БАЙКИ
Валдис Луриньш: «Выезжали мы со «Швейком» на гастроли. И бывало, что зрители появлялись на сцене. Нет, это была не режиссерская задумка. Просто какие-то подвыпившие персонажи, чьи душевные струны были затронуты спектаклем, лезли на сцену и говорили актерам комплименты. Например: «Да, я служил в армии, и там именно так и было!». Артистам приходилось импровизировать, чтобы такого отправить обратно в зал, не сбив спектакль с ритма. Если это удавалось, остальные зрители видели еще один спектакль и награждали актера аплодисментами за талантливую импровизацию».
Херберт Лаукштейнс рассказал о последствиях капустника в честь Дня театра 27 марта 1993 года: «Я «играл» на саксофоне, а покойный Алдис Лангбаумс (музыкант, клавишник группы Credo — Л.М.) играл на синтезаторе, но вся публика была уверена, что музицирую я, меня засыпали комплиментами, мол, «как ты хорошо играешь на саксофоне». Так мы своим дуэтом невольно всех обманули».
Айна Кареле поведала историю, давно ставшую легендой. В середине 70-х в Лиепайский театр на должность худрука вернулся Ольгерт Кродерс и решил поставить «Марию Стюарт» Шиллера. Роль казненной шотландской королевы играла Айна. Актриса страдает клаустрофобией: «Кродерс придумал, что в финале спектакля мы не будем выходить на поклоны, занавес останется закрытым. Публика на выходе из зала увидит... гроб с Марией Стюарт. Я подумала — мне в этом гробу минут 15 лежать придется! Но Кродерс пообещал, что с меня снимут маску». Маску делал театральный художник Алдис Клявиньш, сейчас профессор Лиепайского университета. В нос Айне вставили трубочки, чтоб она могла дышать. «Это был ужас. Я Алдиса попросила, чтобы он непрерывно со мной говорил — мол, всё хорошо будет, скоро всё закончится... А сама вцепилась ему в штанину. Позже он мне рассказал, что ему чуть-чуть гипса не хватило, и он буквально на шпагат сел, чтоб дотянуться за ним. Когда всё кончилась, мы пошли в кабинет Кродерса. Он мне накапал валерьянки и налил рюмку коньяка: трясло». Но страдания того стоили — реакция публики на гроб с телом казненной королевы была неописуемой. В Риге на гастролях в Национальном театре впечатление было еще сильней — зрители видели гроб, уже выйдя из гардероба, фактически в дверях театра. Один из зрителей оставил на теле королевы розу...
Мужчины обязательно скидывались по 3 рубля 07 копеек. (Публика отреагировала взрывом смеха — когда-то столько стоила бутылка водки).
Особым шиком было праздновать до утра, потом пешком через полгорода отправляться на вокзал, где в 6 утра открывался ресторан, а там были очень неплохой кофе и вполне приличный коньяк. Затем вся неугомонная театральная братия ехала обратно первым трамваем.
Отношение к богеме в те времена красочно проиллюстрировала дивная деталь —
тогдашний начальник Лиепайской милиции строго-настрого запретил своим подчиненным доставлять в вытрезвитель подвыпивших актеров, музыкантов, художников и прочую «творческую интеллигенцию»,
которой в Лиепае всегда было немало. Мол, адрес домашний известен, туда и доставляйте. Иначе замучают на следующий день звонками!
Айна Кареле, одна из актрис старшего поколения Лиепайского театра, вспоминала гастроли тех времен — 12 дней в поездках, два дня дома и снова — с вещами на выезд. В одной из поездок Ольгерт Кродерс (тогда еще не великий, а просто молодой и талантливый режиссер) пил вино из ее туфельки. Айне тогда было 18, и чуть ли не единственной её мыслью в тот момент было: «Хорошо, у меня туфли новые».
Ведущая, театровед Эдите Тишхейзере (она долгое время занимала должность литературного советника Лиепайского театра) перевела беседу в интеллектуальную плоскость, напомнив, что Лиепая всегда была плацдармом идей. Так, первой постановкой стал чеховский «Дядя Ваня» — в 1907 году, то есть театр вошел в «первую десятку» постановок пьесы. Именно в Лиепайском театре в 20-30 годы реализовали только вошедшую тогда в моду затею, когда под крышей одного театра работали и драматургическая труппа, и опера с балетом. Именно Лиепая стала столицей рок-музыки, именно здесь Имант Калниньш написал первые в Латвии и Советском Союзе мюзиклы — а Лиепайский театр их поставил. Содержание их было внешне вполне невинным — про трех мушкетеров, Принца и Нищего — но с очень сильным глубинным протестным зарядом. В середине 80-х Валдис Луриньш именно в Лиепае поставил «Швейка» и это была чуть ли не первая постановка о падении империи.
Э. Тишхейзере попросила В. Луриньша поделиться воспоминаниями, но не такими, а другими:
«О чем вы тогда говорили, а не как вы тогда пили!»
Да о работе, о работе они все говорили! Что еще могут обсуждать творческие люди, живущие искусством?! Луриньш подчеркнул, что
именно в театре можно тогда было услышать чистый литературный латышский язык.
Да, фронда тогда была та еще, и анекдоты политические шли «на ура»:
«Вызвают некоего товарища в Контору Глубокого Бурения — мол, знаем мы, что вы рассказываете политические анекдоты! Тот признается — да, так и есть. Его журят: "Ну ладно, рассказывайте. Ну не с таким же наслаждением!"»
Остальные участники беседы тоже вспоминали и рабочие моменты, и те же пьянки, и какие-то забавные детали... Подводя некий итог беседе, Эдите Тишхейзере заметила:
«Богема сейчас естественно заканчивается, ведь богема — это протестное движение, а не просто пьянка. Сейчас как-то и основания нет».
Финальным стал вопрос о «золотой эпохе Лиепайского театра» — когда она была? Однозначно признали золотыми времена, когда худруком был Ольгерт Кродерс, «золото» отдали и Херберту Лаукштейнсу (он и сейчас, как директор, вывел театр на передовые позиции, и немалый вклад внес еще раньше, в бытность худруком,). Но в целом вердикт был единодушным: театральное искусство — вечно, театр — живой организм и развивается волнообразно, чередование спадов и взлетов совершенно нормально.
А золотое время для каждого то, когда ты был молодым, полным сил и планов. Впрочем, многие люди искусства эти качества сохраняют всегда.
