Работы художницы можно увидеть на ж/д-станции Дубулты, куда заглядывают не только любители искусства, но и простые юрмальские пассажиры. Вокзалы не закрываются даже в период «локдауна», в итоге «Живопись» оказалась единственной в Латвии художественной выставкой, которую разрешается посещать вживую, а срок ее проведения продлен как минимум до 7 февраля.
— Предназначение человека — в создании новых ценностей. В чем ценность того, что ты делаешь?
— Может, ничего ценного в этом и нет... По-моему, все такие разговоры — белиберда. Очень многие усложняют жизнь там, где ее усложнять не надо. Она — в принципе не такая уж и сложная вещь.
— Тогда так: зачем твои картины нужны Латвийскому Национальному художественному музею? И мне как его будущему посетителю?
— Чтобы радовать... Не знаю, не спрашивай меня о таких вещах, я об этом даже и думать не хочу. Для меня это неважно, неинтересно и мне на это наплевать. Людям без того, что я делаю, очень хорошо можно жить.
— Хорошо, но скучно.
— Когда будет кризис и людям станет нечего есть, никому никакие картины не понадобятся. Они — в каком-то смысле очень эксклюзивное дело, и были такими всегда. Людей, занятых выживанием, это все не интересовало. И, наверное, если бы у меня возникла ситуация, когда надо выживать, а не прекрасно жить, писать кроликов и выращивать что-то на своем огороде, то я, наверное, тоже не ходила бы ни на выставки, ни на концерты, ни в театры. Ты подумай: вплоть до XIX века крестьяне работали по 18 часов в сутки!
— А после вышивали рубахи, мастерили игрушки из соломы. Душа требует лишнего.
— Ты на этом слишком концентрируешься: создает человек что-то, не создает... Художник об этом просто не думает.
— Хорошо, сконцентрируемся на другом. Ты утверждаешь, что ты не абстракционист.
— Я им себя не считаю. У меня за каждой картиной стоит что-то абсолютно банальное. Вот сломался забор, я на эти старые доски смотрела-смотрела и думала: ну какая красота! Старая доска — она же такая... Эта краска, которая местами сошла и местами не сошла... Я просто взяла и все это написала.
Или вот другая история: у меня залило сарайчик. Дело было весной прошлого года, когда я не могла позвать рабочих и каждый день просто ходила смотреть, что там с сараем происходит. И в зависимости от того, шел ли дождь, слабый он был или сильный, стена менялась, и цвета на ней были такие, как теперь на картине.
Импульсы приходят отовсюду, всегда и все время, и живописец переводит их в живопись. Это может быть книга, которую я прочитала, — я же писала, как ты знаешь, и Раскольникова...
— ...и ноги Гамлета.
— Это может быть абсолютно любое что-то, даже такая мелочь, как затопленный сарай. Если всмотреться в кусок обычной стены, она будет выглядеть как абстрактная живопись, но это не она. Я никогда не могла оторваться от реальности.
— Но твои коты очень даже оторваны от реальности. Это обозначение котов, намек на них. Ты все время обобщаешь.
— Это ты о каких котах?
— О тех, со второго выставочного этажа, которые наелись яду.
— Ну как — нормальные коты, которые наелись яду!
— Силуэты котов ты явно продавливала в краске нерабочим концом кисти.
— Да, продавливала, но не в краске, а в специальной пасте, с которой надо работать очень быстро. Положил слой пасты и буквально за три минуты должен все сделать. Тебе даже ошибиться нельзя, потому что ничего исправить невозможно.
— У тебя был заготовлен эскиз?
— Нет. Я же говорю, что я рисовать умею! К тому же я не только кистью — я еще и руками что-то делаю. В самой первой от входа красной картине все пальцем нарисовано — надеваешь перчатку и работаешь. Другое ощущение совсем.
— Когда у тебя появляются абрисы зверей и человечков, ты отталкиваешься от детских граффити на городских стенах?
— Я их генерирую уже сама. Вообще люди видят то, что знают, а ребенок видит то, что видит. И рисует подсознательное.
— Ты стараешься сохранить это в себе?
— Я не стараюсь, просто думаю, что художники — люди, которые очень много чего видят и могут этим оперировать. Когда я была молодая и красивая, то ездила в Словению: там было что-то вроде пионерских лагерей для молодежи со всей Европы, и я обучала людей рисунку и живописи. Однажды занималась с виолончелисткой и ее дочерью — девочке было 10-11 лет, а матери, ну не знаю, где-то 35. Спрашиваю у обеих: вот стоит на поляне бурая корова. Заходит солнце ярко-красное. Какого цвета корову мы изображаем? Мама сказала: коричневую, дочка сказала: красную. Просто ребенку еще не вбили в голову, что коричневое — это всегда коричневое.
— Пикассо говорил, что под конец жизни наконец добился умения рисовать, как ребенок.
— Но ребенок рисует очень неосознанно, а я стараюсь это более или менее держать под контролем. Чтобы закончить картину, ты все-таки должен быть взрослым человеком и знать, чего хочешь.
— Тем не менее твой заяц-победитель словно увиден глазами ребенка.
— Однажды мне звонит куратор выставки Инга Штеймане: слушай, я думала, что ты все выдумываешь, а оказывается — реальный заяц поднимается на задние лапы так же, как твой! И при этом у него так же оползает вниз пузо: он точь-в-точь как твой! Я говорю: да, он точь-в-точь как мой. Потому что я очень хорошо умею рисовать и потому что мой заяц был сделан как карикатура. А карикатуру не может сделать человек, который не знает, где у живого существа суставы и как у него посажена голова.
— Но ведь это не было задачей — изобразить, что все написано легко и быстро, как карикатура?
— Естественно. Каждый художник — если он настоящий художник — работает так, как нужно ему самому.
— Искренне.
— А потом уже радуется, если публика его понимает и ценит. Он убеждается, что не совсем уж безумен.
— Ты искренне выразила себя в картине. И если Художественный музей приобрел твоего кролика — представляешь, как государственное учреждение ценит тебя как личность? Как ты изменилась с 2008 года, когда музей приобрел сразу два твоих полотна?
— Я повзрослела.
— Но по-прежнему цитируешь в своих картинах «Алису в Стране чудес».
— Слово «повзрослела» я употребила с иронией. Но точно могу сказать: чем дольше ты работаешь, тем больше овладеваешь техникой и тем больше у тебя идей. А если не работаешь, все уходит в подполье.
— Covid мешает всем, но, думается, художникам — меньше, чем остальным. Ведь в вашей жизни по большому счету ничего не изменилось.
— Изменилось. Если ты не можешь своей жизнью распоряжаться, если на тебя что-то давит психологически, то ты просто не можешь писать картины, и все. Для художника же очень важно, как он себя чувствует. Я открыла эту выставку и с тех пор больше ничего не написала.
— А не отучит ли нас Covid еще и ходить на выставки?
— Думаю, останется определенный слой посетителей, которые на них ходили и будут ходить. А кто не ходил, тот и не пойдет — ну и пусть не идет! Ведь в Ночь музеев в помещения набиваются люди, которые могут даже не ориентироваться, как себя вести, просто они туда явились за бесплатной колбасой. Мне музейная работница рассказывала: одна дама прислонилась к картине Пурвитиса и делает селфи. К ней бегут, отрывают от этого Пурвитиса, говорят: ты что, не понимаешь, что к картинам прислоняться нельзя? А та еще и защищается.
— Выставка на станции Дубулты тоже собирает случайных посетителей: вокзал есть вокзал.
— Она единственная не закрылась, и туда едут люди, заинтересованные в культуре. Может быть, они и не заехали бы так далеко, если бы было открыто все остальное.
— Главное, что до Дубулты доехали представители Национального музея. И купили твоего кролика. Они увидели его на вокзале или как-то раньше заприметили?
— Они хотели что-то у меня купить, потому что очень долго не покупали, и просто ждали, когда будет выставка, чтобы выбрать.
— Год назад ты сама приехала на станцию Дубулты, увидела под потолком сигнальную лампу и решила в какой-нибудь будущей работе ее обыграть?
— Нет, честно: я ее увидела после того, как картину с кроликом уже повесили.
— В итоге лампочка совпала с его радужкой и по цвету, и по величине, да еще и срифмовалась с живописным фонарем под глазом!
— Потом многие говорили, что больше всего им понравился третий глаз зайца.
— В твоей жизни много красивых совпадений. Я всегда говорила, что ты везунчик. А ты отвечала, что везение заслужила.
— Заработала.
— Когда ты писала эти свои 20 крупноформатных полотен — чувствовала, что нужно выполнять больше задач и больше мелочей добавлять в каждую картину?
— Нет. Я окончила отделение монументальной живописи — меня учили делать большие холсты, и вот наконец я получила возможность почувствовать себя художником-монументалистом. Ведь картины такого размера мало где выставишь. Я целый год работала только на эту выставку — все делалось в расчете на конкретное помещение.
— И где такого кролика-исполина теперь можно будет показывать?
— Сказали, что в Арсенале.
