— Как ты оказался в Латвии?
— Приехал делать концерт [французской оперной звезды] Натали Дессей в Юрмале.
— Почему именно здесь?
— После переезда надо было чем-то заниматься, что-то делать, деньги зарабатывать, в конце концов. Я начал часть своих проектов, которые должны были состояться в России, переносить на другие площадки. Но когда ты приходишь в Берлинскую филармонию, тебе предлагают 2025 год. На 2024-й, может быть, несколько вечеров свободных найдется. В Варшаве или Лиссабоне тоже ближайший сезон был сверстан.
А в Латвии и Эстонии все организовать было довольно просто.
— Эта простота не смутила? Не было ощущения, что ты попал в странные места, где процесс не налажен так, как в Берлине, Варшаве или Лиссабоне?
— На самом деле я думал немножко про другое. Это же было начало войны. Соответственно, посыпались отмены проектов. И если зал в Латвии был забронирован, условно говоря, под 20 концертов российских исполнителей, от Киркорова до Пирожкова, то теперь надо было чем-то забивать эти освободившиеся даты.
— И вот ты приезжаешь и говоришь – здравствуйте, я из России. Во-первых, было ли тебе тяжело самому начинать знакомство с этого и, во-вторых, как на это реагировали?
— Не было никаких сложностей. Вообще никаких. Ни тогда, ни сейчас. Я нигде — почти нигде – не столкнулся с русофобией и требованием перейти на латышский. У нас возникла прекрасная коммуникация практически со всеми площадками в Латвии. В этом плане было легко.
— А в каком плане было трудно?
— Первый проект был сделан с существенными ошибками, был очень поздно заявлен, дата оказалась не самой удачной, поэтому в том результате, который мы получили, нельзя винить регион, еще что-то или кого-то, кроме себя. Безусловно, нет. Сейчас, по прошествии сезона, нет никаких сложностей, есть рабочие процессы. Просто надо немножко привыкнуть к другим масштабам, привыкнуть к финансам, к очень скромному спонсорскому бюджету. Они здесь есть, спонсоры, и их много, и с ними комфортно работать, и у нас они есть, просто это сильно другие бюджеты. После Европы, после Москвы, после Санкт-Петербурга нельзя не почувствовать себя таким немножко слоником.
— В маленькой посудной лавке?
— Да. Хочется развернуться, а понимаешь, что нужно, наоборот, сузиться. Но все равно удается достаточно большие – по любым меркам — проекты проводить. Хотя расходы – они такие же. Никто из звезд гонорар не уменьшает. Нет такого – мы теперь в Риге, сделайте скидку. Нет, конечно.
Вся жизнь — в театре, музыке и балете
— Ты за весь сезон не сделал ни одного проекта, который хотя бы условно можно было бы назвать рассчитанным на широкую публику.
— Ну, во-первых, это не мое. И я не знаю в этом бизнесе ничего. Я туда не полезу. Ну, пока не полезу. Возможно, мы как-то разделим сферы интереса с партнером, у него есть желание заниматься чем-то более масштабным, стадионным, мы будем думать об этом, но вряд ли это будет какая-то попса, скорее рок. Но моя сфера есть и, я думаю, что долго будет – театр, классическая музыка, классический современный танец, балет. Я в этом всю жизнь.
— Какой она была?
— Может, по общепризнанным меркам это смешной срок, но – условно – с двадцати лет я был связан с Московским музыкальным театром имени Немировича-Данченко, делал проекты в сотрудничестве с ним, делал собственные проекты. Это были большие международные истории. Собственно говоря, я больше ничего не умею. И свои сезоны в Латвии я начал с того, что просто написал артистам, с которыми уже работал: слушайте, ребята, я теперь здесь, не хотите ли приехать. И все потихонечку приезжают. Приехала Дессей, приехал [канадский пианист Ян] Лисецкий, приехала [американская оперная дива] Дидонато, приедет [выдающийся британский хореограф] Акрам Хан, приедет [польский контртенор Якуб] Орлинский и [легенда шведской оперной сцены] Анне Софи фон Оттер – это все те люди, которым не надо объяснять, что ты за продюсер такой.
Откинулся — уехал
— Когда ты покинул Россию?
— В конце марта. 9 марта я освободился, съездил в Москву попрощаться с мамой, собрал чемодан и в конце марта уехал. Оставаться было опасно.
— Освободился – хорошо звучит.
— Откинулся.
— Расскажи.
— Ну, начнем с того, что сезоны 21/22 и 22/23 должны были стать очень яркими, очень насыщенными. У меня было очень много проектов. Десятки. И классических, и выставочных. В том числе концерты Элины Гаранчи в Москве и в Санкт-Петербурге, Джойс Дидонато, плюс 100-летие Санкт-Петербургской филармонии Шостаковича, где мы активно участвовали в праздновании, были частью международной программы. Было подписанное соглашение с Музеем Виктории и Альберта о первой его выставке в России — крупнейшей в мире выставке бюро Захи Хадид, мы вместе с бюро создавали эту выставку с нуля на протяжении почти трех лет, включая пандемию… Все было прекрасно. Еще 23 февраля мы с моими украинскими друзьями шутили про то, что ну какая война, у нас посевная, постили об этом всякие смешные мемы...
А 24 февраля открываешь утром телеграм и фейсбук, а там черным-черно.
Пошли звонки: на 2 марта был назначен концерт [прославленной немецкой певицы] Вальтрауд Майер в филармонии, зал распродан, напечатаны буклеты, приглашения разосланы… Но ни о каком концерте речь уже не идет, никто в этой ситуации в Россию ехать не собирается. Сначала все говорят о переносе на какой-то условный сентябрь – Вальтрауд, Дидонато, Дессей, никто еще не понимает серьезности конфликта. Что-то там началось на границе? Не в первый раз…
Жил я в Петербурге через дорогу от филармонии. И вечером вышел на митинг одним из первых. Да, были протесты, были митинги. Возможно, не такие большие, какими они должны были быть, но они были. 24 февраля на Гостином дворе собралось, может быть, около тысячи человек, исключительно молодежь, довольно интеллигентная, не было никаких провокаторов. Но ОМОН и Росгвардия всех винтили без разбора. И меня тоже взяли.
Я раньше никогда не участвовал ни в каких протестах. Я был абсолютно аполитичен. Я терпеть не могу Путина, но и на Навального мне все равно. Но в случае с Украиной, где живет большое количество моих друзей, с которыми мы работали, мы отдыхали, они приезжали ко мне в гости, я приезжал к ним в гости — я просто обязан был высказаться против войны. Этой чудовищной войны!
Если по правде, я думал, что просто иду на мирный митинг, что вечером еще попаду на встречу в филармонию. И даже когда меня забрали, казалось, что все это какая-то шутка. ОМОНовцы, когда меня вязали, не били, ничего не могу сказать. Но я видел тех, кого били, жестко тащили по земле, ну, эти кадры есть в интернете. Нас завели в автобус, ты сидишь, думаешь, ну хорошо, сейчас привезут в отделение, пожурят и, в общем, все. Как будто в школе, когда тебя ведут в кабинет к директору, он тебе нотации прочитает, скажет — так нельзя, мальчик, еще раз, и вызовем родителей.
Набили полный автобус, автобусов было много, ОМОНа было тоже много, ехали долго. А вот в отделении — там началось самое прекрасное. П-ли нещадно. Всех просто выводили в кабинет и п-ли, п-ли, п-ли. Подписывать нужно было протокол, что ты являешься организатором митинга, никак не участником, это уже другая статья. И за отказ ты получаешь много-много п-лей. Камера у нас было полтора метра на три, нас там было семь человек, за двое суток нам ни разу не дали воды, не выпустили в туалет, к нам не пустили адвокатов-правозащитников, не пустили и моего личного адвоката, с которым удалось связаться, пока в отделении не отобрали телефон. Периодически выводили в кабинет для допросов и просто п-ли. А больше двух суток держать не могут. Потом всех везут в суд. Все так забавно – мы заметили, что приговоры были вынесены заранее, лежала папка и никто не уходил на совещание. Все твои доводы, все письма из организаций, из посольств – никто их даже не принял во внимание.
И вот 23 февраля у тебя было все, многомиллионные контракты, выставки крупнейших музеев мира, лучшие артисты – а два дня спустя ты в тюрьме, у тебя нет ни одного большого проекта и туманные перспективы на будущее…
А сиделось хорошо, честно признаюсь. Как в пионерском лагере. Нам повезло, мы эти 13 суток провели той же компанией, что в автобусе и в отделении. И работали в изоляторе вполне себе адекватные люди. Не хочу романтизировать это. Ты просто признаешь, что у тебя больше нет никаких прав, и все ок.
Вышел я 9-го марта. Как сейчас помню — один из первых звонков был из польского консульства в Санкт-Петербурге: у нас много совместных проектов было сделано и много чего намечено было на будущее. Господи, они мне передачи в изолятор носили! И вот они звонят и спрашивают, какие планы. Ну слушайте, говорю, как минимум хочу помыться и поспать в своей кровати. «Если что, Варшава дала добро на выдачу тебе гуманитарной визы, визы таланта». Я вернулся домой в Москву, сказал маме, что уезжаю. И уехал.
Я не один ребенок в семье, у меня два старших брата и куча племянников, в этих обстоятельствах я уехал бы все равно… в другую страну, Грузию или Армению, я не большой любитель заморачиваться с визами и просить о помощи. Но уехал бы точно. Но вот если мама была бы одна, то я не знаю, как поступил бы. Одну бы я ее не оставил. Поэтому я понимаю тех, кто, не поддерживая режим, не может покинуть Россию.
Сперва было тяжело
— Эмиграция штука тяжелая. Как ты ее переносишь?
— Часто накрывает, потому что скучаешь по маме. Даже если живешь 20 лет один. Даже если сейчас созваниваешься c ней по несколько раз в день. Это очень-очень тяжело.
Что касается профессионального — прекрасно. Лучше всех. Мне по кайфу. Мне нравится этот темп развития. Я, правда, не знаю, с чем это связано, потому что я вижу очень много уехавших продюсеров и не продюсеров, и, к сожалению, их сегодняшнее положение сильно отличается от их положения в Москве. Им не так быстро удается встать на ноги, не так быстро удается обзавестись связями, работой, проектами. Я ничего не потерял. Мне очень комфортно. Мне классно здесь. Здесь свой вайб. Мне классно в Варшаве и в Париже – я стараюсь туда приезжать два раза в месяц. У нас намечаются проекты в Берлине и в Барселоне, ну и, конечно, в Латвии новый сезон должен быть невероятным. Нет такого, что мне приходится затянуть пояс и бедствовать. Нет. Я даже путешествую больше, чем раньше – для того, чтобы путешествовать по Европе, астрономических сумм не нужно, купил билет за 9 евро, взял рюкзак, поехал в Париж на выставку или на премьеру. Это очень важно — насмотренность, это для профессии самое главное. Мы собираемся представить в Латвии тех, кто открывал сезон в Парижской опере, например. Это круто. И это нужно.
Но сейчас, оглядываясь назад, вспоминаешь, как все начиналось. По первости было тяжело, конечно, особенно после первого провального концерта в «Дзинтари», когда ты отдал все деньги, которых и так-то оставалось не очень много, потому что до этого ты проплатил всю рекламу в России, ты проплатил все билеты на самолет, ты снял залы – и все это было потеряно. Даже авиакомпании до сих пор денег не вернули. Поэтому сюда я приехал с очень ограниченным бюджетом, думал, что сделаю большой концерт в Таллинне, большой концерт в Юрмале, заработаю, улечу в Лиссабон и начну удаленно готовить следующий проект. Все вышло дико не так. Полностью прогорел, в кармане 300 евро. И что дальше? Из контактов только ты. На полном серьезе: ты же сама прекрасно помнишь, я приехал сюда, не зная никого.
Успех после провала
— И все-таки после коммерческого провала концерта Дессей ты сделал еще шесть проектов.
— С учетом Таллина – шесть, да. Четыре концерта Полины Осетинской, Ян Лисецкий, Джойс Дидонато. Шесть.
— Этого достаточно, чтобы на тебя посмотрели,как на конкурента остальные продюсеры?
— Конечно. (Смеется.) Тут, наверное, вопрос не в количестве. Тут вопрос в манере игры, в артистах и их масштабах, в площадках, вообще в подаче. Ведь много проходит проектов, которые могут быть прибыльными, но остаются при этом не очень заметными. А мы, в общем-то, довольно ярко заявляем о себе, арендуем большие залы, не боимся рисковать - и пусть этих проектов пока не так много, но большинство из них коммерчески успешные, и меня это не может не радовать. Это наш первый сезон, он вообще на полноги. Мы даже еще не начали. (Смеется.) В Большой гильдии у Осетинской – sold out, у Лисецкого в Национальном театре — sold out, и вот это, кажется, был тот самый проект, который стал отправной точкой. Сделать концерт пианиста, который не так давно был здесь на фестивале «Рига-Юрмала» и не был шибко продан, сделать этот концерт в театре, который не принят публикой как концертная площадка для классических музыкантов, несмотря на то, что в истории этого театра были замечательные концерты… «А как там с акустикой? А где рояль возьмете?» Слушайте, акустика супер, рояль можно арендовать и привезти, было бы желание и деньги. Прекраснейший концерт был, и дальше все пошло-поехало.
Стоит ли меня воспринимать как конкурента – точно да. Но от здоровой конкуренции публика только выигрывает.
Мне комфортнее быть коллегами. Мы в Москве не конкурировали. Мы все общались, мы помогали друг другу, мы могли, если кто-то везет моего артиста или я везу их артиста, расспросить, как работалось, какие камни подводные и так далее. И это классно. Мы умудрялись к другу ходить на концерты, поздравлять с аншлагами. Коллеги, которые сейчас делают проекты за пределами России, меня и сейчас спрашивают — какие у тебя есть артисты, с кем можно поработать. Мне бы хотелось, чтобы и в Латвии так было. Но, наверное, не будет.
— Потому что публики на всех не хватит?
— Публики хватает на всех. Все то, что должны делать государственные театры, делают продюсерские компании. Количество гастролей больших коллективов и артистов ничтожно мало даже для такого небольшого города, как Рига. Да и расстояния не те, которых нужно бояться, до Риги отовсюду не больше трех с половиной часов. В Москве ты столько в пробке простоишь, чтобы с окраины до Большого зала консерватории добраться. В Латвии люди ездят из других городов на хорошие большие проекты, на Дидонато очень много было народа из Эстонии, из Литвы, из Скандинавии, это же единственная возможность услышать ее в этом регионе. Точно так же сейчас многие приедут на Ренату Литвинову, мы же видим, откуда билеты покупают. Здесь, в Европе, в Балтии, нет проблем доехать, доплыть, долететь, особенно если билеты на самолет покупать заранее.
И у нас есть свой стиль работы, он был сформирован в условиях жесткой конкуренции не только за зрителя, но и за спонсоров. Москва — город, где на твоем месте мгновенно будут двести. Ты все время должен удивлять и выпрыгивать из штанов.
— Полину Осетинскую, сейчас Ренату Литвинову, вообще артистов родом из России продавать сейчас легче или труднее, чем западных?
— Никакой разницы не вижу.
— Но ты держишь в голове ту эмигрантскую публику, которой в Риге прибавилось за последние полтора года?
— Конечно. Почему нет? Я понимаю, что у Полины здесь собственная аудитория, целый концертный зал, тебе нужно только донести до этих людей информацию, ну и привлечь немного новых. Зрители, которые впервые пришли на ноябрьский концерт Полины, потом уже были на майском. Хотя я знаю, что предыдущий ее концерт, кажется, в 2019-м году, полную Гильдию не собрал. И в Гильдии меня переспрашивали – вы уверены? Уверен, говорю. Да, тогда не продали, а сейчас я продам. У меня нет возможности отступать! Сказать — ой, я пойду домой, посижу, покурю, запрусь на даче, никого не буду видеть целый год. Нет больше такой возможности! Как минимум потому, что ни дома, ни дачи нет. Ты постоянно должен быть в тонусе. И ты должен делать все, чтобы проект был удачным. Да, я понимаю, что и на Ренату [Литвинову] придет русская аудитория, быть может, вновь приехавшая, из тех, кто еще не говорит на латышском. И я в всегда делал и буду делать буклеты и рекламу на двух или трех языках. Она будет такой, даже если речь о Джойс Дидонато и Яне Лисецком, об остальных проектах. Всегда у меня рядом с латышским будет русский язык.
— У тебя в этом сезоне четыре новые площадки – Splendid Palace, Опера, «Дайлес» и «Арена Рига». И жанрово ты расширяешься, у тебя даже кино будет.
— Кино скорее эксперимент. Это не мой жанр, мы не будем устраивать ретроспективы фильмов еще кого-то, кроме Ренаты Литвиновой. Просто Рената прекрасна в разговорном жанре, я лично это знаю, поэтому в данном случае все сделано для того, чтобы зрители не только пришли на ее спектакль «Кактус» в октябре, но и увидели Ренату вне пространства пьесы, такой, какая она есть в жизни и какой ее любят – с острым юмором, интересными выражениями, совершенно особенным стилем речи. Это public talk, творческая встреча – а фильмы будут дополнением.
Театр – да, вероятно, мы будем и дальше расширять эту линейку, но это точно не будут русские проекты,
Рената скорее исключение, из-за большой моей любви к ней и ее таланту. В течение сезона я отказывался от всех русских антрепризных начинаний. Мне это не интересно. А так останется Большая гильдия, которую я очень люблю, останется Национальный театр, и балет Акрама Хана «Книга джунглей» будет показан в «Дайлес», и Орлинский споет в Опере, и симфонический оркестр сыграет музыку из мультфильмов компании Disney в «Арене» — это большой интересный проект, семейный и отчасти образовательный, пусть и попсовый слегка. Все любят Диснея, все знают «Холодное сердце», но тут еще и огромный оркестр на сцене, человек 70 – дети, быть может, такого никогда прежде не видели.
Открывать другим глаза — это такая здоровая игра
— Очень болезненный вопрос для всех продюсеров. По идее, ты должен привозить что-то новое. Но открывать людям глаза на людей, которые широко известны в мире, объяснять, кто такая Джойс Дидонато, кто такой Акрам Хан — тебя это не выводит из равновесия?
— Нет, не выводит. Это такая здоровая игра. Ну да, в Москве или Петербурге надо было очень постараться, чтобы найти и привезти артиста, которого никого не знает. Хотя тот же Орлинский – о нем в Петербурге мало кто слышал, и директор филармонии уже после подписания контракта уговаривал меня перенести все в малый зал – «Что ты творишь, это барочная музыка, он без оркестра, кому он нужен? Ты прогоришь!» Да мы потом ставили стулья во все проходы, куда только можно вообще, потому что было продано все. Мы бы еще и улицу перед филармонией продали. Мы с тобой вечно шутим – вот я хочу познакомить рижскую публику с великими Анне Софи фон Оттер и Филиппом Херревеге, а ты говоришь – да кто их здесь знает, ты и я. О'кей. Но ведь в этом в этом есть кайф. Слушай, ну а что, все время возить одних и тех же, какие-то раскрученные имена?!
И мы же не везем каких-то никому не ведомых исполнителей, мол, посмотрите, может быть, они когда-нибудь станут звездами, а может быть, и не станут. Нет. Мы привозим артистов, которые очень известны, многие уже в статусе легенды, но не здесь. Этот образовательный момент — он добавляет адреналина, хорошего адреналина. Я бы, может, много лет тому назад процитировал Гиппиус, «если надо объяснять, то не надо объяснять». И если бы с самого начала, с Лисецкого, наткнулся бы на стену неприятия, то, наверное, дальше в этом направлении не двинулся бы. Но когда я слышу – блин, это было круто, спасибо большое, мы купили билеты и пошли только потому, что все купили и пошли (ну да, мы очень агрессивно рекламировались), но это был один из самых красивых концертов сезона, — то понимаю, что в следующий раз люди пойдут на Лисецкого снова. И если Дидонато вернется через год с другой программой и будет выступать в Опере, у нее будет аншлаг. Потому что свою аудиторию здесь она уже получила. Мы уже познакомили. Она, эта аудитория, уже следит за Дидонато, следит за Лисецким. И она полюбит Орлинского. Орлинского точно полюбит! Ну как его можно не полюбить?!
— Я видела видео с концерта Джойс, которая смотрит на зал, поющий стоя Pūt, vējiņi, и плачет.
— Я тоже плакал. И сейчас тоже заплачу. Это было что-то невероятное. Один из главных на сегодня моментов моей жизни. Наверное, наравне с последним концертом Джесси Норман — по эмоциональной составляющей, по масштабу… Да, и по масштабу тоже. Этот проект не был бы таким масштабным в Москве и Петербурге. Здесь мы вошли в какой-то нездоровый кураж, это было уже за гранью сумасшествия. Детский хор в Петербурге у нас планировался человек в 40-50. И он не мог быть больше, сцена не позволяла.
А в Юрмале было двести! Чтобы понимать: по контракту с Джойс хор должен быть не меньше 19 человек.
Никто не писал про максимум, все прекрасно понимали, что есть сцена, есть оркестр и много народу ты там не разместишь, даже если очень сильно захочешь.
Мы пригласили в проект Рижскую школу № 6 с музыкальным уклоном, я им всем и особенно замдиректора Инте Године бесконечно благодарен, потому что они сняли с меня всю головную боль в плане подготовки хора к репетициям и мастер-классам, я вообще этим вопросом практически не занимался, но мы были в постоянной переписке. И сначала детей было 60, потом 90, потом 119, ну, нормально, и вдруг их уже 160, 198, и в итоге стало 205, и все спрашивают – слушайте, а как вы там их всех разместите? Где они будут стоять, откуда будут выходить? Это вопросы, которые мы слышали постоянно, в том числе от менеджмента Джойс. «Точно? Сцена же очень маленькая!» — они видели размеры и понимали, что «Дзинтари» вообще-то далеко не стадион. Но это было последнее, что меня волновало: как мы разместим хор. Это был абсолютно нездоровый авантюризм… но в данном случае абсолютно здоровый. И в этом авантюризме меня полностью поддержала школа. Потому что они мыслили точно так же: главное, что все готовы, все собрались, мы приедем и разместимся, все будет в порядке.
Мы приехали в зал и всех разместили.
Это было классно. Это было красиво. И я сразу сказал, когда мы только выбирали и обсуждали песни, которые дети будут исполнять на латышском, что в финале будет Pūt, vējiņi. Без вариантов. Я к тому моменту еще не бывал на Празднике песни, я не слышал никогда Pūt, vējiņi в исполнении тысяч людей, не знал, какой эффект это производит. Я взял эту песню чисто интуитивно. Но я даже предположить не мог, что будет. Что весь зал встанет и будет петь вместе с детьми. 2000 человек. Я же здесь не живу, я только начинаю знакомиться с национальной культурой. И у меня были ровно такие же эмоции, как у Джойс, которая просто стояла и не понимала, что происходит, какая мощь, какая энергия ее сносит со сцены. Она вспоминает это до сих пор. О таком красивом народном финале своего сезона я даже мечтать не мог. В «Дзинтари» я начинал с провала, в «Дзинтари» меньше чем через год был абсолютный триумф.
Но что я хотел сказать. При том, что я русский… ну, не совсем русский, но в любом случае я из России, — здесь, в этой стране, мне реально очень многие помогали.
Я не понимаю, почему. Может быть, они видят мой энтузиазм, постоянное желание что-то делать, кого-то везти, суетиться. Может, они считают, что этого не хватает обществу, культуре, жизни страны. Но в одиночку я бы, конечно, ничего не сделал. Все могло пойти по другому сценарию. Приезд Полины Осетинской висел на волоске. А если бы он не состоялся, я бы поджал хвост и куда-нибудь уехал. Там была очень сложная история, концерт был на грани отмены – причин на это было достаточно, – но состоялся благодаря человеку, который на свой страх и риск оставил концерт в расписании зала, уговорил руководство. Спасибо Кате! И я бы ничего не сделал без поддержки моего билетного оператора. Потому что, когда у тебя 300 евро в кармане – ну, спроси меня, как сделать концерт на 300 евро?! Арендовать зал, заплатить гонорар, запустить какую-то рекламу — не зная никого, не имея возможности занять денег? Но мне сказали: да, мы тебе верим.
И таких людей здесь, в Латвии, много. Мне кажется, мы оправдываем их надежды, нам не лень делать качественно, на европейском уровне, а не жить по принципу «сделаем абы как, и так схавают, это же Рига, да что они видели?». Нам действительно хочется не бабки срубить, а привезти сюда классное и новое, невероятное и большое. Классическое искусство вообще сильно не про деньги. После концерта Джойс, который невозможно было окупить, такой там был бюджет, просто огромный, спонсоры сказали – надо это продолжать, мы хотим, чтобы в Латвии были такие проекты, на таком уровне, с такой подачей, мы по такому соскучились. С нами остались не только прошлые спонсоры, но и пришли новые. Поэтому я совершенно не понимаю всеобщего нытья, что денег нет и билеты не покупаются. О чем вообще речь, господи боже?
