«СЕГОДНЯ», СТО ЛЕТ НАЗАД
В рубрике «“Сегодня”, сто лет назад» Rus.LSM.lv перепубликовывает статьи и заметки, выходившие в знаменитой рижской русской газете ровно век назад — из номеров, датированных тем же днем того же месяца и в оцифрованном виде доступных в латвийской Национальной библиотеке.
Отбираются материалы по нескольким критериям (надо сразу признать — не очень жестким). В частности, свою роль играет важность темы — коли сто лет назад статья была опубликована на первой странице, она была посвящена значимой проблеме. Имеет свое значение и то, насколько происходившее в независимой Латвии тогда перекликается с происходящим в независимой Латвии сейчас. Наконец, предпочтение отдается оригинальным материалам: отправка редакцией собственного корреспондента, на собрание ли русского учительства в латвийскую провинцию или же в далекую страну — верный признак интереса, вызываемого у читателей событиями там.
Материалы рубрики публикуются с минимальной редакционной обработкой и, в некоторых случаях, с небольшими сокращениями. Для удобства чтения орфография приведена в соответствие с нормами современного русского языка.
- В 2019 году, к столетнему юбилею газеты, Rus.LSM.lv опубликовал несколько статей, в которых рассказывал об истории «Сегодня» — ее взлете, расцвете и умертвлении. Эти статьи можно почитать здесь.
Девочка Оля
После того, как у папы вышла какая-то неприятность, а мама должна была продать последнюю брошку — золотую подковку с бриллиантиками — впервые заговорили об отъезде, о том, что «больше нельзя», а ей, девочке Оле, сказали, что поедут к тете Саше, в другую страну, где она опять получит булочки.
Девочка Оля поверила, а вышло совсем иначе.
Уж одно — ничего нельзя было взять с собой, ничего — и все игрушки, книжки, и кроватку, и икону Спасителя, и собачку Трефа, и все другое — оставили у знакомых, после того, как папа и Дима все это, и даже канарейку, вечером, в темноте, увезли на санках — а она с мамой спала в одной кровати, жесткой и неудобной, и закрывались не одеялом, а папиной шубой.
А утром уехали, совсем рано. Таяло, и снег был скважистый, бурый и грязный, а за свечным заводом, там, у соснового леса, где когда-то, давно, устроили маевку весной и над рекой играла музыка — там их нагнали солдаты в папахах и спросили документы; папа сказал, что они едут в село, к учителю Назаренко, на масленицу.
Потом были другие солдаты, в других фуражках, и тоже спрашивали документы и ругались.
Спали в какой-то избе; мужик был добрый и дал целое блюдо горячей картошки; у него было много детей, и они, босые, бегали по комнате и в сенях, по кирпичному полу, а потом они все спали на печке, в темноте.
А девочка Оля с мамой поместились на хозяйской кровати, в которой пахло капустой, папа громадном жестком диване без спинки, а Дима на сундуке в углу.
И приснился ей сон в ту ночь: она едет в санях, и снег тает, тает и вдруг они въезжают в лес, а лес совсем зеленый, пахучий, весенний, и сосенки потеют от теплоты и течет по их стволам красным смола, золотая и прозрачная, как янтарь. А среди сосен стоит домик и из домика выбежал Треф и от радости начал кувыркаться по травке и скалить зубы; в домике все вещи, кукла Вероника и кроватка, и иконы, и книжка «Сонины проказы», и канарейка — все, как дома.
А когда девочка Оля проснулась — луна смотрела в окошко, комната была чужая, странная, Дима храпел на сундуке и не было ни Трефа, ни куклы, ни домика — и заплакала Оля — маму будить не хотела — и плакала одна в полутьме. Не знала, куда ее везут, и почему увозят, и почему ничего больше нет из того, что было, и куда все делось любимое.
Плакала девочка Оля...
А на утро поехали дальше, ехали, ехали, снег таял, и Оле все спать хотелось. А к вечеру приехали в чужой город. Другие солдаты по улицам ходили, нарядные и веселые, и люди в санках, ездили, как прежде, и дамы с муфтами и в калошах шли, а в лавках вкусные вещи продавались, чернослив и шоколадки в серебряных бумажках.
Но
мама сказала, что пока покупать еще нельзя, денег мало, но потом купят.
А вечером, в гостинице, в комнате с обоями, где все были охотники с ружьями и лисички нарисованы, сидели и пили чай, и ложки были оловянные, с узорами, и пахло от них чуть-чуть селедкой, так что мама вытирала их полотенцем.
Папа говорил, что ко всему надо привыкать. Дима сел на подоконник и смотрел на улицу, а мама в это время зашивала ему дырку на брюках под коленом.
Дома Оля никогда не скучала, а теперь совсем не знала, что делать, в этой комнате, в этот вечер, совсем не знала, и вынула из корзиночки своей альбомчик, свой зеленый альбомчик с ласточками, где были ее карточки и открытки — единственная вещь, которую девочка Оля могла взять с собой в дальнюю, незнакомую дорогу. Все остальное осталось там, дома, и даже не дома, а у знакомых в темной и холодной комнате.
И смотрела Оля свои открытки, кошачий квартет, и хоровод русалок, и красную шапочку с волком, и карточку, где они все с, папой, мамой и Димой на даче пьют чай. Смотрела она, и вспомнилась ей песенка одна, и запела она детским своим, тоненьким голоском:
— Цветик мой в лесу живет,
Цветик мой в лесу цветет.
Колокольчик голубой под сосной...
Леший цвет растоптал,
Лапою к земле прижал
Бедный цветик голубой, под сосной...
И пока пела она, мать оглянулась на нее, и наполнились глаза ее, темные и усталые, слезами. И переглянулись родители. Острой болью рванула песенка их скорбные души.
Девочка маленькая, цветик растоптанный — о себе поет.
А кругом, в дешевой гостинице, в коридоре полутемном, где в керосиновом чаду коптели дампы, хлопали двери, чужие люди проходили, пробегали, говорили, смеялись, и никто не знал и не думал о цветике растоптанном, о девочке бездомной с альбомчиком и песенкой...
Много дней жили в городе чужом, а папа все хлопотал о пропуске и об отъезде. И уже мама с Димой и Олей, бывало, после обеда, отправлялись гулять, как будто это дома было, гуляли долго, до сумерек, и уже знали они, по каким улицам ходить, чтобы выйти на тот скверик, который полюбили дети.
На окраине скверик был, на берегу реки, а на другом берегу, за изгибом синего леса, возвышался белый дом, большой, как дворец.
Мама узнала где-то, что это помещичий дом польского графа, что владелец уехал, а в доме неизвестно что — не то школа, не то управляющий живет — но только, как вечер наступал и солнце садилось, все окна в доме горели, как будто в них слюда горящая или пожар бездымный, и снег на равнине и на берегах крутых был розовый и веселый, вес скважистый и весенний. А на реке в тени льдины проплывали, грузные и сизые.
Насмотревшись, мама и дети шли домой; не домой, конечно, а в гостиницу «Лион», но уже говорили все: «идем домой».
Потом пили чай, папа рассказывал о пропуске, о том, что он завтра пойдет к самому коменданту, а потом мама штопала или возилась в чемодане, Дима смотрел на улицу, а девочка Оля принималась за альбомчик.
Один он у нее был свой домашний, знакомый.
Наконец, папа все достал и вечером поехали на вокзал на колесах. Снег почти совсем растаял, но было холодно, дул ветер и, когда проезжали мимо театра, где горели фонари, у одного толстого господина ветер сорвал шляпу и он побежал за ней, размахивая палкой, а Дима и Оля звонко смеялись
Но на вокзале уже не до смеху было. Толкотня была, и крики, и брань, носильщики ругались, и жандармы, и все, и во всех проходах, на лавках, на узелках и чемоданах сидели люди, чужие, бледные, сердитые.
В большую залу, где было светло и чисто, не пускали, там был какой-то проезжий важный генерал, выходили офицеры, небрежно козыряли, спешили и кричали что-то.
Папа ушел к кому-то со своим пропуском, а мама с Димой и Олей уселись на корзинках в проходе, и все поджимали ноги, чтобы их не отдавили прохожие.
А в уголке, у дверей уборной, куда постоянно проходили напудренные дамы в шубках, сидела, тоже на корзине, старушка с чайником на коленях. И из всего вокзала только одна эта старушка показалась девочке Оле доброй, ласковой и теплой.
Потом подошел усач в форме, грубо проговорил что-то непонятное и ткнул сапогом в одну из маминых корзин. Мама поняла, что тут опять нельзя и надо убираться.
Дима одну корзинку взвалил на плечо, другую хотел взять под мышки, но она выпала у него из рук и шнурок развязался. А тут прибежал папа и закричал, что уж поезд где-то стоит и надо торопиться сесть.
Дальше девочка Оля ничего не помнит; ее толкали, все кричали, где-то ревели паровозы — мама взяла ее за руку потащила, и она бежала, спотыкаясь, и плакала.
И долго это было, страшно было, холодно, крикливо, непонятно, а потом была теплушка, такой красный вагон, где раньше возили багаж или скот; теперь туда набили людей, сотню людей и всем было тесно, неудобно, холодно и враждебно.
Далеко где-то, в туманном воздухе оттепельной ночи, протяжный и странный, прозвучал свисток и далеко впереди начали греметь и звякать буфера вагонов, все ближе и ближе, звякнули и их буфера, и вагон пошел.
И только тогда люди в теплушке начали размещаться, сдвигаться, рассаживаться, и сделалось как будто просторнее, и не все уже были врагами друг другу, а тут и там уж заговорили, рассмеялись, и даже один другому предлагали местечко, спичку, папиросу... И только тогда заметила мама, когда снова начала пересчитывать вещи, что нет одной корзиночки, самой маленькой, корзиночки с Олиным альбомчиком.
И по Олиным щечкам, уже высохшим было, снова потекли слезинки, чистые, как росинки, как капли крови на лике мученическом Распятого.
«Альбомчик мой, — всхлипывала она, — альбомчик мой».
По рельсам мокрым, по снегам талым, в ночь вешнюю уходил поезд, длинный и темный.
И только папа измученный и мама усталая, да Дима полусонный знали, о чем плакала девочка Оля.
О домике своем, оставшемся далеко в темноте, о детской кроватке своей белой, об альбомчике потерянном, как все другое.
Все растоптал леший, все...
Бедный цветик голубой!..
• Следующий выпуск рубрики «“Сегодня”, сто лет назад»
выйдет послезавтра — в понедельник, 8 января, в 18:30.
