ПЕРСОНА
Юрий Дьяконов родился в Елгаве. Изучал менеджмент культуры и режиссуру любительских театров в Латвийском колледже культуры, затем поступил на драматический курс Мары Кимеле в Латвийскую академию культуры. Там же закончил магистратуру по специальности «Театральное искусство». Играл в спектаклях многих латвийских театров: в Национальном театре, театре «Дайлес», Dirty Deal Teatro, Рижском русском театре им. М. Чехова, Даугавпилсском театре и др. Неоднократно номинировался на главную театральную премию страны «Ночь лицедеев». Режиссер ряда спектаклей, с недавних пор кинорежиссер, театральный педагог, ведущий шоу. Снимается в кино, участвует в юмористических программах.
— Я начну с плагиата. Знаю, что один журналист начал интервью с вами с вопроса: «Как дела?» Я тоже так спрошу…
— Я в полном Достоевском. Очень интенсивный процесс репетиций. Единственное дело сейчас — подключиться и всё впитать, соединить, выстроить. Такое вот состояние измененного сознания. Вся команда маниакально погружена в Достоевского. Таковы правила игры и халтурить нельзя.
— Расскажите о своей работе в спектакле Люцины Сосновской. И кого вы играете?
— Мы там все играем многих, и я в том числе. Роли не закреплены, но всё еще может измениться, у нас творческий процесс ежедневно основательно перелопачивается. Мне кажется, одна из идей спектакля — в нас есть все из персонажей с их позитивными и негативными энергиями, которые в них обитают. Я там и Митя, и Алеша, и Грушенька, и Катерина… Даст Бог, и еще кто-нибудь.
— А зрители поймут, не запутаются?
— Мы исходим из того, что зрители не такие глупые, как иногда думают в театрах, что им надо всё разжевывать. Там есть определенный нарратив, но я думаю, что важнее и глубже будет, если зрители смогут всё прочувствовать, а не понять. Мне хочется верить, что зритель умнее, нежели можно подумать.
— Достоевский важный для вас писатель?
— Я вспоминаю свою тетю, она очень любит литературу и как-то сказала: «Мне сложно читать Достоевского, потому что это диагноз на каждой странице». Я с этим частично согласен, нечто местами очень тяжелое и мрачное. При этом там заложен определенный код, как в древнегреческих трагедиях: ты переживаешь трагедию людей, получая при этом дистанцию, позволяющую посмотреть на себя, как в зеркало, и катарсис.
Достоевский всегда был для меня тяжелым писателем, не скажу, что любимым, но сейчас, когда я проникаюсь его энергетикой, понимаю: что-то в этом есть, особенно для русского человека.
Не будем говорить «загадочная русская душа»,
потому что, как говорит один из моих любимых писателей Пелевин, на самом деле никакого самого дела нет и загадочной русской души тоже нет. Я проникся Достоевским, увидел красоту и трагедию, даже свет во всём этом.
— В ходе работы вы посещали Даугавгривскую тюрьму, встречались с осужденными за убийства. Что дали вам эти встречи? И это первый опыт такого рода?
— Нет, не первый. У меня уже был спектакль, точнее, проект в Ильгюциемской женской тюрьме. Мы играли Ugunī Блауманиса. Там в тюрьме был театральный кружок, в конце ставили спектакль, с ними работала режиссер. И на мужские роли пригласили профессиональных актеров-мужчин. Я там обратил внимание на интересный факт:
многие женщины сидели из-за любви, в том смысле, что прикрыли мужчин, которые потом сбежали.
Здесь другой случай. Здесь люди, совершившие тяжкие преступления. И опыт я получил мощный. Мы встречались вначале с Люциной с каждым в отдельности, кто согласился, а потом все вместе — и актеры, и драматург, и композитор. И чем больше времени проводишь с осужденными, тем меньше становится дистанция, разделяющая нас.
Первое впечатление — это какой-то непонятный космос, совсем другие люди, живущие непонятными ощущениями и мыслями. Потом же в противовес репетициям, всей тяжести Достоевского — преступлениям, наказаниям, ревности и прочему — там сложилась очень теплая атмосфера. Нас ждали, и мы этих встреч ждали. Есть просто какая-то определенная точка, в которой все мы люди. Я думал, что эти встречи станут самой мрачной стороной в работе над спектаклем, получилось же наоборот — жизнеутверждающе.
— Вы по-прежнему фрилансер? Не «приросли» к какому-нибудь театру?
— Не прирастается пока. Сейчас ситуация в Латвии такая, что так можно жить. Еще лет пять назад такое положение позволяло еле-еле сводить концы с концами, сейчас же я вижу всё больше своих коллег, очень талантливых, очень востребованных, которые добровольно покидают штаты театров и сами вершат свою карьеру.
— Вы актер, режиссер театра и кино, сами снимаетесь в кино, преподаете. Что главное в этом перечне для вас, а что — второстепенное? И еще я слышала, что вы шаман-любитель…
— Очень сложно всё, это всё разные вещи. Театр и кино сильно друг от друга отличаются, театральные режиссеры от режиссеров кино тоже. Иногда мне приходится напоминать себе: в данный момент я не режиссер, я актер, не нужно заниматься чужим делом. Но, мне кажется, что всё это очень сильно обогащает. Режиссеры мирового уровня разбираются, например, и в том, как работает костюмный цех, и как создается сценография, и прочее, прочее. Чем больше ты знаешь, тем больше можешь создать. Тут разные вещи с разным уровнем ответственности.
Мне хочется следовать стандартам человека эпохи Ренессанса, который умеет всё. До Леонардо да Винчи мне очень далеко, но я стараюсь.
— Насчет шамана-любителя, пожалуйста…
— Я занимаюсь разными вещами. Например, в последнее время меня заинтересовали карты Таро. Я бы назвал себя урбанистическим турбо-шаманом: необязательно сидеть в лесу у костра. Я такой… ускоренный шаман. Вот даже в контексте спектакля «Карамазов» — для меня это в какой-то степени шаманизм, потому что идет работа с определенными психоэмоциональными состояниями, которые нужно уметь через себя пропускать, не травмируя при этом ни себя, ни окружающих.
И если бы на рациональном уровне и по системе Станиславского мне пришлось рассказать, как я выстраиваю свою роль, то я вряд ли смог бы это сделать. Работа идет именно на шаманском уровне.
— Вы могли бы охарактеризовать свое поколение? И насколько остро вы ощущаете свою принадлежность к нему?
— Фактически считается, что я миллениал. С одной стороны, я ловлю себя на мысли, что люди на десяток лет моложе меня или старше отличаются мышлением; с другой — родственную душу можно найти и в ребенке, и в человеке солидного возраста. Я родился в эпоху до появления Интернета и мобильных телефонов и еще помню то сладостное время, когда людей интересовало общение друг с другом, когда предпочтительнее было пойти погулять с друзьями, а не сидеть за экраном монитора.
Я застал то время, когда было скучно. Скука же очень хорошо влияет на творчество,
потому что, если твой мозг всё время занят просмотром видео с котиками, у тебя остается очень мало времени на то, чтобы что-то создавать.
Я понимаю, что сейчас литературе очень сложно соревноваться с другими медиа, потому что литература требует «прокачанного» умения фокусироваться на чем-то одном. Я слежу, как сейчас развивается формат общения со зрителем в Интернете. Всё становится короче. Если еще недавно поток информации был 15 минут, то теперь, когда появились такие аппликации в телефоне, как TikTok, всё укладывается в десять секунд. Мне интересно, что будет дальше — две секунды, одна…
Каждое поколение проходит через такую череду мыслей, что мир портится, всё плохо и т. д. Но сейчас можно говорить о развитии разума в другом направлении. Я имею в виду то поколение, которое идет за моим, и тех, кто дальше пойдет. Это такой multitasking — способность делать пять-шесть вещей одновременно: писать доклад, слушать музыку, смотреть фильм, еще что-то делать. Такая вот особая мышца в сознании складывается. И тип мышления изменится во всём человечестве, и наши сегодняшние страхи будут казаться по меньшей мере странными.
— Не хотите покинуть Латвию? У вас ведь есть опыт работы в Италии, Франции, Индии…
— Если будут такие предложения, я от них не откажусь. Чтобы ехать в неизвестное, нужны определенная подушка безопасности и настроение, мне нравится такой вызов. При этом есть, может быть, даже в чем-то болезненная мысль реализовать себя здесь. Здесь родственники, друзья, коллеги, которые могут поддержать, с которыми ты можешь найти общий язык, прийти к чему-то важному вместе. На новом месте всё придется начинать заново, хотя иногда так делать необходимо, но быть к этому готовым.
— Вам интересно работать в кулинарном телешоу «Моя семья круче»? Или это просто способ заработать?
— Это большой вызов, потому что у меня не было такого опыта раньше. Я думаю, что многие, в том числе и я, интуитивно хотят прийти к ощущению, что мы разбираемся в какой-то узкой сфере, мы уважаемые профессионалы и т. д. Тем самым наше развитие останавливается, мы ничего больше не хотим, нам комфортно. И это шоу — хороший вызов выйти за пределы зоны комфорта, работать в формате, в котором я раньше не работал. Это новый набор навыков, мне пришлось их освоить в рекордно короткие сроки. Это подарок в любом случае. И да — намекают, что продолжение будет.
— Мы с вами разговаривали три с половиной года назад, когда вы в Даугавпилсском театре Гамлета репетировали. Тогда речь зашла о любви, вы сказали, что у вас сложное понимание этого явления. С тех пор кое-что изменилось, вы женаты, у вас двое детей. Так что такое любовь?
— Да, многое изменилось. Дети дают определенный пинок — тоже выход из зоны комфорта и понимание, что нужно вкладывать всю душу в свое дело хотя бы потому, что надо заплатить за квартиру. Духовное соединяется с очень практическим, и ты понимаешь: надо работать.
В моем случае мне нравится то, чем я занимаюсь, и я получаю от этого удовольствие.
— А про любовь?
— Любовь — это такое, к сожалению, замызганное слово. Его так часто произносят, что оно стало как труха, теряется смысл.
Любовь — определенное состояние, когда ты можешь выходить за границы своего эгоизма, что делать очень сложно. Каждый из нас живет с ощущением одиночества, с мыслью, что один пришел в этот мир и уйдет тоже один; что другие его не слышат, не понимают. И вот любовь — это иногда кратковременное, иногда долговременное состояние, когда мы оставляем свою личную драму и видим вокруг красивый, удивительный мир с красивыми, удивительными людьми, каждый из которых очень хочет любви.
