переводчика. Я, естественно, волновался: такой весомый человек в артистическом мире. Но у нас очень сложились добрые отношения с ним, с его женой. Это был отличный опыт и очень по-человечески тёплый.
Плюс, конечно, два спектакля, за которые я благодарен судьбе — «Жасмин» Инги Абеле, о котором я давно мечтал, ещё на курсе у Михаила Владимировича Груздова. И поставил в своём любимом театре, в Лиепае, с самыми лучшими артистами, с которыми только можно работать, мне кажется… Мы гордимся этим спектаклем, его очень любят зрители, он красивый, шикарный, большой — кто-то даже написал, что это лебединая песня… (Смеется.) А закончили сезон в Лиепае мы «Песней слона». Я, когда уезжал, говорил ребятам — каждому режиссёру желаю такого [постановочного] процесса, когда столько любви, столько понимания, столько свободы.
— Ты с лёгким сердцем покинул театр? Есть чувство, что ты сделал для него всё, что мог, и оставил в надёжных руках?
— Да, конечно. Абсолютно. Я очень доволен, что теперь художественным руководителем там Валтер Силис, что он выиграл конкурс, что была конкуренция, что были другие претенденты. Система конкурсов — она очень правильная, как мне кажется. У нее, конечно, есть свои минусы, но тем не менее. А Валтер не только один из самых интересных режиссёров Латвии. Я думаю, что он и как руководитель обладает замечательными качествами: он предельно честный, он бескомпромиссный. Это очень здорово. Плюс я посмотрел, что у моих бывших студентов много работы. Валтер понимает, что, пока они все себя не покажут, пока мы не раскроем их хотя бы наполовину, театру не надо набирать новую молодежь.
— Ты же сейчас как раз из Лиепаи? Попрощался?
— Нет! (Смеется.) Я не могу.
Я всем говорю — мы не будем прощаться. Потому что это невозможно просто.
Мы с Валтером уже договорились о будущем сотрудничестве, это будет совсем не скоро, но мне это даёт даже не надежду, а ощущение дома. Где бы я ни находился, я знаю, что у меня есть точка в будущем, куда я попаду, приду, вернусь. Я знаю, с кем я буду работать. Это очень радует.
— Еще недавно это было прямо общее место в разговорах — как в Эстонии все хорошо и круто, не то, что у нас. Даже в культуре: там и зарплаты повыше, и театров побольше. Сейчас эти разговоры поутихли. У тебя есть объяснение, почему? В Эстонии что-то сильно поменялось? Ну, кроме того, что налоги повысили?
— Я думаю, все немножечко опешили. Ушло ощущение стабильности. Когда оно было, мы и впрямь много это обсуждали — что в Эстонии так, а в Латвии этак. А теперь мы не знаем, что будет завтра. И смысла сравнивать уже нет.
Второй момент: я понял, что сравнивать вообще не нужно, потому что мы действительно очень разные страны. Причем по многим параметрам.
Я иногда думаю — кому вообще пришло в голову, что мы должны быть какими-то странами-братьями или там сёстрами?!
Да даже в плане этнических вопросов или языка. В Латвии, как мне кажется, вопрос латышского для русскоязычных уже не столь актуален — школьники его знают, студенты знают, взрослые люди в основном знают. А в Эстонии много людей моего возраста или чуть моложе могут не знать. Ну вот просто сложилось у них так. Для меня это странно.
С другой стороны, напряжения этнического там гораздо меньше, гораздо. Это чувствуется и на бытовом уровне, и на более высоком — мы, например, получили рекомендации от Министерства культуры (ну, это нормальная практика, минкульт каждому театру присылает какие-то рекомендации, дальше они обсуждаются в совете, то есть это демократическая процедура, а не давление сверху), и
там прямо первая фраза была — что Русский театр Эстонии должен продолжать обслуживать русскоязычную публику, это его первоочередная задача.
Чёрным по белому написано. Мне кажется, сегодня в Латвии совсем другая риторика. В Латвии с 2026 года общественные СМИ на русском собираются запретить, в Эстонии до сих пор даже коммерческие СМИ на русском получают государственную дотацию. Коммерческие, представляешь? Общественные — это даже не обсуждается. Ну и как это сравнивать?
Это невозможно сравнивать. Это вообще другие реалии.
— Прости, но сравнивать все равно хочется. Мы разговаривали как-то с эстонской художницей, которая работала над костюмами в Латвийском национальном театре, она сказала — да, вижу, что у вас люди даже одеваются немного иначе, но словами определить разницу не сумею. А ты пытался сформулировать для себя, чем Таллин по духу, по настроению, отличается от Риги?
— Там меньше страхов и больше свободы. Это ощущается везде и всюду— на улицах, в кафе, в магазинах. Мы в Латвии — и, наверное, я тоже в этом участвую, — всё время следим, чтобы все было хорошо и правильно, мы очень озабочены тем, что делают другие, тем, что о нас подумают, тем, вписываемся мы в общую картину или нет.
Нас многое пугает. Да даже в театре: а что скажут?.. В Эстонии этого и близко нет.
Ну и поспокойней там чуть-чуть. Нет, не чуть-чуть, а очень и очень.
При этом не сказать, что у меня сейчас период розовых очков и что это я через них так вижу. Я вижу и какие-то проблемы, и нестыковки. Но в целом той свободе, которую получили эстонцы, — внутренней свободе! — и их здоровому пофигизму можно только позавидовать.
— У тебя появилось какое-то общее представление о современном эстонском театре — тенденциях, стилистике, особенностях репертуарной политики? Или такое представление составить в принципе невозможно — сколько режиссеров, столько разных направлений?
— Я не могу сказать про тенденции, потому что для этого нужно, конечно, смотреть больше и дольше, но у каждого театра действительно есть какая-то специфика, которой они не боятся. Скажем, есть Noorsooteater — Молодёжный театр, он когда-то был Театром кукол. Там идут очень серьёзные постановки для детей, например, «Шинель» Гоголя — без слов, только музыка, движение, маски. Объёмный такой спектакль со сложным сюжетом, со сложным театральным языком. И дети — класс шестой-седьмой — целый час сидели и смотрели, представляешь? Noorsooteater не заигрывает с публикой. У них в афише «Миллион прекрасных вещей», мы эту пьесу в Лиепае делали. А она же совсем не детская, она про маму, которая всю жизнь хотела покончить с собой…
Есть Лембит Петерсон, режиссёр-классик. Его артисты существуют на сцене совершенно особенным образом. Я вначале увидел у них Шекспира, подумал — какой странный стиль, вообще ничего не понимаю. Потом пришел на «Иранскую конференцию» [по пьесе Ивана] Вырыпаева — та же история. Мне этот их стиль не очень близок, если честно, но вот они так себе театр представляют, им так нравится, и они это делают. Приезжаешь в Тарту — там актёры играют более понятно, лаконично. Как в Лиепае. (Смеется.) Для меня это знак качества.
Есть прекрасная Мерле Карусоо, она как наша Мара Кимеле, наверное, по возрасту, по статусу, по опытности, но занимается документальным театром. Я пошел на ее спектакль, который привезли из Нарвы в Таллин, там играли не актёры профессиональные, а обычные люди, русскоязычные в основном, рассказывали свои истории про то, как это — быть русским в Эстонии, тем более в Нарве. Они все это делали на эстонском, но я считывал абсолютно все, хотя там не было ничего визуального и музыкального, документальный же спектакль.
Я потом к Мерле подошёл и признался — я в восторге. Она говорит — так вы же ничего не поняли. Я понял всё, отвечаю,
потому что та энергия, та информация, которую они дают зрителям о себе, она прям в воздухе витает.
И спектр очень большой. Я помню, в самом начале, когда я только приехал, директор мне говорит — у нас традиция, мы с коллегами встречаемся раз в месяц на совместный завтрак, каждый раз в другом театре, сейчас у нас. Ты можешь открыть эту встречу, сказать пару слов, с тобой познакомятся, если кто тебя ещё не знает?.. Да, конечно.
Представил, что это, как у нас в Латвии у нас: человек пять-шесть. Захожу — а там целая толпа!
Спрашиваю — у вас что, так много театров?! И они, такие: это еще не все.
— А кто из режиссеров самый модный? И кто священная корова?
— Это сразу понятно, мне кажется. (Смеется.) Самый модный — это, конечно, Тийто Оясоо [в театре «Дайлес» с огромным успехом идет спектакль «Мастер и Маргарита», который Оясоо поставил вместе со своей женой и постоянным соавтором, художницей Эне-Лийс Семпер]. Это как-то даже, по-моему, не обсуждается. Все обожают его, все обожают его жену — они невероятно крутые ребята. Я очень хочу, чтобы они у нас в Русском театре тоже поработали, мы уже примерно начали думать, что это может быть, правда, Тийто и Эне-Лийс пока об этом ничего не знают… (Смеется.) Не поверишь, я на фестивале в Перми с ними познакомился, давным-давно, лет 12-13 назад. Не с ними лично, а с их спектаклем. Они привозили «Педагогическую поэму» своего Таллинского Театра N099 — шикарную. И они давным-давно уже классики. У Эне-Лийс в Музее современного искусства есть свой уголок.
Священная корова?.. Ну, я думаю, что Лембит Петерсон — во всяком случае, мне так показалось. В каком-то смысле Эльмо Нюганен, наверное. Эльмо — он как наш Петерис Крыловс. В нём тоже что-то очень педагогическое есть. И ему тоже пофиг на то, что там о нём подумают. Большие люди, что тут скажешь.
— Эстонцы также активно ходят в Русский театр, как латыши в Театр Чехова? Критики, зрители?
— Думаю, что нет. И если [директор Рижского русского театра имени Михаила Чехова] Дана Бйорк за последние лет пять добилась того, что латышская публика и критика стала ходить в Театр Чехова не время от времени, а методично, то к нам пока, мне представляется, больше ходят на какие-то отдельные работы. На материал, на режиссёра… Ну вот на [спектакль «Страх и отчаяние Третьей империи» в постановке Тимофея] Кулябина ходят.
У нас ведь наушники с эстонским переводом, а не субтитры, а по наушникам хорошо видно, сколько эстонских зрителей в зале…
На моем спектакле [«На привязи»] много молодёжи эстонской, я этому очень радуюсь — раз они готовы слушать на русском языке, который они, скорее всего, не знают, потому что в наушниках сидят. Значит, что-то важное мы сделали. Но это очень пока эпизодично.
— Шли разговор о том, что слово «русский» из названия театра будет убрано. На чём остановились в итоге?
— Ни на чем пока не остановились. И в этом вопросе я тоже не стал бы сравнивать Литву, Латвию и Эстонию. В силу разных причин. В Эстонии главная причина вообще лингвистическая, если честно.
В эстонском языке нет разницы между «русский» и «российский». То есть Veneteater — он может читаться как российский театр.
Когда мне это объяснил Ян Левченко из Тартусского университета, который понимает во всех этих делах и тем более в семиотике, у меня вообще пропали амбиции защищать это слово. Я сейчас это говорю не как худрук, потому что понимаю, что для некоторых артистов и зрителей это очень сложный и чувствительный вопрос, а я там пока ещё не настолько, может быть, свой человек, чтобы судить. Поэтому я говорю: в Латвии такое название точно бы не прокатило — российский театр. А в Эстонии мыслят по-другому — ну, пусть,
название же не главное, главное — содержание.
— Как еще война отразилась на жизни Русского театра? На его репертуаре? Так же остро, как у нас?
— Не знаю, насколько это влияние войны или всё-таки какого-то здравого смысла, но театр меняется. И эти перемены необходимы. Потому что Русского театра Эстонии на эстонской культурной карте пока что маловато. Как-то так повелось, что в основном здесь работали приезжие режиссёры. Лучше работали, хуже — но это были иностранцы. Очень редко возникали совместные проекты с эстонскими коллегами, очень редко появлялись в репертуаре эстонские пьесы, что для меня странно, потому что — ну как? Если ты хочешь делать современный драматический театр, то почему не зовешь местного драматурга, который может написать про твоих артистов, про тебя, про твоих детей, про твоих родителей?..
Драматический театр — это же очень локальная штука. Нужно понимать местный контекст, людей понимать, чтобы делать театр.
И это чувствуют наши русские актёры в Таллине. И спрашивают — а где истории про нас?
Это очень крутой запрос, на самом деле. И сейчас мы стали чуть-чуть двигаться в сторону местного театрального рынка — а он здесь очень интересный. Я отсматривал студенческие работы — две были прекрасные: молодой режиссёр Дан Ершов очень круто поставил «Вторник короткий день» Светы Петрийчук с нашими артистами, и сейчас мы этот спектакль забрали в свой репертуар. Йохан Элм сделал «Спички» Константина Стешика в Городском театре, и мне так понравился его язык, то, как он с артистами работает, каких он художников тонких, умных выбирает, что
я к нему прямо на премьере подошел и сказал — здравствуйте, я Дима из Русского театра, я вам хоть завтра работу предложу. Он согласился,
в следующем сезоне будет у нас ставить.
Я во всем этом вижу огромный, огромный потенциал. Движение в сторону местного — оно не только войной продиктовано. Но, наверное, какой-то импульс был — пересмотреть, переосмыслить вообще, что такое Русский театр Эстонии сегодня.
— Ты ставишь спектакль «Очень много солнца» про обэриутов, трехчасовой, по новой пьесе, в большом зале. Ничего более рискованного представить себе не могу. Как ты на это решился? И зачем? Это ведь твоя первая работа в качестве худрука. И ее будут воспринимать как манифест, нет?
— Многие спрашивают. Кто-то даже пытался отговорить меня — не в театре, кстати — от этой авантюры. Да, я знаю, что спектакль кому-то может не понравиться. Мы ещё когда ничего не сделали — уже кому-то не нравилось. А кто-то, наоборот, очень ждёт премьеры. Поэтому я очень спокойно к этому отношусь.
Я же приехал в Таллин не для того, чтобы обслуживать публику и чьи-то старые представления о том, каким должен быть театр.
И когда мне говорили — Дима, да поставь что-то более понятное, ну там «Сон в летнюю ночь», я спрашивал: зачем? Я в первую очередь режиссёр. Моя задача как режиссера — осваивать ту территорию, где артистам интересно что-то открывать, а зрителю немножечко рискованно находиться. Я этим занимался даже в спектаклях для подростков. Мне важно это сохранить. Если это не нужно, я готов собрать вещи. Ты меня знаешь,
я ни за что не держусь.
Но когда я рассказал об этом и о своих планах конкурсной комиссии — меня позвали, меня выбрали, мне доверили театр.
— У тебя есть большой генеральный план на годы своего контракта? Что для тебя главное? Что ты обязательно хочешь сделать, свершить, сотворить?
— По большому счёту, мне бы очень хотелось, чтобы наш театр стал по-настоящему живым. Потому что, к сожалению, в каких-то моментах — не во всех и не во многих, но все же — это театр мёртвый. Нужно честно это признать. Живой — значит, он про сегодня, значит, он существует в контексте современного общества, значит, он должен быть про нас, про Эстонию. И если у меня за пять лет получится хотя бы начать в эту сторону двигаться…
Разумеется, будет много кричащих людей. Они
уже сейчас кричат, что я убиваю Русский театр. Я уверен, что эти люди просто любят кричать и что они никогда не были в этом театре. Иначе они тоже почувствовали бы запах мертвечины.
В любом театре есть что-то мертвое, но тут прямо много вещей, которые надо оживить. И когда артисты отдельные обижаются, что я радикальные вещи какие-то делаю, я говорю — понимаете, придет другой худрук, и, если он будет достаточно откровенен с вами, то скажет то же самое. Можно позвать другого врача — но диагноз останется прежним.
Знаешь, это, наверное, очень грубо прозвучит. Как в жизни. Вот мы русскоязычные, да, но
мы хотим, чтобы нас любили. Чтобы понимали, что мы не дебилы и не уроды, что мы не Z-ники — хотя неважно, речь даже не про это.
А про то, что всё равно мы немножечко другие — и при этом нам хорошо быть другими, нам это нравится… и не нравится одновременно. Мы хотим быть своими. Наверное, я к этому хочу театр вести — чтобы нас любили, чтобы мы были своими. Потому что мы и есть свои.
