— Вы, наверное, во всех латвийских театрах уже работали. Дошла очередь до Даугавпилса. Как вы здесь оказались?
— Давно хотел тут поработать, но я четыре года преподавал в Лиепае, там был актерский курс, и было очень сложно совместить Лиепаю с Ригой и тем более с Даугавпилсом. Сейчас лиепайский курс закончился, мне позвонил Олег Шапошников, сказал, давай сделаем что-нибудь, пришло время. Я с удовольствием согласился.
— Какие впечатления от города и региона?
— Латгалия мне знакома по предыдущей профессии. Я был журналистом, работал на LTV, и всегда, когда были выборы или другое событие государственного масштаба, я сам просился в Латгалию делать репортажи. В Риге всё было знакомо и известно, тут же нет. Я тогда познакомился и сдружился с коллегой Мариной Горкиной, мэром была Рита Строде, и сейчас я снова встретился с ней в театре (Р. Строде — член правления Даугавпилсского театра — Л.В.). У меня от Даугавпилса и Латгалии всегда очень теплое впечатление, всегда хотелось сюда вернуться. И вот получилось. Я здесь два месяца живу, очень редко в Ригу ездил.
В любом городе я ищу свои места. Мне важно найти свое кафе или ресторанчик, в Даугавпилсе мне очень нравится LUNA, недавно открылось новое место — TECTO. Очень вкусно и очень приятные люди работают. Я хожу на рынок, в Лиепае он очень дорогой был. Здесь я хожу на Кожзавод (там находится периферийный рынок — Л. В.), покупаю у местных дам грибы, овощи, аджику и разные другие приправы, потому что люблю дома готовить, это для меня после репетиции такая медитация. Я нашел маленький букинистический магазин недалеко от центрального рынка, накупил кучу книг, не знаю, как в Ригу увезу.
Я первый раз был в Крепости. Признаюсь, я не очень люблю туристические объекты, мне кажется, их можно посмотреть в Интернете. Но тут актеры мне говорят — надо съездить. Мы взяли самокаты, был хороший день, казалось — последний летний. Мой педагог меня всегда учил: если есть ощущение, что не надо сегодня репетировать, то и не надо. У меня как раз такое ощущение и было. И я был в восторге. Я представлял Крепость какой-то полуразвалившейся стеной, и все приходят на нее смотреть. Тут же — целый городок. Я обожаю музеи медицины, во всех городах, где я бываю, я, как сумасшедший, хожу в них. Наверное, это какая-то нереализованная тяга к профессии врача…
— У вас есть шанс: вы же сменили журналистику на режиссуру, почему бы еще не сделать кульбит?
— Нет, едва ли (смеется). Врачом стать труднее, чем режиссером. Так вот, в Крепости есть прекрасный музей медицины. Все приборы, техника, советская и досоветская, всё можно пощупать, вспомнить, как это было. Зубной кабинет — как в моем детстве, даже сразу боль в зубах появилась. Очень здорово всё.
— Почему вы выбрали «Темных оленей»? Их многократно ставили, Кайришс снял фильм давно…
— Я видел спектакль Мары Кимеле в Валмиерском театре, постановку Кайриша в Новом рижском театре не видел, фильм его пересматривать не стал.
Когда я прихожу в театр, где раньше не работал, то всегда советуюсь с директором по поводу направления. Если я уже поработал в театре, то представляю, что интересует актеров и публику, куда смотрит театр, куда он движется. Здесь я не имел никакого представления, знал только, что здесь ставили мои однокурсники Гера Сурков, Паула Плявниеце, Виестур Розиньш. Олег сказал, что неплохо бы поставить что-то из латышской драматургии на семейную тему. Я был в Лиепае в тот момент, с моими студентами работала Мара Кимеле, и я спросил у нее совета. Она сказала: «Бери “Оленей”, прекрасная пьеса. Она до сих пор актуальна, там нет второстепенных ролей, все роли очень хорошие, состав актеров небольшой».
Я тут же прочитал пьесу, мне очень понравилось. Инга Абеле вообще сыграла в моей жизни большую роль. Один из первых спектаклей, который я посмотрел в молодости, был «Жасмин» по ее одноименной пьесе, я видел постановку Гали Полищук в Рижском русском театре. Я тогда был очень далек от театра, я работал журналистом и просто влюбился в Ингу Абеле. Читал ее романы, рассказы, пьесы. Потом мы познакомились с Ингой, и я сказал, что обязательно когда-нибудь поставлю ее пьесу. И вот такой момент настал, я ей позвонил, она была очень счастлива, сразу же дала добро.
— Не было мыслей перевести пьесу на русский язык?
— Роальд Добровенский переводит книги Абеле на русский.
Я бы хотел поставить «Оленей» на русском, но не знаю, где это будет. Скорее всего, не в Латвии, где-нибудь за рубежом.
— Правда, что вы во время репетиционного процесса вместе с актерами ездили на оленей посмотреть?
— Не на оленей — на лам. Они такие … декоративные, пушистые и странные. Важно посмотреть в глаза животным, у актеров ведь обычно сильная эмоциональная память. Я не сторонник того, что если ставишь Достоевского, то надо обязательно ехать в Петербург, нет, необязательно, но тут такая связь с дикой природой. Я рижанин и абсолютно городской человек, мне важно было самому всё это увидеть. Мы наблюдали за девочкой, которая ухаживала за ламами, это семейный бизнес. Девочка животных обожает, их там больше десятка, она всех знает по именам. Нашей героине в пьесе лет 15, она такая девушка-подросток.
Видели, что девочка влюблена в лам. Я спросил: «Они тебе ближе одноклассников и друзей?» Она ответила: «Конечно!» Это всё про нас, про наш материал.
— Пьеса «Темные олени» — клубок тем. И всё-таки — в первую очередь — ваш спектакль будет о том, как трудно в этом мире взрослеть, или как трудно быть мужчиной — отцом, мужем, сыном, другом, главой семьи?
— Все темы связаны друг с другом. Я повернул материал в сторону мужчины, я его понимаю, это про меня.
Я никогда не делаю спектакли о женщинах, о девушках — просто не суюсь в эту тему. Я ее не понимаю
и знаю, что режиссеры-женщины делают это значительно лучше и честнее.
Этот спектакль о том, как сложно быть мужчиной, в том числе и взрослеть. У тебя уже растет ребенок, он подросток, а ты сам еще на самом деле не окреп. Сложно понять, что ты сам хочешь делать в этом мире, а не потакать всем, не быть заложником желаний и амбиций других людей. Старые страхи, обиды главного героя не позволяют ему стать самим собой.
Любая хорошая пьеса — это «Одиссея» героя, и здесь он проходит путь, возвращается к самому себе. В конце становится легко, когда он принимает решение не убивать оленей. Герой понимает, что всё обернется финансовым крахом, осложнит отношения с друзьями и отцом, но — он больше не идет на поводу у других.
Публика, надеюсь, это почувствует.
— Театр и журналистика похожи?
— Нет. К счастью или к сожалению, но нет. Мне было сложно учиться режиссуре:
журналистика научила меня схватывать главные вещи и очень быстро работать с информацией, журналистика говорит о тенденциях, а театр — о нестыковках, о каких-то маленьких деталях.
Мой педагог Михаил Груздов очень долго направлял меня, чтобы я углублялся в материал, в человека, в ситуацию. Не хватал на лету, а сомневался, искал то, что сразу не видно. В журналистике некогда сомневаться, тем более, в новостной журналистике, где я работал. Сорок минут, чтобы подготовить новостной выпуск на радио, который выходил каждый час.
— Допускаете еще один резкий поворот в профессии?
— Недавно покинувший нас Абрам Клёцкин, мой педагог в журналистике, встречался с моей коллегой Олей Проскуровой, они обсуждали, как у меня дела. Я, к сожалению, давно с Абрамом Иосифовичем не виделся. И он сказал Оле: «Мне почему-то кажется, что у Димы это (имеется в виду театр) не последнее…»
Я понял в свои 40 лет, что самому менять жизнь бессмысленно. Самое лучшее и верное приходит само. В том числе и в театре. Мой самый сложный и одновременно самый интересный опыт — четыре года работы со студентами в Лиепае — тоже пришел ко мне сам. Я не думал, не мечтал и не просил директора Лиепайского театра Херберта Лаукштейнса, он сам убедил меня стать педагогом на курсе.
Мне очень понравилось преподавать, я многому научился. Сейчас поступил в докторантуру Академии культуры, буду писать диссертацию по театральной педагогике. Может быть, это — будущее. Не знаю, как получится. Думаю, что абсолютного перелома уже не будет — врачом не стану.
Иногда, как и любому, хочется всё бросить и идти работать, например, барменом или официантом. Но от своей головы никуда не уйдешь.
Дело часто не в работе, не в профессии, а в своем внутреннем состоянии и в своем контакте с реальностью, в умении ее принять.
— У вас русский или латышский культурный код?
— Русский. Я совсем недавно об этом думал, смотрел фильм Кирилла Серебренникова «Петровы в гриппе» — ездил в Ригу на фестиваль. Меня фильм очень впечатлил,
когда видел советский Новый год — я просто рыдал, на меня это очень действует.
Но что-то латышское тоже в коде есть, пришло в мою жизнь. При этом плохо понимаю латышскую деревню, не понимаю Блауманиса. Может, не дорос еще.
— В жизни у каждого есть важные культурные потрясения: «прочел Дао де цзин и понял — попал!» Они в разном возрасте случаются. Я, например, отчетливо помню момент, когда я поняла, что такое поэзия. Помню эту дрожь. Что стало для вас важнейшими открытиями?
— Я учился в очень средней школе, и каких-то особых потрясений не было. Учителя занимались неуспевающими, на остальных просто не хватало времени. Я благодарен судьбе, что многие вещи открыл для себя поздно: не в 14 лет прочел Булгакова, а значительно позже.
Где-то в 25 ко мне пришло озарение русской культурой, появились соответствующие друзья. Стыдно было не знать и не читать. Булгаков — как это вообще могло быть?!
Когда Маргарита говорит: «Я прошу вернуть моего Мастера», я не понимаю, как можно быть сломленным, но при этом безумно сильным… Я рад, что я поздно прочел «Братьев Карамазовых». Я думал — зачем другие авторы, если есть Достоевский? Читаешь про Диму Карамазова и понимаешь, что он полнейшее зло, он весь в зависимостях — азартных, сексуальных, алкогольных, но его так жалко… Как это может быть и что со мной в данный момент происходит? И что теперь делать?
Я занимался музыкой и тоже в плохой школе, не очень серьезно. К фортепиано вернулся в очень осознанном возрасте, стал разбираться, открыл для себя Шостаковича. Я, если чем-то занимаюсь, то читаю биографию, различные исследования. Прочитал книгу Джулиана Барнса «Шум времени» о Шостаковиче. Я стал лучше понимать его музыку — и фортепианную, и оркестровую. Она такая … не русская, она сверхэтническая, сверхнациональная. Я много играл Шостаковича.
Булгаков и Шостакович изменили меня как человека.
— Вы уже сами упомянули свой возраст — весной вам исполнилось 40 лет. Для вас это рубеж, время предварительных итогов или просто цифра?
— Наверное, просто цифра. Я вот помню, что переживал 31 год. Вспомнил, как в детстве гуляли, встретили дядю, и он сказал, что ему 33… Я тогда подумал — ну, уже одной ногой там… А тут мне 31… Значит, и 32 будет, и 33… Я как раз тогда учился режиссуре, однокурсники были моложе, и кто-то меня спросил: «Вот тебе уже за 30, как ты себя чувствуешь?» Я подумал, что мне 30, а я всё еще следую за своей мечтой. И я могу это сказать и в 40: я продолжаю следовать за своей мечтой, занимаюсь делом, которое я очень люблю. Для режиссера это возраст расцвета, есть сила, энергия, определенная рефлексия, желание вкладывать в других людей. Вкладывать в актеров — очень важно для театра. Когда хвалят актеров за хорошую игру, для меня это высший комплимент.
Сорок лет — хороший возраст для моих сегодняшних занятий.
Хотя… Вот есть Мара Кимеле, ей 77 лет, она говорит, что у нее нет сил. Я ей не верю. Она приехала в Лиепаю к моим студентам ставить спектакль, первую неделю занималась только тренингами, этюдами — вещами, которыми опытный режиссер, как мне казалось, мог бы и не заниматься. Мара очень много энергии вкладывает, она абсолютно молодой человек. Мы много гуляли по Лиепае, и я не чувствовал, что рядом человек старше. Опытнее, мудрее — да, но не старше. Мара может работать до позднего вечера, потом же в девять часов сказать: «Ладно, давайте сегодня закончим пораньше, что-то сил нет…»
— Что в ближайшее время хочется сделать? Вы уже познакомились с Даугавпилсским театром, может, хотите у нас что-то еще поставить?
— Я — с удовольствием. Мне здесь легко, просто, все хотят работать. Я уже знаю актеров, можно думать о каком-то материале. Планов вообще много. В прошлом сезоне я очень много работал, сейчас вернусь в Лиепаю, там со студентами нужно закончить один детский спектакль, потом хочу чуть-чуть отдохнуть.
По секрету скажу: в Лиепайском театре хочу поставить Чехова. Пьесу пока не назову. Кстати, еще одна прекрасная вещь в Даугавпилсе — местная библиотека. Очень много книг о театре на русском языке, я за эти два месяца много перечитал, в том числе Аллу Демидову, Эфроса о Чехове; прочитал «Жизнь Антона Чехова» Дональда Рейфилда, книга очень хорошо переведена на русский язык. Начинаю потихоньку погружаться в Чехова.
- Премьера «Темных оленей» — 2 октября, начало в 18:00.
