Олег Шапошников: «С умиранием я пытаюсь бороться через театр»

Обратите внимание: материал опубликован 3 года назад

Десять лет назад, в феврале 2011-го, в Даугавпилсском театре, переживавшем не лучшие времена, появился новый худрук. Он приехал из Риги, назвал театр «больным спортсменом» и энергично взялся за лечение. Так с тех пор и «лечит». Rus.Lsm.lv решил поговорить с главой Даугавпилсского театра Олегом Шапошниковым в формате почти по Дюма — «десять лет спустя».

— Что заставило вас тогда покинуть столицу и стать вначале художественным руководителем, а потом и директором театра в совершенно незнакомом городе, с которым вас ничего не связывало? Одно дело — поставить спектакль, другое — взвалить на себя тяжкую ношу — огромные долги, разброд и шатания в труппе, постоянные разговоры о закрытии…

— Когда меня, как худрука, пригласили сюда, я думал только о спектаклях. Ничего другого мне особенно в голову и не приходило. Да и

не были мне известны все эти подводные камни и степень бедствия театра, словно западня, они были прикрыты ветками, и в эту западню я попал позже, провалился в нее.

Первоначально я думал, что смогу спланировать репертуар, ставить, конечно же, и свои спектакли. Была тут и абсолютно не пафосная режиссерская корысть: постоянная работа в определенном театре дает значительно больше творческих перспектив, нежели просто одноразовая постановка, когда поставил и ушел. Такая постоянная крыша над головой, возможность работать в достаточно вымирающем направлении, каковым является репертуарный театр, — хорошая режиссерская перспектива для людей моего поколения. Повторюсь — вначале были просто режиссерские амбиции.

А потом я наступил на эти ветки и провалился в подготовленную западню, кстати, не для меня сделанную, но я в нее попал. И тут возникла другая амбиция, потому что первая не могла быть реализована: театр находился в таких финансовых и творческих кондициях, что ни о каких постановках не могло быть и речи. Я не хотел прозябать, поэтому вторая амбиция — спасти этот театр. Да, звучит пафосно, но я уверен, что по призванию я врач (у О. Шапошникова два высших медицинских образования — Л. В.),

я с детства хотел спасать людей. Какая разница — одного человека или организацию. Здесь сработали мое призвание, мой медицинский рефлекс — захотелось спасти.

Я чувствовал в себе силы, по своей природе я борец — люблю соревнования, люблю в них участвовать. Я в школе был одним из самых активных участников всевозможных олимпиад, с огромным удовольствием ввязывался в разные соревнования. Дух авантюризма соединился с врачебным рефлексом, и когда встал вопрос — возглавить театр — я был к этому готов.

С февраля по август 2011-го, я думаю, я ничего хорошего сделать не успел, но этот период был нужен для осознания ситуации, для отказа от каких-либо иллюзий. Для меня эти полгода были наполнены переживаниями и сомнениями, анализом ситуации, не обошлось и без интриг внутри театра. Не самый лучший период в моей жизни. Всё-таки моя полноценная работа в этом театре началась в августе, так что у нас будет еще один повод для встречи…

— Обязательно буду иметь в виду. Назовите главные достижения и неудачи за эти десять лет.

Раз цель была спасти театр, то, без сомнения, главное достижение — театр никто не собирался закрывать, он остался жить, и это стало ясно буквально через пару лет. Это достижение из прошлого, но без него ничего бы и дальше не было.

Да, конечно, были хорошие спектакли. Я сейчас говорю о своих — «Голый король», мюзикл «Дамский рай», оперетта «Тайна мистера Икс» … Думаю, что очень серьезная работа «Ревизор в Силаголе». Хотя этих спектаклей еще никто не видел, две «Чайки» — чеховская и акунинская — для меня важны. Но самое главное мое личное достижение — не конкретные спектакли. Главное — то, что стало со мной как с человеком, режиссером, руководителем. Это как раз экзистенциальный такой вопрос.

Я точно знаю — на то, каким я стал за эти десять лет, повлиял театр, не театр вообще, а этот конкретный театр. Не город, не страна — театр…

Мне вот такое сравнение пришло в голову, страшное: когда человек попадает в тюрьму, он не может от нее оградиться. Десять лет в застенках повлияют на любого человека.

Я совершенно не хочу качественно сравнивать театр и тюрьму, но по силе воздействия это нечто похожее.

Я попал в довольно замкнутую среду, сильнодействующую, со своими нравами, и всё это трансформировало меня как личность.

Мы все стали другими; всё, что связано с Даугавпилсским театром и мною внутри его, — не топтание на месте, это движение вперед. Мы изменились, мы повзрослели, уверен, стали мудрее. Я нахожусь на таком этапе жизни, когда мирские, скажем так, достижения уже не кажутся чем-то главным. Важнее — кто ты в жизни, зачем ты здесь, что ты вообще делаешь на этой Земле. Если раньше я приходил в театр, чтобы сделать спектакли, то сейчас, нет, я не перехотел их делать, но я теперь больше думаю, почему я эти спектакли делаю.

Десять лет назад я хотел успешных спектаклей, но вопрос «зачем?» не был для меня важным. Сейчас я понимаю, зачем… И я понимаю, что именно я делаю здесь, когда нахожусь здесь.

Еще, говоря о достижениях, мне кажется, надо сказать, что мы создали театр, который не похож на другие театры Латвии.

— Мой следующий вопрос как раз о том, чем Даугавпилсский театр отличается от других театров Латвии…

— А если говорить о неудачах… Есть недоработки, есть ошибки, наверное. Достижения я ощущаю весомо, там тяжелый вес. Таких же весомых неудач я не нахожу, так, какие-то мелкие песчинки, соринки, по сравнению с глыбами достижений.

— Итак, чем Даугавпилсский театр отличается от других?

Мы готовили наш виртуальный шоукейс, его результаты мы позже опубликуем. Критики и журналисты, посмотрев наши спектакли, каждый на свой манер отмечают то, что и мне хотелось бы отметить. Радостно, что они это увидели. Речь идет о том, что

Даугавпилсский театр — очень честный театр.

Это редкое явление в нашей жизни. Одна из важных для меня философских тем — тема отчуждения. Отчуждение всё больше и больше овладевает людьми западноевропейской цивилизации. Оно заключается в невозможности душой и сердцем отдаться тому делу, которое ты делаешь. У большинства людей есть внутренний мир, где человек честен. Это не всегда отношения в семье, это часто совсем уж такие интимные вещи — хобби, может быть; какие-то очень личные истории; то, с чем человек спаян, когда его естество не отделяется от того, что находится вне его. Вот это такой честный мир.

А что-то человек делает исключительно по необходимости, зачастую и лукавя. Например, дорожный полицейский. Вот когда он ловит нарушителя на дороге, он испытывает удовлетворение от того, что усилил порядок в стране? Или он рад, что поймал кого-то, как охотник, и ему, допустим, дадут за это премию… В чем его интерес? Если полицейский искренне думает, что своими действиями укрепляет порядок, то он не находится в зоне отчуждения. Если же по-другому, ради спортивного интереса или премии, то он отчужден. То же самое врач, который лечит больного. Ему важно человека спасти или хочется скорее уйти домой? Впрочем, чтобы уйти домой, надо, чтобы человек побыстрее выздоровел. Но главное всё-таки — домой уйти.

Отчужденность — в том, зачем что-либо делается. И когда я говорю о честности, правдивости Даугавпилсского театра, то говорю о минимальной степени отчужденности.

Актеры и подавляющее большинство работников театра, даже уборщицы, они не испытывают отчужденных чувств, когда приходят на работу. Они не выполняют каких-то механистических действий, они живут тем, что делают. Это я и про себя могу сказать.

Я не измерял степень отчужденности в других театрах, не могу ее оценивать. Не хочу сказать, есть отчужденность у других или ее нет. В нашем театре минимальная степень этой отчужденности. И тут мы, пожалуй, впереди многих латвийских театров, я рад, что это отмечают почти все, кто сюда приходят работать. Есть люди, вообще не способные преодолеть отчужденность, они не могут куда-либо окунуться с головой, кроме своего максимально личного пространства. Такие люди, приходя к нам, не способны сработаться с коллективом, их сюда повторно не тянет. И наоборот. Театр как бы «облучает» каждого нового человека: подходишь — оставайся, нет — так нет. Мы ничего от этого не теряем, мы держим свою марку честности.

Еще нас отличает амбициозность. В конечном итоге ее во многом определяю я как руководитель. Мы не хотим оставаться театром, который известен только внутри своей страны. Нам очень важно, мне важно, городу важно, чтобы театр был международно узнаваем. Мне кажется, что насчет международных обширных контактов мы можем потягаться лишь с Новым рижским театром, у других такого нет, если говорить о Латвии.

— За что вы в театре чувствуете себя ответственным?

— За всё. По-другому, мне кажется, и быть не может. Демократия — взаимосвязь вертикальных и горизонтальных отношений. У нас в стране какой-то крен в сторону того, что демократия — это только горизонтальные отношения. Но это противоречит сути: демократия выстраивается как пирамида снизу вверх. Только на уровне горизонтали — это не демократия, это анархия. Возможно, я старомоден, но считаю, что находящийся на вершине пирамиды человек несет ответственность за находящуюся в основании пирамиды горизонталь.

Есть ли конфликт Шапошникова-директора и Шапошникова-режиссера? Один хочет поставить сложный дорогой экспериментальный спектакль, другой считает деньги и понимает, что зрители могут не оценить эксперимент…

Это не только конфликт внутри меня. Это безумно сложный вопрос, в каком-то смысле краеугольный камень театрально-государственной политики. Нынешний министр культуры включил меня в театральный совет при Министерстве культуры, я пытаюсь как-то выйти на определенный уровень разговора. У нас нет четкого единого понимания, что делает театр: что из того, что он делает, является госзаказом, что является личной инициативой театра и что вообще не подобает театру и государству. Нет у нас такой договоренности. Я не говорю о какой-то директиве, но мы должны на чем-то остановиться.

Театр — это здесь и сейчас, это живой зритель, живой актер, определенные город и страна. Поэтому я могу говорить только о том, что у нас — о Даугавпилсском театре и даугавпилсском зрителе.

Театр, который не нужен зрителю, не нужен государству; театр — некая сфера услуг, раз он существует на деньги налогоплательщиков. Мы не можем отринуть эту связь, как многие пытаются сделать. Я считаю, это аморально.

Наверное, в этом вопросе я снова старомоден: если ты живешь на чьи-то деньги, ты не можешь этот факт игнорировать. Мы живем на деньги государства, оно нам их выделяет из своего бюджета, и сказать, что нас не интересуют люди, нам плевать на них, потому что мы выше (мне часто такое приходится слышать), я не могу.

Я бы не стал говорить о конфликте, это слово прозвучало в вашем вопросе, я бы сказал о противоречии. В итоге всё упирается в личные амбиции, потому что театр — это не личное творчество режиссера. Театр — это, во-первых, большой зрительный зал; во-вторых, это коллектив, который для этого зрительного зала что-то делает.

Театр — не амбиции одного человека, и Шапошников-режиссер в той или иной степени умолкает перед Шапошниковым-директором. И это нормально:

если я хочу максимально творчески реализовываться, то я должен найти такой театр, такую среду, которые меня полностью устроят. Другой вариант — я должен такой театр и такую среду создать. Разумеется, за свои деньги. Или же я должен подчиниться каким-то правилам, канонам, своей совести и понимать, что за чужие деньги нельзя вытворять Бог знает что.

Это всё касается меня. Что касается других режиссеров, то я им рассказываю то, что сейчас рассказал вам. Но я же не оракул, и случается — появляется спектакль, наполненный немалыми режиссерскими амбициями, в итоге же никому не нужный. Моя ответственность — разрешить это кому-то сделать, но я никогда не разрешаю этого себе, потому что тогда это будет использование служебного положения. Иногда ведь надо дать другим попробовать, иначе не узнаешь, как всё наверняка будет. Бывает, что много денег потрачено и сил, а в зрителя спектакль не попал абсолютно. В нашем театре такое бывает очень редко.

Даугавпилс участвует в конкурсе за право называться культурной столицей Европы в 2027 году. В связи с этим все работники культуры высказывают свои предложения. Хотелось бы услышать ваши. И стоит ли вообще пробовать — скептиков на этот счет немало.

— Когда мы слышим «культурная столица Европы», то воспринимаем это как звание. Герой социалистического труда. Некое чудо в Европе, находящееся на пьедестале. В таком случае нам не стоит туда соваться — ну, на каком мы пьедестале? Чем мы таким можем поразить Европу, чтобы сюда стеклись люди, ведь столица — это центр всего, мы к этому привыкли.

Тут дело совсем в другом. Это не почетный титул, это очень кропотливая работа, которая должна привести к определенному результату.

Вообще неудачное название — «культурная столица Европы», оно сбивает с толку. Я бы назвал это «точка культурной концентрации Европы».

Как с Олимпийскими играми: они ведь проходят не в самом спортивном городе мира, это просто город, вызывающий на себя огонь и заявляющий — мы хотели развить спортивную инфраструктуру, принять у себя международные делегации, провести значимые игры и в дальнейшем поднять свою спортивную жизнь на новый уровень. Так же и с культурной столицей Европы. Это культурная Олимпиада Европы, так еще можно сказать. Город должен иметь какие-то предпосылки, чтобы привлечь к себе европейское внимание, иметь какие-то ресурсы — материальные и людские, и за счет всего этого добиться к 2027 году результата. У нас есть шесть лет, чтобы подняться до уровня, который был бы интересен европейцам. И почему бы нет?

Даугавпилс находится близко к трем другим странам. Он на культурном перепутье. Через шесть лет, дай Бог, улучшатся отношения между разными государствами, и Даугавпилс мог бы стать местом встречи разных культур, разных взглядов. Такие места в Европе есть, и Даугавпилс — одно из них.

Даугавпилс не столица, но вполне может заявить о своих амбициях, подобно нашему театру. Тут мы можем стать родственными душами — город и театр. Театр хочет международного признания, город мог бы этого захотеть. У нас есть большие просторы, замечательная Крепость и многое другое. И мы могли бы показать совсем другую Европу. Она сильно разрослась за последние 15 лет, и у многих нет четкого представления, что же такое эта Европа. Мы ее часть, и неплохо знать и посмотреть —

Европа не только Брюссель, Берлин и Амстердам, это и Даугавпилс с его проблемами в том числе. И не надо показухи, мы такие, какие есть. И это тоже Европа.

Уже придумана концепция lingua franca для Даугавпилса как культурной столицы Европы. Лингва франка — язык, который всем понятен, на котором все могут говорить без затруднений, своего рода эсперанто. Здесь язык не как вербальное средство общения, здесь — универсальная коммуникация, ее поиск. В Латвии с этим проблемы, и искать lingua franca надо в таких местах, как Даугавпилс. Проблемная точка может стать точкой концентрации внимания, и поэтому, я считаю, шансы у Даугавпилса есть.

Пока речь не идет о каких-то конкретных мероприятиях, это уже следующий этап, должны быть какие-то международные проекты, внутри которых Даугавпилс мог бы стать точкой концентрации сил. Это большой вызов для нас. Глядишь, аэропорт сделают к 2027 году, создадут транспортный узел, о котором так много говорят…

— Ага, у нас как выборы, так хватаются за аэропорт…

Тут перед всей Европой отвечать придется. Для чиновников всё, что связано с культурной столицей, — мощный стимул, и, я думаю, повысится ответственность властей за происходящее. Европа — другой уровень ответственности. Мы поставим перед собой высокую планку и придется выполнять. Международные проекты должны касаться не только культуры, но и образования. Важна роль Даугавпилсского университета. Впереди еще много разговоров. Сейчас работа идет на концептуальном уровне, конкретика впереди. Мы должны убедительно свою концепцию представить, и как только Даугавпилс пройдет в финальную часть конкурса, тогда начнется разработка конкретных мероприятий. Тогда будет ясно, например, Даугавпилсский театр сотрудничает с Венской оперой, Центр Ротко с …

— …галереей Tate Modern в Лондоне и музеем Гуггенхейма в Бильбао. Я поняла…  Уже боюсь вас спрашивать о планах. Готовы четыре (!) спектакля, их зритель не видел, невероятная просто ситуация.

Я смотрю на всё происходящее как на военные действия. Может быть, проблема в том, я не про театр сейчас, что всё у нас вышло… левой пяткой да за правым ухом. То ли нерешительность, то ли некомпетентность. По большому счету то, что мы сейчас переживаем, похоже на военные действия: неработающие предприятия, театр, в который не могут попасть люди. Кому в войну нужны туристические агентства — кто куда поедет отдыхать? И так далее, и так далее. Не очень важны трусы, главное — чтобы хлеб был. Может быть, надо было с самого начала четко сказать — переходим на военное положение, и меньше было бы потом разочарований.

Я перестал сетовать на ситуацию, я принял всё как военные действия. И ведь люди погибают — не так массово, как в войну, но погибают. На этом фоне всё остальное не так существенно.

Мы когда-нибудь вернемся к послевоенному восстановлению нашей жизни — я думаю, что в следующем году. Да, театру сложно, да, это не привычная наша жизнь, но мы справимся, всё преодолеем. Вспомним старые спектакли, сыграем их. Давайте только сделаем прививки, давайте доживем. Впереди — период восстановления, и только потом возвращение к нормальной жизни.

Как театр, как организм мы точно продержимся. Но будут моральные проблемы. Сейчас все говорят, что очень хотят вернуться к работе. Знаете, человек в гипсе очень хочет, чтобы гипс сняли. Снимут — и всё. А ведь после снятия начинаются очень сложные проблемы… Мы долго находимся в гипсе, и будет непростой период реабилитации. Не в наших силах что-либо изменить, в наших силах лишь понимать, что будет потом.

Мы строим планы. Если в апреле публике разрешат вернуться в театр, то мы будем играть, в том числе и весь июнь, и осенью это продолжим. Сейчас мы не можем полноценно репетировать, но … продолжаем ставить.

И тут снова важны мои медицинские навыки: лучше что-то делать, чем ничего не делать. Наверное, нерационально, но важно, чтобы в театре поддерживалась какая-то жизнь — потом будет легче восстановиться.

У нас идет вялотекущий процесс, мы живы и функционируем в режиме спячки, соблюдая все меры безопасности.

— Буду рада, если вы скажете что-то важное, о чем я не спросила…

Это связано с началом нашего разговора. Принято считать, что в мире в глобальном плане идет борьба добра и зла. У меня же четко сформировалось убеждение, я это явственно вижу, что идет борьба жизни и смерти. Есть противоборство сил, и это не какие-то там космические энергии, это люди — служители культа смерти и люди — служители культа жизни. И мне кажется, что

в данный момент люди, тяготеющие к смерти, побеждают, они сильнее; они всё меньше и меньше дают себя проявлять тем, кто тяготеет к жизни.

Никто прямо не декларирует — мы ведем вас к гибели. Есть маскировка под прямо противоположное. По декларациям — мы все настроены на жизнь, на процветание, на размножение в конце концов. А по факту происходят некрофильские процессы. В психоанализе были ученые, которые развивали теорию некрофилии. Речь не идет о сексуальном отклонении, которое так называется, речь о некрофилии как о влечении к смерти, о бессознательном влечении. Говорим о жизни, а на массовом бессознательном стремимся к умиранию. И это умирание можно спроецировать на разные сферы, вплоть до умирания общества как такового и, конечно, умирания индивида. Коронавирус всё это как-то высветил, обострил. Сейчас культ коронавируса. Можно ведь посмотреть и статистику по суицидам, по умершим от рака, погибшим в войнах, наконец.

Мы концентрируемся на коронавирусе, может быть, чтобы скрыть еще что-то не менее важное. Мы скрываем масштабы смерти.

Всё это видно в театральных процессах. Театр перестал ориентироваться на живого зрителя, а мертвый зал, то есть с отсутствующими зрителями, считается чуть ли не высшей планкой настоящего искусства. Если метафорически выражаться, то зритель умер, его нет. Не нужен живой контакт, живое биение сердца. Нет эмоций, сопутствующих жизни: радости, счастья. Искусство культивирует другие эмоции.

Виртуализация мира — это то же самое, что пустой зал. Всё превратилось в мертвое. Вот я включаю механизм компенсации — у меня на столе всегда очень много бумаг, к ним можно прикоснуться, они имеют запах — а так ведь всё виртуально, все источники информации. На уровне тех установок, что я себе даю, я пытаюсь поддерживать тяготение к жизни. В том числе и на уровне спектаклей, которые я создаю. Даже если я говорю о смерти, мне хочется говорить о биении жизни, о ее торжестве и призывать к этому зрителя.

Я пытаюсь бороться с умиранием через театр. Для меня и как для режиссера, и как для руководителя театра неприемлемо движение к смерти. Смерть неизбежна, вопрос в том, когда ты живешь, ты что делаешь — пытаешься продлить жизнь или приблизить смерть. Я могу сказать, что все эти десять лет я этой даме с косой не служил. Спектакли были сделаны во имя того самого Эроса, во имя жизни. И я рад, что в моей жизни был учитель — Роман Виктюк, ярчайший представитель движения Эроса. Мне посчастливилось. Не знаю, был бы я тем, кто есть, если бы не он.

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное