Главным дирижером Латвийской Национальной оперы Мартиньш Озолиньш стал девять лет назад. К тому времени у него за плечами была работа хормейстером в «Латвии» и в собственно ЛНО, второе место на конкурсе Йормы Панулы в Финляндии — весьма престижном, опыт заграничных выступлений, в частности, в Италии. Есть все основания предполагать, что международная карьера очень быстро сделала бы Озолиньша большой знаменитостью, но он предпочел остаться в Латвии, и для него это не тема для публичных обсуждений.
— Вы помните первую оперу, которой продирижировали?
— Конечно. Я заканчивал учебу в Музыкальной академии и, поскольку был хормейстером в Опере, получил возможность сдать экзамен по специальности там же, в театре — продирижировать «Набукко» Верди. Помню, что в составе солистов был Самсон Изюмов, помню, как он смотрел на меня перед первой репетицией… Долго смотрел, пристально. Но все получилось. Сделали спектакль. И забыли обо мне. Ну то есть я работал и работал, как прежде. Вдруг года через полтора раздается звонок: сможешь сегодня вечером продирижировать «Набукко»? Я говорю — могу, наверное, только я сейчас в Польше на фестивале, не знаю, успею ли до Риги добраться. — «Ничего, мы всё устроим». Я прилетел в Ригу, по-моему, без пятнадцати семь, в семь дали занавес… Но если в том первом «Набукко», экзаменационном, участвовали только наши артисты, местные, то в этом пела знаменитая Ирена Милькявичюте из Литвы. После спектакля она сказала: вот этого парня мне всегда в следующий раз давайте. (Смеётся.)Так я начал дирижировать в Опере.
— Вы стремились к тому, чтобы стать главным дирижером в этом конкретном театре? Была такая мечта?
— Да. Думаю, эта мысль впервые появилась у меня в голове, когда я пришел работать в Оперу и параллельно поступил на симфоническое дирижирование. Диплом хорового дирижера у меня к тому времени был, я даже вокалу полгода в академии отучился… Баритон, да… Моим первым педагогом по симфоническому дирижированию был Янис Кайякс, который долгие годы руководил Опереттой. Мы с ним очень много говорили не только о музыке, но и о том, как в театре все устроено — какова роль оркестра, солистов, хора… О том, что главный дирижер отвечает за все, что в яме и на сцене происходит, вплоть до того, что, если у артистки два-три лишних килограмма появилось, обязанность главного дирижера — позвать ее и побеседовать об этом. Вот такие даже вещи обсуждали. И в определенный момент знания и опыт сложились в одно целое.
— То есть, когда Зигмар Лиепиньш предложил вам этот пост, вы ни минуты не сомневались? Уже были готовы его принять?
Разумеется. Причем это было не единственное предложение в тот год. Меня ждали за границей — так совпало. Но, поскольку у нашего театра появилось новое руководство и новые цели, я согласился работать тут.
— Вам было когда-нибудь страшно выходить к дирижерскому пульту?
— Именно дверь в оркестровую яму открыть? Нет. И вообще,
дирижеру бояться нельзя. Оркестр это сразу почувствует, солисты тоже.
Дирижеру всегда нужно быть на коне. (Смеется.) Хотя это сложно.
— В английском словаре театральных терминов есть такое понятие — the half, 30 минут, которые артист получает для полной концентрации перед выходом на сцену. О чем вы думаете в эти полчаса перед спектаклем?
— Мне важно какие-то ключевые места перед началом просмотреть, страницы перелистать — мне это очень помогает, у меня память зрительная. Иногда сидишь за пианино и клавиши перебираешь, чтобы лишние мысли ушли. Иногда ничего, кроме тишины, не хочешь. Тут все от музыки зависит, ритуалов никаких особых нет. Ну и настроиться нужно в последние две-три минуты перед выходом, поддернуть себя немножко, взбодрить.
А вообще по-разному бывает. В театре то и дело приходится решать организационные вопросы, и ты никогда не знаешь, какие именно. Например, оркестрант заболел, а тот, кого срочно вызвали на замену, впервые партитуру увидел, будет играть без репетиций, с листа. И ты поневоле все время об этом думаешь — и себя же одергиваешь, главное ведь не этот новенький фагот или тромбон, а спектакль в целом…
— У вас когда-нибудь возникали конфликты с постановщиками?
— Ну, разговоры всякие вести приходилось, но это были именно что разговоры, не конфликты. Мы же вместе проводим как минимум шесть недель до премьеры. Достаточно, чтобы прийти к компромиссу. Понятное дело, есть какие-то вещи, которые режиссёр видит совсем не так, как я. Например, он говорит: мне на сцене хор не нужен, пусть поет за кулисами. А это идет вразрез с идеей композитора. И что делать в таком случае?
— Да, вот что делать?
— Долго думали, в итоге поставили хор в оркестровую яму. Он оттуда хотя бы правильно звучит, красиво. Иногда режиссера можно и переубедить. Если у него музыкальное образование есть, вообще легко вместе работать. Мне еще помогает то, что я очень хорошо оперную кухню знаю. Когда был хормейстером — дирижировал все закулисные фрагменты, разобрался с акустикой здания досконально. Мне заранее известно, какой эффект получится с натуральным голосом, какой с записью. Но в самом крайнем случае, если уговорить режиссера все-таки не удается, мы с солистами тихонько решаем между собой, как их местоположение изменить, чтобы голос со сцены в зал перелетел.
— Бывает, что вы на подопечных голос повышаете?
— Очень редко. И очень быстро остываю.
— Из-за чего?
— Из-за чего срываюсь? Мне очень не нравится, когда люди врут и не хотят заниматься музыкой. А это и есть наша работа — заниматься музыкой. Наверное, это самое сложное в дирижерской профессии: с одной стороны, иметь хорошие человеческие отношения с оркестрантами, солистами, хором — и в тоже время быть очень нацеленным на музыкальный результат.
Но вернёмся к тому, повышаю ли я голос. Да, повышаю, конечно, мы же все эмоциональные люди, иногда на репетиции заводишься.
— У вас же четверо мальчишек, вы многодетный папа. Нет отношения к артистам как к детям?
— Нет. Я чувствую ответственность за них, я о них забочусь, переживаю за каждого, но это не отеческие чувства. Я имею дело со взрослыми музыкантами и не могу за них решать, как жить, что делать, как распределять свое время.
— Вы ж еще и в академии преподаете.
— Преподавать мне нравится, объясню, почему: когда ты преподаешь, ты все пропускаешь через себя и, значит, работаешь не только со студентом, но и с собой. И это самое важное. Ты все чужие ошибки на себя примеряешь, улучшаешь свою технику, начинаешь по-другому смотреть на многие вещи. Многое и от студента зависит, конечно. Чем больше он берет, тем больше ты даешь, тем вам обоим интересней.
— Как вас меняет возраст и опыт? Чем Мартиньш Озолиньш, девять лет назад ставший главным дирижером Оперы, отличается от Мартиньша Озолиньша сегодняшнего?
— Cегодня я больше готов к компромиссам — если только эти компромиссы не влияют на художественный результат. И сегодня у меня есть более ясное видение того, как достичь этого результата с максимальной эффективностью, не тратя времени попусту. Я уже знаю, какими путями к нему идти, с какими режиссерами, дирижерами, исполнителями сотрудничать, какую музыку и какие схемы репетиций выбирать, как помочь коллективу собраться чисто энергетически, слиться воедино, а не расколоться на многие части. Я научился больше разговаривать с людьми. Вот это, наверное, относится к опыту. А еще опыт дает понимание того, что идеальных вариантов не бывает.
— Есть оперы и балеты, до которых вы еще не добрались, но которыми очень хочется продирижировать?
— Конечно, есть. Когда составляется репертуар, у меня четыре списка на руках: в первом то, что самому хочется сделать, во втором — что хорошо было бы для театра, солистов и ансамбля, в третьем — то, что пойдет на пользу кассе, четвертый — итоговый. И из первого списка в последний обычно переходит один спектакль в два года. Я к этому философски отношусь. В мировом топе сейчас 100-150 названий, и практически все они на слуху. Да, мы поставили «Диалоги кармелиток» Пуленка или «Похождения повесы» Стравинского, которые в этот список не входят, для нас как музыкантов это были этапные работы, мы много сил в них вложили, но публику они все же привлекают не так, как общепризнанные хиты. С «Питером Граймсом» Бриттена была бы похожая история, с операми Прокофьева и Шостаковича тоже — вот бы взять его «Нос», но… Понимаете, эти четыре списка — они не всегда совпадают. (Смеется.) Они никогда не совпадают.
— Вы, когда бегаете по утрам, какую музыку слушаете?
— Никакую. Я даже за рулем музыку не слушаю, только новости, другого времени на это нет… Если меня профессионально интересуют какие-то вещи, я их смотрю по ARTE и «Культуре», в Интернете нахожу… Хотя нет. Мне нравится французская музыка из детства, Джо Дассен, например, и когда мы едем в горы и дети спят в машине, я ставлю или эту эстраду ностальгическую, или хороший джаз. Но это не каждый день случается. Только в отпуске.
— На лыжах катаетесь?
— Да, я катаюсь на лыжах с четырех лет, у меня отец — инженер, он отвечал за один из подъемников в Сигулде, и я с детства помню: зима, суббота, в семь часов утра выезжаем из дома, все выходные проводим на горе, возвращаемся домой без ног в воскресенье вечером, а надо фортепиано заниматься, сольфеджио учить… Ужас! (Смеется.) Но были сезоны, когда снега в Латвии не было. И тогда папа брал меня с собой на Кавказ — на Домбай, в Гудаури… В общем, это хобби с детства. Летом я люблю виндсерфинг, зимой — горные лыжи.
— Без спорта в вашей профессии, наверное, непросто существовать.
— Да, у 90 процентов дирижеров проблемы со спиной, потому что ты ж все время руками машешь, и эти маленькие сотрясения создают нагрузку на позвоночник.
Не важно, что у тебя в руке, дирижерская палочка или топор — спина все равно страдает.
Поэтому очень важно бегать, и не только бегать, но и делать правильные упражнения с утра. Особенно если у тебя до обеда оркестровая репетиция, потом репетиция с солистами, вечером спектакль и так две недели подряд. Поленишься сделать зарядку — на следующий день просто с постели встать не сможешь…
— Лучший совет, который вы когда-нибудь слышали.
— Их два. Первый — не мешай оркестру.
Дирижер рождается в тот момент, когда он перестает мешать оркестру и начинает ему помогать.
Второй — не разменивайся по мелочам, делай большие вещи. Есть еще третий, но я с ним перебарщиваю немного, поэтому тут еще вопрос, хороший это совет или плохой: если что-то не получается, не ищи виновных на стороне, взгляни на себя.
— Что бы вы хотели изменить в своей жизни?
— Для меня самое трудное — найти правильный баланс между семьей и работой. Чтобы ни одна сторона, ни другая не страдала. Я постоянно думаю об этом, пробую разные варианты, но идеального пока не изобрел.
Изменить что-то… Хотелось бы, чтобы все улыбались побольше, чтобы получали радость от того, чем занимаются… Но мы не в силах изменить что-то в других. Единственное — если мы меняем к лучшему себя, исправляем то, чем недовольны, то жизнь людей, которые находятся рядом с нами, тоже меняется к лучшему. И если эти круги по воде будут расходиться и дальше — у мира есть шанс.
