— Для начала, Марис, хочу, чтобы ты сам представился, кто ты, потому что я знаю тебя в разных профессиях, в разных сферах и разных ипостасях, и, честно говоря, уже сам запутался. Вот кто такой Марис Сусейс?
— Я сам вообще не запутался, кто я, но есть, конечно, такие периоды, что мне тоже кажется: кто я? Ну, во всяком случае, наверное, творческий человек, но мне больше нравится говорить, что я — представитель цивилизации, я — житель планеты Земля. Я человек.
— Если мы сократим ареал обитания таким скромным и интересным уголком, как Латгалия, который, как я понимаю, тебе небезразличен и дорог — какие у тебя первые ассоциации с Латгалией?
— Конечно же, это ритм и звук моего языка — латгальского языка, который, между прочим, даже меняется. Если вы находитесь в Лудзе, Калупе, Резекне или Прейли, происходит маленькая деформация латгальского языка. Но самое интересное, что в каждом населенном пункте появляются какие-то свои изюминки. Конечно же, люди. Я не буду уходить в стереотип о том, что это опять открытость и так далее, нет — просто свои, другие. Более, может быть, простые, более бесшабашные, потому что иной раз мне кажется, что напалм свободы можно найти только в Латгалии. И, между прочим, в докризисное время, когда в Латгалии начали появляться очень большие караваны туристов, скажем, из Германии, из Голландии и так далее, мне это не очень нравилось, потому что, когда я приезжал в свои укромные места, в свой штаб, скажем, в лес, или выходил на поле, уже замечал тех же самых итальянцев, немцев, которые пили элегантно кофе или вино, таким образом смакуя именно мои места.
— Кроме природы, людей — в чем еще «фишка» Латгалии? Потому что, когда мы говорим о Латгалии, всегда создается образ какой-то особенности, особенности региона. Почему так складывается, на твой взгляд?
— Я не хочу сейчас уходить в тотальный патриотизм, потому что в Латвии очень много интересных регионов. Для меня это мой регион. Может быть, что отличает нас? Мне очень нравится, что здесь очень большая многогранность, очень большая цветовая гамма. Тут есть русские, белорусы, украинцы, латгальцы, латыши, и все они создают какой-то такой очень большой ремикс, тональности. Скажем, ты проезжаешь 10 километров, и рассказ уже другой. Или же ты находишься в деревне — там старовер, а перешел улицу — белорус, а тут латгалец. Самое интересное, что мы живем так, что мы можем фактически всей Европе показать, что это маленький модуль такой дружной семьи. Другой раз дружной, другой раз бывают какие-то маленькие дружеские эксцессы, но друг друга понимают без лишней агрессии, может быть. Это тоже очень нравится. Я это могу оценить, честно говоря, с каждым днем у меня все меньше появляется желания куда-то уехать, пропасть. В «Обетованность».
— С самого начала ты не зря упомянул Индру — это место, где ты работаешь в художественной школе, где ты работаешь с детьми, как ты сам выражаешься, «учишь их художествам». Индра — это такой край — практически 3 шага — и Белоруссия. Вот в чем особенность работы вот именно в таком отдаленном регионе, т. е. где не крупные города, где, как бы грустно это ни звучало, у людей меньше возможностей?
— Ну, в первую очередь, я сам себе доказываю, что я не на 100% отдался капитализму, потому что с каждым годом я чувствую именно вот такой большой пресс со стороны вот этой системы. Я уезжаю туда и там я могу найти какие-то сакральные вещи. Сакральные вещи — это хорошие человеческие отношения. Это и есть, по идее, самое главное. И самое главное, опять же — этот же рубеж, у нас там есть латгальцы, украинцы, молдаване, и все эти дети приходят в мою школу, и я понимаю, что в конечном результате все это исходит в искусство, потому что работы очень разные, гениальные и т. д. Скажем, если ребенку-молдаванину скажу, что у нас есть тональности спокойные, допустим, белый или серый цвет, и тогда вы понимаете, что он меня не понимает! Если даже натюрморт очень спокойный, то доминируют все яркие, пестрые цвета, и успокоить я его не могу. И опять же, как я говорил, рядом находится ребенок другого темперамента, и тут тот же самый натюрморт, но уже работа другого качества и другой интерпретации. Это очень интересно. И Индра — она сама по себе, я понимаю, место магическое, оно притягивает людей других, может быть, маргиналов, может быть, больше творческих. Самое главное, что местное население это очень хорошо понимает, они открыты. Это какое-то магическое место.
— Взрослые дяди и тети уже понимают, спорят о каких-то национальных вопросах, кто к какой группе принадлежит, а вот для детей насколько это важно? Насколько они сейчас осознают, кто они — там кто-то молдаванин, кто-то латыш, кто-то русский, украинец или белорус?
— На уровне подсознания мы знаем, что у нас есть какой-то генетический код, который заложен внутри. Конечно же, он проявляется в искусстве и, может быть, в человеческих отношениях. Но нету этой подпитки политической, которая, может быть, вытягивает человеческие принципы. И когда появляются принципы, люди начинают задумываться: кто я, кто ты — и что-то делить. Скажем так — этих границ там нет, они не мешают пока что. И это радует. Но, опять же, скажем, наблюдая за происходящим в моем родном городе Даугавпилсе, может быть, эта многогранность иной раз мешает. Потому что, если мы говорим о политической жизни, тогда мы видим, что каждый пытается тянуть в свою сторону, и, может быть, мы можем на протяжении 5-6 лет не договориться о каких-то очень важных вещах, потому что латгальцы думают так, а староверы думают так, а русские думают так. Все вроде бы дружно, но мы все равно пытаемся тянуть в свою сторону. И как-то не все время можем договориться.
— Т. е. договориться сложнее из-за этого многообразия?
— Ну, я говорю про политику. Потому что тут уже появляются какие-то интересы. Хорошо, что есть какие-то глобальные вещи, которые помогают все-таки найти общий язык. Но наблюдая за политикой именно в городе своем Даугавпилсе, я понимаю, что это мешает. Такие маленькие тейпы, маленькие общины… Будем открыты и скажем честно. Так что, господа, пришло время найти какую-то общую идею. Я даже не говорю про Латгалию и Даугавпилс, а вообще про Латвию — куда мы идем, в каком направлении мы плывем. Не только думаем о своих интересах, но у нас должна быть какая-то одна большая цель. Ее сейчас нет. Так чувствую я.
— Сам когда ты осознал, что ты латгалец, эту принадлежность к латгальскости?
— Я вообще не осознавал, просто так есть и все. Детство я провел в Ликсне, Калупе, Ваболе, это магические мои места. Там люди все говорят на латгальском, думают на латгальском, воздух латгальский впитывают в себя, допустим, так. У меня просто не было вариантов! Может быть, я хотел бы быть молдаванином, допустим, или украинцем, Украина мне тоже очень нравится — бесшабашные ребята, очень творческие. Но вот так я в мир пришел, и Бог сказал: «Ты будешь латгальцем», и да, я латгалец. Latgalīts! Но да, там тоже кровь размешалась, есть и польская, и староверская, что тоже очень радует. Потому что староверы, напомню, это неотъемлемая часть именно латгальской культуры, и латвийской культуры, потому что они внесли очень большой вклад в этот регион, если мы говорим про архитектуру, строения, допустим, и вообще, про склад общества.
— Как Латгалия может себя преподнести, грубо говоря, как она может себя продать, какими «фишками», чтобы стать еще привлекательнее, интереснее, а не просто разговаривать о том, как здесь красиво и прекрасно?
— Мне не нравится слово «продать», потому что постоянно мы говорим о том, что «продать, продать, продать», и я боюсь, что мы скоро все продадим, и душу дьяволу тоже. Чувствовать надо Латгалию, чувствовать. Есть что-то очень сакральное. Вот, может быть, на уровне ментальном, то получаешь что-то большее, что-то духовное. Может быть, связь с природой, может быть, с миром религии — каждый может найти свое. Если говорить о, может быть, «фишках» — то у нас очень фундаментная история. Все равно, какой ты город берешь, начиная от Лудзы, заканчивая Даугавпилсом. История позволяет нам выбирать тональности, которые вам нравятся. Я чувствую, что атом движения здесь, в этом регионе, но он очень сильный. Но я не хвалю, что «здесь — лучше нету», ребята, перестаньте. Есть стереотипы, которые тоже надо ломать. Мы говорим о латгальской открытости и т. д., может быть, я буду первым, вторым или двадцать вторым, но смело скажу, что открытость латгальская вот такая, что «Ах, душа нараспашку!» — она ушла или уходит вместе с нашими бабушками, может быть, с отцами. Новое поколение совсем другое. В Латгалии бывает так: у меня однажды закончилось топливо в Аудени. Я вижу, что рядом здесь хозяин, большой хозяин, рядом с дорогой. Я прихожу к нему и говорю: «Слушай, ну, ты меня подбрось или дай мне топлива». Мол, открытость латгальская. Он говорит: «Слушай, да времени просто нету. Сейчас вот поеду, у меня посевная». Я говорю: «Так у тебя есть топливо!». А он: «Ай, как бы времени нету, у меня посевная». И я понимаю, что открытость — она сломалась где-то. Где-то, может быть, в пространстве. Потому я и не замыкаю этот круг только на Латгалии. Открытых людей везде много. Самое главное — ты сам должен быть открытым, и все... И опять же о тривиальных вещах там, мол, Латгалия — это баня, шмаковка и .т. д. — это очень тривиальный посыл, который мне не очень нравится. Потому что в Латгалии очень много интересных людей и творческих людей. Интеллигентных людей. Я не говорю о тех, которые, скажем там, представляют какие-то университеты. Мне нравится, когда ты приезжаешь в деревню вообще, в очень глухую деревню, и понимаешь, что человек, у которого фактически образования нет, в своей душе дико интеллигентный.
— Ты уже моментами объяснил, что Латгалия меняется. В заключении, как бы итог подвести нашей беседы — она меняется в лучшую сторону, она изменится и станет совершенно другой, какой была 10, 20 или 50 лет назад, или что-то сохранится?
— Я уверен, что Латгалия, Латвия все деформации истории переживет, потому что ух, каких только колебаний тут не было, в этой Латгалии! В этом и есть наш кайф. Так что давайте, пусть все быстрее меняется, и да, мы все выдержим, самое главное, чтобы это было со знаком плюс. А вот если меняется история — тогда это хорошо. Было бы хуже, если бы она не менялась. Потому что если нет перемен, значит, мы приедем — и это будет такой большой гетто-район, может быть, под названием — ну, просто какая-то депрессивная зона, и все. Так что я думаю, что движуха — это самое важное.
