Последний порт на пути в «Фатерлянд». Как немцы уезжали из Лиепаи

Лиепая была последним латвийским портом, куда заходили суда с репатриантами, и уезжали отсюда не только лиепайчане. В городе в 1935 году было, по данным переписи, 4620 жителей немецкой национальности или 8% горожан. Уехали практически все.

Во время репатриации остзейцев из Лиепайского порта вышли 26 судов, на них отбыли в Германию в общей сложности 8826 латвийских граждан немецкой национальности.

Исход был массовым.

Но действительно ли балтийские немцы только и ждали, чтобы фюрер призвал их в Фатерлянд?

— Карлис Улманис в октябре 1939 года произнес знаменитую речь об избавлении от 700-летнего ига со словами «Пусть они едут! Но не возвращаются!» (Lai viņi brauc! Bet — uz neatgriešanos!), — напоминает историк Юрис Ракис. —

Подконтрольная правительству Улманиса пресса репатриацию остзейцев приветствовала, общий тон был недоброжелательным, местами — враждебным.

Сказанное Улманисом многих немцев задело за живое, ведь и остзейцы участвовали в боях на независимость Латвии, к примеру, 13-й Тукумский полк освобождал Даугавпилс от большевиков. А 20 лет спустя им говорят — «уезжай и не возвращайся». Остатки родов немецких баронов — те, кто был на стороне Ландсвера в 1919 году и не покинул Латвию после его поражения — со злостью воспринимали и репатриацию, и отношение к ней латвийской стороны. Приехав в Германию, они объединились с теми, кто был изгнан из Латвии за 20 лет до этого. А в 1941-м вернулись уже вместе с нацистами и припомнили местным всё — и сожженные в 1905-м баронские имения, и 1919 год, и это «уезжайте и не возвращайтесь»... Многие назначенные нацистами гебитскомиссары, то есть начальники административных территорий, были из бывших остзейцев, в основном тех, кто служил еще у фон дер Гольца. Спуску местным они не давали...

А часть немцев огорчалась, что приходится уезжать, и многие не хотели репатриироваться. Кто-то правдами и неправдами сумел остаться, несмотря на давление. Другие лиепайчане тоже — кто огорчался, а кто и радовался, что освободились квартиры и рабочие места.

Уезжали чиновники, инженеры, юристы, педагоги... Ремесленники среди уехавших тоже были.

В Лиепае слесарничали в основном немцы, это была их ниша, — говорит Ю. Ракис.

Сандра Шениня, руководителя филиала Лиепайского музея «Лиепая в оккупационных режимах», говорит об отъезде немцев как о первой потере Латвии в середине ХХ века:

— В результате репатриации немцев Латвия очень многое потеряла. Они ведь были образованными людьми, среди балтийских немцев было и немало предпринимателей. Потом были депортации и Холокост, и наша страна потеряла еще часть своих граждан. Это все были страшные утраты.

—Закрылась немецкая школа (здание на ул. Улиха и позже было школой, сейчас это Лиепайская основная школа и центр развития Līvupes — Л.М.). Между прочим, во всех латвийских школах были запрещены телесные наказания, но в немецких школах — орднунг превыше всего! — в младших классах розги практиковались. Но никогда — за слабую успеваемость, только за плохое поведение, — замечает Ю. Ракис.

Лиепая была последним латвийским портом на пути в Германию.

Директор городского музея Янис Судмалис в те осенние дни получил распоряжение о сохранении исторических ценностей.

«20 октября получил доверенность от Управления памятников принимать участие в проверке вещей отъезжающих на таможне и почте.

21 октября получил дополнительную телефонограмму с более подробными инструкциями о задерживаемых вещах.

Когда прибыл на таможню, работа там уже шла полным ходом.

Все старые пакгаузы в районе таможни были переполнены вещами уезжающих.

Появились первые корабли, они принимали вещи, которые тут же, на месте, возле пакгаузов, и проверялись. Из пассажиров первыми уехали граждане Германии. У них таможня задерживала серебряные и золотые изделия, позже они были возвращены владельцам и отправлены им. В тот раз изъяли около 35 кг серебра. В дальнейшем серебряные и золотые вещи не изымались. К примеру, консул Холбранд вывез около двух пудов серебряных вещей», — пишет Судмалис в дневнике.

Следом за гражданами Германии начали выезжать сельчане-граждане Латвии — «колонисты из Кулдигского и Айзпутского округов», замечает дальше Судмалис. Их имущество упаковывалось в большой спешке и доставлялись в Лиепаю по железной дороге. Вместительный склад во дворе пробковой фабрики был переполнен этими вещами. Сельчане вывозили и много скота — лошадей, коров, а также птицу: для живности были особые суда.

Многие дома — в тех же Кулдиге и Айзпуте — были попросту брошены

и быстро превращались в развалины, добавляет сегодня Юрис Ракис. Остзейцы строили глино-бетонные здания, а такие быстро ветшают при попадании воды, достаточно крыше прохудиться. Аккуратисты-немцы, пока жили в своих домах, при необходимости сразу их ремонтировали. Но когда в доме никто не живет, он умирает...

Отъезду балтийских немцев очень радовались лиепайские ломовые извозчики — ведь сколько подвод со скарбом репатриантов надо было перевезти! Бизнес процветал.

— На отъезде немцев зарабатывали и некоторые немцы, — дополняет Сандра Шениня. — Судмалис в дневнике пишет об особом штабе по оказанию помощи во время отъезда, который организовали сами немцы. Была создана и arbeitsdienst (трудовая служба — Л.М.) из ремесленников и рабочих, которые занимались упаковкой грузов. Сначала вся эта служба работала бесплатно, позже ее сотрудники получали по четыре лата в день. Имущество репатриантов паковалось в деревянные ящики, иногда огромные, весом в несколько тонн. Рассказывает Судмалис и о больших фургонах с жестяной или толевой крышей для перевозки мебели — мол, эти фургоны больше напоминали вагоны, их на грузовиках доставляли в порт и кранами грузили в трюмы кораблей. Также вывозили коляски, сани и сельхозмашины.

— Многие старались спрятать более ценное имущество в сундуки с двойным дном, потому что ограничения по разным грузам то были, то нет, — добавляет Юрис Ракис. — Во время погрузки всякое бывало. Могли ненароком стропы с ящика соскользнуть, ящик с грохотом падал, разлетался, а там — и золото, и пачки денег. Или грузили какой-нибудь салонный рояль Bechstein, порывами ветра его качало, на полировке появлялись основательные царапины. Докеры только ухмылялись — мол, а что поделать, нечаянно ведь. Докеры в основном латышами были. Но вообще — что уж тут веселого, это всё довольно трагические ситуации. Людям приходилось спешно уезжать с веками обжитых мест...

Тем временем на таможне продолжались досмотры с участием Яниса Судмалиса. Юрис Ракис подчеркивает: благодаря Судмалису в Лиепае остались ценнейшие документы, бывшие до этого в частном владении — об основании города, городских правах и так далее.

 «По договору мало что можно было задержать. Только исторические документы и архивные материалы. Бароны и священники из маленьких городов и поместий еще не знали, какими будут условия договора о выезде, поэтому в их вещах было достаточно много вышеупомянутых вещей. Напротив, лиепайчане, уже информированные о договоре, знали о проверках и о том, что будут искать, поэтому прятали разыскиваемые вещи или искали свои пути вывоза», — пишет Судмалис.

Янис Судмалис был известным в Лиепае человеком. Со многими из тех, кого проверял по долгу службы, был знаком. Но

в дневниковых записях нет ни слова о личном отношении к репатриации и балтийским немцам.

Он замечает, однако, что таможенные чиновники, эксперты, ревизоры и надзиратели работали с немцами солидарно. Некоторые проверки проходили по месту жительства репатриантов, часто достаточно поверхностно и неформально — под выпивку и закуску. Мол, чиновники только пломбы навешивали и лишь для проформы интересовались, что же в тюках, а пока фургон путешествовал от одной квартиры к другой, погрузить могли и непроверенные вещи.

«Более того. Таможне от [немецкого] штаба выплачивались деньги на попойки, в которых участвовали и эксперты с ревизорами, и надзиратели с полицейскими. Таможенные чиновники без возражений всячески старались помочь немцам с выделением рабочего времени и прочим. Немцы, видя, как им удалось расположить к себе таможенников, опасались, что мы, представители Управления памятников, не склоняемся перед ними, но настойчиво выполняем возложенные на нас обязанности», пишет Судмалис. 

— Меня немного удивили эти записи в его дневнике — мол, те только пьют и не особо строго смотрят, а вот мы!.. Но, кто знает, может, так и было, — размышляет Сандра Шениня. — Мне кажется, что Судмалис очень заботился, чтобы важные исторические документы и прочие свидетельства старины остались в Латвии, и это было для него главным. Наш первый директор был фанатиком своего дела в хорошем смысле. Дальше у него в дневнике изумительный пассаж:

 «В самом начале, как только я приехал на первые проверки, немцы, которые меня знали, беспокоились, потому что мое присутствие казалось им не слишком приятным. Они знали, что я информирован об имеющихся в их распоряжении исторических предметах. Не зная, что я уполномочен Управлением памятников, они вначале выражали протест и возмущались моим участием  в проверках. Обещали даже позаботиться о том, чтобы лишить меня такой возможности. Часто уполномоченные немецкие персоны вели себя вызывающе, и приходилось им «обламывать рога» в резких выражениях».

Некоторые репатрианты и сами жертвовали Лиепайскому музею некоторые вещи, отмечает в дневнике Судмалис. И тут же добавляет: «Эти пожертвования были хорошим барометром — показывали, где надо искать ценные вещи».

Регистрацией полученных ценностей музей занялся сразу после отбытия последнего судна с репатриантами.

Составление описи было завершено к началу 1940 года.

В государстве больше нет немцев,

сообщила читателям лиепайская городская газета Kurzemes vārds в № 289 от 19.12.1939:

«С 15 декабря немецкой народности в Латвии больше нет. И мы могли бы сказать — нет в нашей жизни и немецкого языка тоже. Это естественный вывод из первого заключения. Те немногие иностранцы, кто въезжает в Латвию по делам и т.д., не ощущаются и оттого не являются заслуживающей внимания частью нашей жизни.

Потому удивительно порой слышать, что есть еще людишки, которые пытаются нас беспокоить немецким.

Они все еще в государственных и общественных учреждениях, на улицах, в кафе, и не только друг к другу, но и к сотрудникам учреждений, обращаются по-немецки. Не кажется ли тем, кто руководит учреждениями и предприятиями, что пришло время дать своим сотрудникам по этому вопросу четкие и недвусмысленные указания: вместе с немцами из нашей жизни должен исчезнуть и их язык. Мы облатышим свои фамилии, мы и иными способами своей земле и своему государству хотим придать ясные латышские национальные направленность и наполнение, и в этой работе язык имеет большое значение.

Каждый должен говорить на государственном языке и каждый может говорить на своем языке — того народа, к которому он принадлежит. А какие народности в нашей стране живут, мы все знаем.

Нашему обществу самому следует строго надзирать, чтобы вытравить непотребство — в публичных местах говорить на языке, который не является государственным и не является языком народа самого говорящего.

Нам следует осознать проделанную репатриацию во всей ее полноте, ширине и глубине — нет немцев, нет и немецкого языка».

Но немцы все-таки были — те, кто не уехал ни в 1939-м, ни во вторую волну репатриации балтийских немцев, уже советскую, в 1941-м.

Осталась в Лиепае семья Ирины Тире. Известной художнице, фотографу, маме певца Родриго (Иго) Фоминса тогда было два года. Самый «древний» из известных предков Ирины — Готлиб Вильгельм Гоурбанд — родился в конце XVIII века, был первым дипломированным врачом в Либау (Лиепае, Либаве) и главным врачом города в течение 50 лет. Его портрет висит на видном месте в Лиепайском музее.

Среди предков Ирины — не только немцы и не только балтийские. Ее бабушка Элизабет-Маргарет-Алвина родом из Берлина, приехала в Либаву в 1902 году и два года спустя вторым браком вышла замуж за дедушку Ирины, врача Г. Мэя. Репатриация в 1939-м семью не затронула — хотя позднее не по своей воле в Германии она оказалась все равно:

— Мой дедушка Генрих еще во времена Российской империи, следя за политическими новостями, пришел к выводу, что Германия становится все агрессивней. И решил, что не хочет быть немцем. Поэтому вместе со своим братом Вильгельмом попросил разрешения у лютеранской церкви перейти в православную веру. С того момента вся семья начинает в документах указывать себя как русских. А моя берлинская бабушка Элизабет, у которой был чудесный голос, полюбила петь в православной церкви на Бариню. Там и мамина свадьба была, и крещены мы все были в этой православной церкви. По отцовской линии у меня латышская, русская, немецкая кровь и не только.

Репатриации балтийских немцев нас не коснулись. Но потом началась война. Когда здесь уже был Курляндский котел и постоянные налеты, мы все время бегали в бомбоубежище. Папа мой был в гражданской обороне, и

я сидела в бомбоубежище и шепотом просила, чтобы наш дом устоял, и папа скорей пришел.

Мы — родители и трое детей — эвакуировались в Германию, год там пробыли, в 1944-45-м, под самым Берлином. Я помню зарево, когда взяли Берлин, мы были в 12 километрах от него.

Оказались в советской зоне оккупации. В нашем маленьком городке появились советские солдаты и плакаты «Родина зовет». Нас погрузили в теплушки и повезли обратно. Очень долго стояли на границе в Бресте… Там решалась наша судьба — ведь многих беженцев из Германии прямиком отправляли в лагеря. Мой годовалый братик чудом выжил... Многие дети там умирали. И не только дети.

Благодаря энергичности отца Ирины и счастливому стечению обстоятельств семья Тире не попала в лагеря. Вернулись домой, в Лиепаю. Но в их квартире, как и почти во всем доме, уже были новые жильцы.

— Папа пошел в нашу бывшую квартиру, там уже русская семья жила, просил, чтобы что-нибудь из детской одежды отдали. Хотя бы для годовалого братика. Объяснил всё подробно — в каком шкафу, на какой полке... Он ведь часть мебели в нашей квартире своими руками сделал... Я никогда не говорю, что русские плохие... Но эта женщина вынесла только горшочек братика и его стульчик, который папа сделал. И ни одной рубашечки даже... — у Ирины даже сейчас начинает слегка дрожать голос. — Нас тогда приютил коллега дедушки, доктор Николай Зандберг.

Пока семья Ирины была в Германии, нацисты выслали в Лутрини, под Салдус, ее пожилую бабушку и тетю, медсестру хирургического отделения больницы. Бабушка была немкой, тетя — немкой по крови, но русской по документам. Причины не ясны: может, квартира большая приглянулась…

Ирина помнит рассказы родителей о жизни до войны — мол, по соседству дружно жили люди разных национальностей.

В семье Ирины говорили на русском, латышском, немецком — по настроению переключаясь с одного языка на другой. Но

после войны мама даже с бабушкой старалась на немецком говорить шепотом.

А в магазинах тетки-продавщицы хамски требовали говорить только на русском, а не на латышском…

Очень личный постскриптум

Несколько родственников автора Rus.Lsm.lv погибли потому, что не поверили рассказам о зверствах нацистов. Сестра бабушки по отцовской линии жила в Риге. Эвакуироваться отказалась — мол, это всё пропаганда, мы же с немцами рядом жили, они на такое не способны. Погибла во время массовых еврейских расстрелов в Румбуле. Ее 4-летнего сына живым бросили в яму.

Двоюродный дед по материнской линии жил в Резекне. Во время Первой мировой войны оказался в германском плену и тоже категорически не верил в то, что нацисты убивают евреев. Говорил, что знает немцев как порядочных и культурных людей, и волноваться не о чем. Вместе со своей семьей погиб в Резекне в 1941-м.

• Rus.Lsm.lv выражает огромную благодарность сотрудникам Лиепайского музея за неоценимую помощь и поддержку во время работы над этим материалом, и, конечно, за предоставленные исторические фотографии и уникальные дневниковые записи Яниса Судмалиса.