В ее переводах вышли на латышском почти все книги Светланы Алексиевич; она же открыла для местных читателей сталинский нуар Юлии Яковлевой. Для Ласе это первое в жизни интервью, для Rus.Lsm.lv — возможность задать вопросы человеку, который создает среду русского языка там, где ее и близко нет. Причем не только для себя.
Вместо справки
Практически все издательства страны выпускают русские книги в переводе на латышский, но мало кто выкладывает в открытый доступ каталоги, поэтому подборка Rus.Lsm.lv наверняка будет неполной.
о все равно видно: выбор широк. Детективы Бориса Акунина, Александры Марининой, Дарьи Донцовой, Данила Корецкого, Татьяны Устиновой, Елены Михалковой, Татьяны Поляковой, фэнтези Сергея Лукьяненко. Практически полное собрание сочинений Виктора Суворова. Книги Бориса Немцова, Ирины Хакамады, Алекса Дубаса, Александра Васильева.
Поэтические сборники.
Виктор Пелевин. Владимир Сорокин. Людмила Улицкая. Петр Вайль и Александр Генис. Наринэ Абгарян, Виктория Токарева, Линор Горалик, Дина Рубина, Анна Матвеева, Анна Старобинец.
Из новомодного — «Вонгозеро» Яны Вагнер, «Женщины непреклонного возраста» Александра Цыпкина, «Дни Савелия» Григория Служителя.
Из того, что сложно представить в переводе — «Письмовник» Михаила Шишкина и «Лавр» Евгения Водолазкина.
И совсем уже удивительно, что на латышском появились мемуары Виктора Шкловского «Сентиментальное путешествие» (в переводе поэта Эдвина Раупса) и «Нота» Олега Дормана, посвященная поразительному музыканту Рудольфу Баршаю (в переводе издательницы и редактора Ренате Пунки).
Что найти не удалось: сочинений Леонида Юзефовича, Татьяны Толстой, Дмитрия Глуховского, Александра Терехова, Алексея Сальникова, Марины Степновой, Гузель Яхиной, Дмитрия Быкова и Алексея Иванова, каждый новый текст которых привлекает пристальное внимание русскоязычных читателей. Нет на латышском и Славы Сэ.
— В переводах я с 2005 года, — говорит Ласе. — Все началось с телевидения, и больше всего как переводчик я до сих пор работаю именно там. Книги были потом. Помню даже первый свой фильм: «Заклятый друг». Я на нем тренировалась. После этого мне сказали — ты годишься, приходи, будем подписывать бумаги. Было полнометражное кино, были сериалы, «Нюхач» из недавних, сейчас — эти смешные «Ивановы-Ивановы». На телевидении очень интересно, особенно когда субтитры надо делать — там я могу так достаточно свободно с языком обращаться, главное — смысл передать и в пространство строчки уложиться. Ребус такой бесконечный.
— Вы филолог по образованию?
— Я учитель. Родители хотели из меня музыканта вырастить, но не получилось, бесперспективная я оказалась. (Смеется.) А с языками получилось. Языки — это у нас вообще семейное. Дедушка по маминой линии был полиглотом, дядя в 50-60 годы даже эсперанто изучал, самостоятельно… Я пошла в Латвийский университет на педагогический факультет, раздумывала, какой язык брать — русский или немецкий. Остановилось на русском, потому что посчитала, что на немецкий могу и не попасть. А это ж советское время, 84-й год, я учительская дочка, мне не попасть было нельзя. Судьба… Но и от немецкого я никуда не ушла, через несколько лет он меня все равно настиг.
— А московский говор у вас откуда?
— (Смеется.) Ниоткуда. Понятия не имею.
Я чисто латышский ребенок, валмиерская девчонка.
Что еще смешнее — у нас в Сигулдской государственной гимназии есть проект по сотрудничеству с Германией, сейчас мы, конечно, его приостановили, мы же не можем ездить друг к другу, это опасно, но, знаете, когда я с немецкими коллегами впервые заговорила по-немецки, меня тут же спросили — а откуда у вас швейцарский говор? Господи боже ты мой! Я же ни в Германии, ни в Швейцарии никогда не жила! (Смеется.) И в России тоже!
Русский изучала в песочнице, мне было пять лет, девочка приехала из Донбасса, ей тоже было пять, она знала только русский, я знала только латышский, но мы обе очень хотели дружить, так что через две недели она говорила по-латышски, а я — по-русски.
С этого все и началось.
— Помните свою дебютную книгу — первую из тех, что перевели?
— Да, конечно. Это была «Чернобыльская молитва» Светланы Алексиевич. Причем об Алексиевич в то время никто особо не говорил. Просто надвигалась годовщина аварии, а переводы знаете как у нас делаются? Издательства, они пробуют нащупать, где будет прибыль. То есть они посчитали, что раз грядет 25-летие катастрофы, то кстати будет выпустить книжку… А достался мне этот перевод как-то сам собой. Одна из моих бывших учениц увидела мою фамилию в титрах, хотя там еще разглядеть ее надо, она меньше секунды держится, а то и вообще из-за рекламы срезают. Но она увидела, поняла, что я перевожу (мне это всегда нравилось, еще когда я только в школе и работала), позвонила на телевидение, разузнала мои контакты… Мы с ней даже не встретились тогда — но именно она посоветовала издательству обратиться ко мне… Мне дали страничку текста на пробу, я ее перевела, отослала… Все, вы нам подходите, приступайте.
— Нобелевская премия Алексиевич была для вас неожиданностью?
— Пожалуй. Так случилось, что я перевела четыре из пяти ее книг, и
мне всегда казалось, что то, о чем она пишет, доподлинно способна понять достаточно маленькая часть людей. Те, кто знает, что такое советская власть и какова логика ее действий. «Мои» немцы — они из Восточной Германии, они понимают.
Но те, кто судит об этом только по книжкам, наверное, особо вникнуть не могут. Или все-таки могут? Не знаю.
— Вы общались с автором?
— Лично — нет. Когда возникали какие-то вопросы, мы по электронной почте переписывались, но это было до ее Нобелевской премии. А после, когда я переводила «Последних свидетелей» и у нас с редактором немножко разногласия возникли, я написала Светлане еще раз, и мне уже ответила ее секретарь. Впрочем, очень быстро все разрешилось… Вообще говоря, нет такой практики, чтобы писателю непременно надо быть знакомым с человеком, который его тексты переводит. Конечно, прекрасно, что я встречалась с Михаилом Казиником (это была чисто моя инициатива), что с Юлией Яковлевой мы состояли в переписке, авторы всегда идут навстречу, когда речь о работе, но особенной дружбы у меня не получается.
— Может, оно и хорошо? Писатели, как и все люди искусства, не всегда по-человечески равновелики своим произведениям… Вы — и со стороны, и изнутри процесса — видите связь между, скажем так, идеологический платформой автора и тем, в каких странах его издают? Условно говоря, есть ли шанс у Захара Прилепина быть переведенным в Латвии?
— Думаю, для издателей самое важное — чтобы книга покупалась. Но я могу судить об этом только исходя из собственной практики, а она не такая уж богатая, всего 10-11 книг за спиной. Сейчас я сотрудничаю с Latvijas Media, с Юлией Дибовской, которая историческим отделом руководит, — там, я думаю, смотрят не только на бизнес-перспективы, но все равно желательно, чтобы книга приносила доход.
— А доход есть, если книга не противоречит местному общественно-политическому дискурсу.
— Наверное.
— Знаете, несколько лет назад я была на концерте в Грузии, и главный герой, представляя российского солиста, сказал залу — простите, что я говорю на языке Путина. Вы чувствуете такое же отношение здесь — что русский это язык Путина, а не Пушкина?
— Слава Богу, нет. В гимназии — точно нет. Я не вижу такой тенденции. Слышала про единичные случаи, когда ребенок, не желая заниматься, говорил — не хочу русский учить принципиально. Но то же самое и про немецкий слышала — мол, не хочу учить язык фашистов. Сама я с таким не сталкивалась.
Знаю одно: политика — это страшно.
— А кто идет сейчас учить русский в латышских школах? Дети из смешанных семей? И не становится ли у вас учеников меньше и меньше?
— Скажу так. Русский у нас — второй иностранный язык наряду с немецким, (первый, конечно, английский), классы и группы достаточно полные, число учеников, которые выбирают русский, в последние годы не меняется. Вот в 90-е, когда мы стали независимыми, действительно был резкий спад, и тогда я пошла во второй раз в университет, теперь уже на иняз, германистику изучала, но заочно, конечно.
Семь лет после этого отработала учительницей немецкого языка — и вернулась в русский.
Лозунг о том, что мы мост между востоком и западом, появился… и сейчас опять пропал. Но был, был в свое время.
— Вы в гимназии работаете по зову души или это житейская необходимость? Можно ли прожить одними переводами?
— Нет, нельзя. Повторюсь — я не могу говорить от имени всего братства переводчиков, но чтобы человек зарабатывал на жизнь исключительно переводами, это большая редкость. Но, знаете, я бы и не хотела бы посвятить себя исключительно переводам. Литературный переводчик — одинокий человек по своей сущности. Не бывает такого: вот у меня 10 минут свободных, дай-ка я поперевожу немножко. Нет. Работы наскоком, обрывками, не получится. Нужно сосредоточиться. Только на то, чтобы погрузиться в текст, мне больше получаса требуется. Но сколько можно такое выдержать —
работать дома, молча, без движения, отключив телефон, закрывшись от мира? Нет, мне нужна живая энергия,
которая бурлит в школе. И, так как я представляю династию учительскую, то с гордостью говорю: я уважаю свою профессию, мне нравится смотреть, как растут и развиваются дети, наблюдать за их прогрессом, видеть, какими они приходят и какими уходят, радоваться, что в их багаже есть частичка меня и тех знаний, которые я им дала…
Словом,
мне очень хорошо от того, что я могу совмещать педагогику и литературную деятельность. Но — кроме этого учебного года, когда действительно можно было сойти с ума.
В прошлые времена как было: я отработала в гимназии, пришла домой усталая, отдохнула (во время уроков я ведь стою все время, я не люблю сидя работать), села переводить. А с марта как получается? С утра сижу в школе за компьютером, потом опять сижу!..
— Мой сосед Валдис время от времени слушает Григория Лепса точно так же, как я, к примеру, слушаю Ренара Кауперса. Русские фильмы, сериалы, спектакли многие латыши смотрят. А русская литература, по вашим наблюдениям, хоть сколько-нибудь внедрена в латышскую бытовую жизнь? Пусть на уровне детективов?
— Нет. К сожалению. Мы даже в школе сейчас мало что изучаем. Потому что
уровень языка, который мы должны достичь, — B1 — чтения больших литературных текстов не подразумевает.
Есть Паустовский, есть фрагменты из произведений других писателей, но вряд ли я с учениками могу замахнуться на что-то серьезное, неадаптированное. Это тогда мука и для меня, и для них. Так что — нет.
— По-вашему, современная русская литература хорошо представлена в латышских переводах или недостаточно? Каких книг вам лично не хватает в каталогах издательств?
— Ох, вы все-таки задали этот вопрос. Я знала, что вы его зададите, я этого боялась. Будем откровенны: тут я не эксперт. При моей нагрузке времени на то, чтобы читать что-то, не относящее напрямую к работе в школе и с переводами, просто не остается. Увы. Я понимаю, что огорчу вас этим.
— А какие латышские тексты просто обязаны быть переведенными на русский?
— Классика практически вся уже переведена… Новейшая литература — не уверена, что она была бы интересна русскому читателю… Но вот серия романов Mēs. Latvija, XX gadsimts, по-моему, имеет все шансы на успех, потому что в ней настолько хорошо показано, что с нами в XX-м веке происходило… Не с нами, конечно, с людьми…
Но — знаете что? По-моему, это Майя Бурима в одной из своих лекций верно сказала:
не думайте, что там, за границей, кого-то, кроме, может, горстки профессионалов, сильно занимает латышская литература. Обычный человек — он и своей-то литературой не слишком увлечен.
Нет, он за ней краем глаза следит, что-то там почитывает, знает, но при этом еще и чужое?.. Наверное, главная проблема как раз в этом — в общем снижении интереса к культуре.
Об этом и Михаил Казиник писал в «Тайнах гения», которые я переводила: вы уверены, что люди, заработав денег, потянутся к культуре? Многие ведь считали раньше — вот станем жить в достатке, и будет у нас культурный народ. Нет, не получается так. И осознавать это горько.
— Я хотела спросить, можно ли переводить современную русскую литературу, не будучи погруженным в среду современной русской речи, а потом припомнила, сколько русских писателей — от Сорокина с Пелевиным до Акунина, Иличевского, Шишкина, Горалик, Рубиной — живут сегодня вне России. И все-таки: вам не кажется, что русский меняется так стремительно, что аж бежать за ним приходится?
— Да — хотя для того, чтобы переводить с русского языка на латышский, надо лучше знать латышский, чем русский. Это парадокс, и тем не менее язык цели, язык перевода тут главный… Что меня удивляет в развитии русского, так это обилие англицизмов. Я сталкиваюсь с этим постоянно:
целые пласты текста, целые массивы слов трудно назвать русскими, но их вплетают в язык, склоняют, спрягают… Мне кажется, из-за того, что русские живут сейчас по всему миру, формируется некий универсальный, облегченный вариант языка, и это уже точно не язык Пушкина и Лермонтова
— точно так же, как якобы английский, на котором изъясняются повсеместно, не имеет отношения к языку Шекспира… Собственно, все большие языки через это проходят. А небольшие языки, напротив, всячески стараются защитить себя. Я же и латышский преподаю, и это наша первостепенная задача в школе: охранять, не засорять, не загрязнять…
— Что вам трудней всего разъяснить в переводах, а что ясно даже без слов?
— Рассказы о том, что мы все вместе пережили — вот это, наверное, легко переводить. Но это я говорю о людях своего поколения. Моим детям это чуждо.
«Мама, даже не начинай!» Не хотят они слушать о советском времени, не интересно это молодежи.
Но я-то знаю, что с нашими народами в ХХ-м веке происходило, перед каким выбором люди стояли, в каких отношениях с властью находились…
Я часто думаю о бабушке. Она родилась в 1910 году, а дальше были восстания, Первая мировая, революции, независимая Латвия, рождались дети, потом опять война и все остальное — как вообще можно было все это вынести? И ты должен все время приспосабливаться просто для того, чтобы выжить, семью прокормить, детей поднять…
Или дедушку вспоминаю. Он был педагогом в Алуксненском уезде, и когда после Второй мировой надо было возобновлять работу школы, его пригласили, хотя он был уже старенький-старенький. И вот первый выпускной, нужно выдавать аттестаты, а как их выдашь, если все только что поменялось — советская власть есть, а печати нет? И тогда дедушка пошел в свой кабинет, вынул из сейфа царскую гербовую печать с орлом… Сказал, русское остается русским — и проштамповал все бумаги… (Смеется.) Но учтите, я не знаю, правда это или легенда!
Словом, мне повезло. Я всегда переводила материал, который был мне предельно понятен.
— А когда вы в последний раз в России были?
— Лет пять назад. Поехала в Петербург, бродила по Невскому и балдела, извините… Просто не могу более подходящего слова найти… (Смеется.) Такая счастливая была… Наслаждалась… Очень хочется еще раз туда попасть... Была стажировка у нас два месяца на втором курсе университета, в Псковском педагогическом институте, прекрасное время, молодость… Юрий Лотман еще ходил по коридорам, мы на него смотрели как на чудо, как на живую легенду…
А Москву я толком не видела. Хотя бывала там много раз, иногда трижды в неделю — когда в студенческие годы работала в стройотряде проводницей на поезде…
— Россия книг и Россия действительности — это две разные страны или все-таки одна?
— Знаете, разница есть. То живое, непридуманное, незатейливое, настоящее, что видишь своими глазами, вряд ли можно передать словами.
— А ментальные отличия между русскими и латышами вы чувствуете?
— Конечно.
Настоящие русские, русские из России, которые были в моей жизни — очень теплые, очень гостеприимные люди, очень открытые. Мы когда еще при советском строе приезжали в Ленинград, жили в удивительной семье, у родителей дядиного друга. Как они нас принимали! Они перед нами двери в свой дом распахнули. Мойте руки, будем ужинать! Каждый вечер! А мы им кто? Мы им никто. Вот эта сердечность — она мне в память на всю жизнь врезалась. Но
я понимаю, что русские, которые здесь живут (точнее сказать, даже не русские, а те, кто использует для общения русский язык) — они уже немножко другие. Глобализированные.
Да, это слово вошло в нашу жизнь — глобализация. Настоящий латыш, крестьянин, — вы пойдите разглядите его в современном горожанине. Да, он там есть, конечно, есть. Однако стереотипы меняются на глазах, недавнее прошлое остается в сказках и легендах…
Но знаете, я ведь с русскими редко встречаюсь, если честно. Иногда мне даже интересно, какой была бы моя жизнь, если б я работала там, где есть русская среда. Потому что сразу после университета я начала учительствовать в Кримулдской школе, сельской, по сути, затем преподавала в Мурьяни, теперь в Сигулдской гимназии. Тут русских нет, и даже если они есть, то предельно внедрены в латышскую жизнь. И, кстати, именно поэтому детям очень трудно дается русский. Мы поражаемся с коллегами — кто, кто составляет все эти экзаменационно-проверочные работы для учеников?! Потому что, если у нас кто-то прилично говорит по-русски — значит, он в Риге пожил. Ну, наверное, в Лиепае, Вентспилсе, Даугавпилсе, в Олайне ситуация другая. А сигулдские русский язык почти и не слышат. Ну где? Где?! А когда на работу надо устраиваться — бегут учить. Хотя
учить язык без связей с ним, вне среды, то еще удовольствие… Мы вон с коллегами на русском разговариваем, чтоб практиковаться, чисто для тренировки…
И я думаю, будет такая волна, будет спад интереса, потому что новая программа, которая сейчас появилась, подразумевает только два урока русского в неделю с четвертого класса по 11-й. Конечно, не знаю, как будет экзамен выглядеть, что от нас будут требовать… Пока что будем наслаждаться тем, что есть…
— Ваша фамилия по-русски была бы Волкова, а звучит — вилка…
— Да! Skolotāja Vilka, учительница Дакшиня!
— Что вы делаете, если такие же непредсказуемые вещи возникают при переводе на латышский?
— Мучаюсь! (Хохочет.) Действительно, бывают случаи, когда хоть расшибись… Свежий пример: перевожу пятый сезон «Ивановых-Ивановых», там мужик влюблен в девушку Нину. Сам он работает на рынке, там кричат — олеНина! СолоНина! СвиНина! А ему все время слышится — Нина, Нина, Нина… Ну непереводимо ведь! А «Кривое зеркало»? Это же вообще невозможно. На телевидении к тому же времени на перевод не так-то много. И когда я только начинала там работать и пыталась для каждой фразы найти литературное воплощение, мне говорили — не надо, титр читают за секунды, тонкости эти не воспринимают, главное — смысл сохранить. А
в литературе я оставляю сложные места на подумать. Знаете этот принцип — главное, громко вслух проговорить свои проблемы, тогда или ответ придет, или замещение отыщется.
— С комедийными сериалами, конечно, нелегко, но хотя бы весело. А когда вы переводите литературу очень больную, тяжелую — Шаламова, Алексиевич — умеете эмоционально отстраняться? Или это тексту не на пользу?
— Ох. Знаете, часть «Колымских рассказов» Шаламова я переводила летом на взморье, в отпуске. Специально высвободила для этой книги время… и почувствовала себя полностью опустошенной.
Ты читаешь и переводишь про то, как человек в холоде и голоде умирает, а сам при этом сидишь на солнышке, поевши, попивши, жизнь вокруг прекрасна. И тебе страшно.
Удивительно, как я вообще справилась. Да, по идее, нужно отстраняться от себя, от излишних эмоций. Но бывают дни, когда это просто невозможно. Не получается. И тогда всё мимо. Единственный способ — перепланировать свою работу, заняться чем-то другим. По-другому нельзя.
— А кого вам больше всего нравится переводить? Кто кажется самым близким?
— Я с каждой книгой провожу какую-то часть жизни, за это время любая книга становится достаточно близка — если не эмоционально, так энергетически. Но, наверное, самой интересной была работа над «Тайнами гения» Казиника, я-то про свое музыкальное образование уже порядком подзабыла, а тут все стало таким живым… Я слушала очень много — и сейчас продолжаю слушать — Баха, Моцарта, других классиков... Благодаря Казинику, да. Такие люди, такие книги приносят вдохновение. Я слушала выступления Казиника здесь, в Риге, он же до пандемии приезжал каждый год с лекциями. Люди тянутся к нему,
люди ждут таких вот разговоров, жаждут, чтобы их заставляли думать о том, что происходит вокруг и что в жизни главное. Все ли — не знаю… но хоть какая-то часть.
