Судя по отзывам, это было не лучшее из решений. За день до этого из-за болезни артиста отменили студенческий показ, который в Национальном совмещает приятное с полезным — генеральную репетицию и проверку на самой непредвзятой и раскрепощенной публике. Говорят, ещё чуть-чуть, и Крымов сам вышел бы на сцену в главной роли вместо Эгона Домбровскиса — это, наверное, была бы бомба, после Михаила Чехова двуязычие в Национальном не практиковали. Но нет. Премьеру 1 февраля сыграли как смогли.
А буквально через неделю
крымовский спектакль оказался именно таким, о каком мечталось.
Созданным для зрительского счастья, нежным, горьким, пахнущим арбузом, многослойным настолько, что ходить на него и ходить — одного раза, конечно же, мало.
О чем мечтаешь в ожидании Крымова?
Что за полтора часа он перекрасит привычный черно-белый мир в цветное (хотя его сценические миры чаще как раз черно-белые — как бумага и буква, нота, знак, рисунок на ней).
Что выдумок будет не счесть, ты будешь замирать от восторга, как в детстве в цирке, а актеры будут творить невероятное.
Что Крымов, знающий про театр и искусство в миллионы раз больше тебя, обычного зрителя, протянет руку, подтащит в свои выси небесные, посадит рядом на скамеечку, и на целых полтора часа вы окажетесь на равных и даже друзьями — потому что будете плакать и смеяться в одних и тех же местах чудесной истории, которую он расскажет.
«Питер Пэн» об этих ожиданиях, собственно. О том, чего всем нам, обычным зрителям жизни, нужно от высших сил. А высшим силам — от нас, некрасиво взрослеющих людей, народов, цивилизаций.
«Питер Пэн», конечно, начинается с игры, пух и перья летят, краска-кровь бьёт мощными струями (не берите билет в первые ряды, к ним прилагаются целлофановые накидки, но это не панацея), вспыхивает огонь в руках, приходит белая лошадка...
Все ради маленькой девочки Марты, которую Питер Пэн увидел спящей в кроватке.
На нее одну вся надежда. Остальные, кажется, не оправдали.
Как в книжке Джеймса Барри про Питера Пэна: выросли и перестали слышать чудесное.
Все, кроме Питера Пэна.
Он тоже не очень-то герой в своей мятой шляпе и со своей постаревшей феей, которая уже не летает, куда ей, потолстела, раздалась, но голос, голосок ее по-прежнему из колокольчиков, и крылья с собой в рюкзаке, и есть в кармане пачка сигарет — значит, все не так уж плохо.
Тут самое время перейти на личности и сказать, что человека с синдромом Питера Пэна играет Эгон Домбровскис, а его верную спутницу — Дита Луриня. Просто чтобы вы представили их лица. Представить их игру все равно не получится, вы их такими не видели.
Именно на Домбровскисе вся грандиозная метаморфоза спектакля, весь его трюк.
Первые минут пятнадцать он и впрямь Питер Пэн, а дальше уже Феллини, Боб Фосс, Вуди Аллен, все те, кто решился открыто признать, какая мука — творить легко и радостно.
Домбровскис-Питер Пэн-Крымов достает из старых чемоданов и бомжатских пакетов — которые притаскивает с собой на сцену, сбрасывает сверху, из правительственной ложи — то, что раньше не подводило: задушевные песни у костра, запеченную картошку, дуэль Пушкина, небо в алмазах, море с золотой рыбкой, рассвет над Палангой, избыточную красоту барокко — а девочка говорит: «Покажи ещё».
Но вот ведь какая беда — прежние помощники по чудесам теперь стали скверно одетыми немолодыми людьми со стертыми лицами.
А кто-то так вообще умер.
Можно, разумеется, позвонить Райнису и Михаилу Чехову, это же Латвийский национальный театр, их сцена, в конце концов.
Они придут, поворожат немного, только толку от них будет мало, ибо ими все уже сказано.
И Питер Пэн проводит их по лунной дорожке туда, где взгляды из зала уже не достанут.
(А ты при этом думаешь: стоп, а в том «Питере Пэне», который Крымов начинал репетировать в «Современнике» до войны — кто должен был явиться во спасение в Москве и не спасти в итоге? Станиславский? Ефремов?)
Это не самое грустное.
Потому что Райнису, Чехову, Станиславскому, Ефремову, другим великим дозвониться может каждый. Они уходят — но остаются навсегда.
А у Питера Пэна был друг Андрис, из помощников по чудесам. И все, что осталось после него — кинопленка из 90-х, где все молоды, веселы, верят, что изменят мир к лучшему, и Эдит Пиаф собственной персоной поет им, что ни о чем не жалеет.
Андриса больше нет. И ему не позвонишь.
Кажется, именно в этот момент зал накрывает наконец общая эмоция.
Зал перестает делиться на тех, кому почти невыносимо было видеть на сцене Пушкина и слышать его стихи на русском, и тех, кому почти невыносимо было чувствовать эту тяжело висящую в воздухе невыносимость и видеть, как Пушкин под перекрестным огнем разваливается на куски — бедный, во всем виноватый Пушкин, даже памятник которому в трех минутах от Национального театра оказался невыносим — и был унесен.
Бессмысленность надежд и ужас перед бездной: вот цена единства зала.
Кажется, именно в этот момент Питер Пэн Домбровскиса перестает быть великим мастером рассказывать истории и становится богом, повергнутым в отчаяние.
Ибо все зря, от белой лошадки до золотой рыбки, от Пушкина до Райниса, от дивной музыки барокко до натюрмортов столь прекрасных, что арбузы на них из бутафорских превращаются в настоящие.
Домбровскис-Питер Пэн-Крымов-Бог накроет сцену водами бумажного потопа, но утонуть девочке Марте не даст.
И окончательно впадет в уныние, когда она вырастет.
Смертельно уставшая фея закурит сигарету и заговорит по-человечески, лишь бы привести его в чувство.
Для чего-то же бог придумывает все новые и новые песни у костра, рождает все новые и новые великие книги, картины, спектакли, фильмы, вкладывает в руку каждому — телефон, чтобы дотянуться до Райниса с Чеховым или запечатлеть мгновение красоты.
Лучшее, на что способна Марта — позвать Питера Пэна к кроватке своей маленькой дочери.
Это очень хлипкий шанс на то, чтобы что-то исправить. Но хоть такой.
Покажите Крымова еще.
