Почему мы (не) вспоминаем сегодня «наших» немцев

Восемьдесят лет назад в ульманисовской Латвии такие высказывания о своих согражданах, балтийских немцах, были не редкостью, а скорее уже мейнстримом — и в отчетах латвийских министров и донесениях чиновников, и в прессе и литературе того времени.

Сегодня незаметная, но круглая дата: 15 декабря 1939 года, ровно 80 лет назад, в еще независимой Латвии после «репатриации» официально перестала существовать немецкая община

— с 700-летней историей, третья по величине после евреев и русских. Из 62 тысяч человек примерно 80% уехали в 1939 году. Почти все остальные — чуть позже, весной 1941-го.

В наши дни — когда носители остзейской культуры уже почти скрылись «во мгле истории» — в Латвии вновь оживился интерес к тому, кем они были, как жили, какой видели свою страну. Иногда какие-то нюансы «тогда» и «сейчас» совпадают точь-в-точь.

Например, в Латвии и латыши, и русские нередко шутят, что латышский язык в большом мире, где его почти никто не понимает — это наше «секретное оружие»: можно смело говорить со своими хоть в Москве, хоть в Нью-Йорке, не особо боясь быть подслушанными. Забавно, что практически то же самое — про «секретный язык» — говорят балтийские немцы в конце 30-х годов, в книге Зигфрида фон Фегезака. И так по многим другим моментам: читаешь про 1939 год — и кажется: да, много что изменилось кардинально, но многое очень знакомо и сегодня.

Зигфрид Фегезак и его трагедия

«Каждый камушек, каждая травинка, каждая песчинка, которую он ощущал под ногами, была частью его самого, или он сам — частью этой земли».

Так Зигфрид фон Фегезак, известный балтийский немец, писатель и аристократ, потомок Кампенхаузенов по материнской линии, в цикле романов «Трагедия балтийцев» (Die Baltische Tragödie) описывал чувства своего персонажа Ауреля — который любил Латвию, и… как и 80% балтийских немцев, в 1939 году уехал навсегда — когда Гитлер позвал, Сталин разрешил, Улманис подтолкнул.

Герой Фегезака, Аурель — рефлексирующий потомок помещиков, в юности — живущий воображаемым героическим прошлым своих предков на этой земле (и понимающий, что этому прошлому уже нет места в настоящем), смотрящий на латышей несколько свысока; он чувствует, что между ними — непреодолимая пропасть, или стеклянная стена, которую не пробить. Почему «трагедия» — понятно, ведь это взгляд глазами немцев — с проигравшей стороны.

— Мы переносим свое сегодняшнее понимание на то время, но тогда ситуация и люди были другими. — говорит историк Артис Букс. — Взять хотя бы образование. В 1919 году во временном правительстве практически был лишь один человек с серьезным высшим образованием — Микелис Валтерс, которого лидеры балтийских немцев признавали за равного себе. Прочие министры — некоторые где-то поучились, но в плане образованности они были не ровня Национальному комитету балтийских немцев (Deutschbalten Nationalausschuss) — там абсолютное большинство были Dr., с докторскими учеными степенями. Это то, что описывал Фегезак:

в общении между балтийскими немцами и латышами была невидимая «стеклянная» стена.

И это было неизбежно, так как уровни «цивилизованности» отличались. Балтийские немцы, по крайней мере — их аристократия, были элитой местного общества, самой образованной ее частью. У них были основания быть снобами, хотя и не все были такими. В свою очередь, у латышей были основания воспринимать негативно то, что на них смотрят сверху вниз...

Про исторические предпосылки снобизма господ (и негативного отношения второй стороны) можно найти в другой книге Фегезака — «Предки и потомки» (Vorfahren und Nachkommen), в которой автор историю места пишет через историю семьи, цитируя сохранившуюся переписку своих предков за несколько веков.

Вот например — один из них в первой половине XIX века обсуждает отмену крепостного права: «Нет, это неблагодарный народ, на который я смотрю иными, нежели раньше, глазами. Они были рабами, и таковыми им следовало оставаться… Чем больше им даешь, тем больше их алчность и жадность. От рабских душ никогда не будет благодарности. Рабы понимают и слушают только один язык: не разум и тем более не доброту — только один лишь кнут!»

Читаешь (и не только это) — и вроде вполне понимаешь, почему через пару поколений, в 1905 году, «неблагодарный народ» будет жечь баронские имения. Но так как наши представления об истории — это вопрос подбора фактов, упомянем и то, что на это письмо ответил адресат, другой член этой аристократической семьи: «Если в наше время есть что-то более жалкое, чем рабы, то это рабовладельцы. И если у сегодняшнего дворянства есть какой-то смысл, оно не может законсервировать или тем более вернуть прошлое, а должно открыть будущим поколениям путь к лучшему будущему. Аристократия — это не внешняя форма, а обязанность: noblesse oblige (фр. — «благородное происхождение обязывает»). Насколько верен девиз Фелкерзамов: ”Не правило, которое кто-то выполняет, а обязанности, которые на себя возлагают, — вот то, что определяет их ценность!”».

Зигфрид фон Фегезак уехал из Латвии еще до Первой мировой войны, сперва в Юрьев (ранее Дерпт, сейчас Тарту), в университет, потом — учиться дальше — в Германию, где и прожил большую часть жизни. Но до конца 1930-х годов регулярно приезжал в Латвию к жившему здесь брату, а в последний раз, уже во время Второй мировой войны — как переводчик в немецкой армии. Войну пережил, и прожил долго: родился в 1888 году при царе Александре III, умер в 1974-м, при позднем Брежневе.

Хорошо известный писатель и в среде балтийских немцев, и в довоенной Латвии, он заново обрел здесь некоторую известность в последние лет 10, когда на латышском языке вновь издали несколько его книг, а по «Балтийской трагедии» (в латышском переводе Baltiešu gredzens, «Кольцо балтийцев») Виестур Кайришс этом году поставил спектакль в Национальном театре. А Артис Букс — написал рецензию; в ней присутствуют и исторические пояснения, и рефлексия, и то, что по-английски называется soul-searching, «поиски в собственной душе».

Неудобное меньшинство

«Наши зеленые ели и березы, наши ручьи и заливы были словно смертоносными танками и волчьими ямами для жизненных сил местных немцев. Этот климат для них был нездоров. Они не могли вынести эпичную крестьянскую жизнь».

Так на исход балтийских немцев отреагировало издание Mūsu Mājas Viesis 30 ноября 1939 года. Любопытная «перекличка» с Фегезаком, с его родными «камушками и травинками».

Латышская пресса высказывались о переселении немецких сограждан редко с тревогой и сочувствием, в основном — с одобрением, зачастую — со злорадством и восторгом. Некоторые газеты пишут о немцах настолько уничижительно, что в начале января 1940 года, уже после окончания переселения, латвийский посол в Германии Криевиньш сообщает министру иностранных дел Мунтерсу: власти Германии внимательно читают и обсуждают публикуемые в Латвии статьи, и «неприятно удивлены», так как «наша пресса начала низменное уничижение, когда уничижаемых тут уже нет, и они больше не могут ответить и защититься».

Можно сказать, что балтийские немцы для новой Латвии так и остались более или менее «неудобным меньшинством». Поводов хватало, и нередко тут можно увидеть знакомые параллели с днем сегодняшним. Национализацию земель и поместий немецкие депутаты Cейма оспаривали в Лиге наций, доказывая, что это дискриминация по национальному признаку (безуспешно, — в итоге получили не компенсации, а обвинения в нелояльности к Латвии). Фегезак в «Трагедии» описывает недовольство, вследствие того, что немцев в независимой Латвии заставляют прибавлять к фамилиям буквы «s» в конце (Šeit ir Latvija! — указывают одному из них), а высшее образование переводится на латышский язык: в Российской империи местные немцы думали, что латышский — это такой секретный язык, который хорошо знать — но теперь-то надо сдавать на этом секретном языке экзамены… После чего герой сетует: ладно бы еще русский — через него хотя бы была возможность войти в большую нацию…

В местных немцах власти зачастую подозревали агентов влияния, которые при удобном случае станут действовать в интересах Германии, особенно в моменты международных обострений с участием самой Германии, и неважно, давали ли немцы повод так думать. Лишь один из многих таких примеров мы можем увидеть в сообщении чиновника Управления политической полиции от 30 сентября 1939 года, когда Германия и СССР уже разделили Польшу: «Местные немцы стараются полностью исполнить все распоряжения правительства и

внешне притворяются лояльными гражданами, но их тайные мысли все-таки другие, и они бы охотно видели в Латвии в качестве правителей своих соплеменников».

И наоборот: когда было нежелательно портить отношения с Германией — старались не злить и «своих» немцев. Например, когда в 1938-1939 годах Германия усилила свои позиции в Восточной Европе, антинемецкая политика в Латвии была прекращена (Latvijas ārlietu simtgade. I sējums, Latvijas Ārpolitikas institūts, Martins Hausdens).

Отчасти подозрения про «пятую колонну» можно объяснить и давней историй, и по тем временам — еще новой: неоднозначной историей Войны за независимость и правительства Ниедры. Были и современные на тот момент поводы для беспокойства — сегодня бы это назвали влиянием «немецкого мира»: налаженные бизнес-связи балтийских немцев с партнерами в Германии, контакты в ведомствах иностранных дел в Берлине и Женеве, помощь «этнической родины» своей диаспоре — Германия в Латвии помогала финансировать немецкие школы и издавать газету Rigasche Rundschau.

Даже лишившись власти и привилегий, балтийские немцы в 30-е остались местной элитой — и с точки зрения благосостояния, и по уровню культуры. Хотя остзейцы составляли лишь 3% от населения, им принадлежало 17% фабрик, торговые предприятия с 16% от общего рыночного оборота, и почти 30% больших квартир в Риге. А еще — свои общества, церкви, корпорации, школы и институт Гердера.

Почему уезжали. Давление с трех сторон

Переселение латвийских граждан немецкой национальности в конце 1939 года, проведенное согласно латвийско-германскому договору (который был заключен вскоре после подписания пакта Молотова-Риббентропа), в одних источниках называется добровольным, в других принудительным.

Формально выбор был добровольным — но не желавшим уезжать государство в лице политуправления объясняло, что их ждет: больше не будет никаких прав на немецкое культурное пространство (школы, общественные организации, церковные приходы), оставшиеся будут считаться лишь «конъюнктурными гражданами». В циркуляре политуправления прямо говорится, что у немцев «есть обязанность репатриироваться обратно в свою страну». В пропаганде отъезда участвовали и местные активисты-нацисты. Они тоже ходили по домам соотечественников, и среди прочего пугали, что скоро сюда придут большевики (в этом оказались правы).

Несмотря на ряд более поздних исследований (с очень разными выводами), узнать мотивацию уехавших у них самих уже поздно, а в то время отплывавшие на пароходах немцы пели и Dievs, svētī Latviju!, и Deutschland über alles, и гимн НСДАП «Хорст Вессель». Опросы государство в 1939 году проводило, но только среди тех, кто уезжать как раз не хотел (выяснялось — отчего, по результатам проводилась разъяснительная работа).

Однако несомненным кажется, что и внутренний фактор латвийской политики (этнический характер режима Улманиса), и факторы внешние (призывы Гитлера, опасения советизации Латвии и популярность нацистских взглядов), наличествовали и переплетались.

Как отмечал, в частности, официальный Институт Латвии, укреплению прогитлеровских настроений способствовала в том числе и политика «латышизации» Улманиса. Об этом в своей книге писал и Фегезак.

«На мой взгляд, мало кто из них покидал родину на вечные времена добровольно, — считает историк Артис Букс. —

Не будь тех межгосударственных договоров, массовой пропаганды в немецкой прессе и постоянного давления в прессе латышской, где ты каждый день читаешь, что это только государство латышей, а ты, немец, — чужой…

И вдобавок к этому — визиты чиновников политуправления и полиции, для объяснения ситуации тем, кто не спешит уезжать, закрытие общественных организаций балтийских немцев. То же [нацистское] «Движение», возглавляемое Крегером, — местные нацисты — едва насчитывало тысячу членов. Конечно, это много на 60 тысяч немцев — и все же на каждых 60 человек был всего один, который поддерживал призыв фюрера, остальные на это смотрели со скепсисом. Если бы всего этого не было, большинство скорее всего осталось бы на родине, — и пережило бы ту же судьбу, что латышская элита и русские белоэмигранты».

В январе 1940 посол Германии Ульрих фон Котце посетит министра иностранных дел Мюнтерса, чтобы выразить благодарность правительству Улманиса за поддержку акции по переселению. Обе стороны соглашаются: с 15 декабря немецкого меньшинства (как группы с определенными правами) в Латвии больше не существует, а все проблемы, которые в связи с этим меньшинством существовали между двумя странами — разрешены. На тот момент уехало 80% общины — около 50 тысяч человек.

Среди прочих в 1939 году уехал и Манфред фон Фегезак, старший брат автора «Трагедии балтийцев» — юрист, предприниматель, депутат I Сейма, — кстати, тот самый, который вместе с другим депутатом, бароном Фирксом, в 1925 году пытался оспорить национализацию немецких земель в Лиге Наций. Его имя можно найти в списках переселенцев, с указанием последнего адреса в Латвии: Рига, улица Казармью 6-6. По некоторым данным, в Ригу он вскоре вернется — как и брат, вместе с немецкой армией. Уцелеет в войну. Как многие в роду Фегезаков, проживет долгую жизнь: родился в Волмаре (Валмиере) в 1879 году — умер в Вайсенштайне (Weissenstein), Германия) в 1966-м.

Могло ли сложиться иначе, если бы ульманисовская Латвия не была такой, какой была — с этнической политикой и притеснениями меньшинств в культурной и экономической сферах? Кажется, вряд ли: ведь даже почти все из тех 20% немцев, кто сперва решил остаться, уехали, когда Латвию захватил Сталин.

Как вернуть немецкую элиту. Мечты Грутупса

В начале 1990-х вопрос — что делать с имуществом балтийских немцев — снова возник: его тогда задавали потомки тех, кто уехал в 39-м. Вопрос обсуждался с правительством Германии и был закрыт.

Так об этом в 2005 году рассказывал ныне покойный адвокат, отец закона «О денационализации» Андрис Грутупс: «После восстановления независимости я исследовал имущественный аспект репатриации: в Латвии было создано специальное акционерное общество, которое занималось продажей немецкой собственности. Фактически же

немецкая собственность оптом перешла к Латвии, в основном, в руки государства в лице Кредитного банка и других учреждений.

Государство за нее расплачивалось с Германией экспортными поставками. Мне лично в начале 90-х казалось, что мы потеряли важную часть населения, что нужно как-то решить вопрос собственности. Но инициативы от Германии не было никакой — только от отдельных лиц. Официальная же Германия сказала: как сами решите, так пусть и будет. Ну так это и осталось — никак...»

И, отвечая на вопрос о том, стоило ли позвать немцев назад: «В начале 90-х у некоторых были такие соображения — что Латвии очень выгодно иметь высокообразованных, культурных людей, которые знают, что такое Латвия. Мои побуждения были именно такими. А сегодня уже поздно — ничего уже не вернуть. Приватизация и денационализация ушли так далеко, что возвращать что-то, и опять устраивать передел собственности — немыслимо. Хотя еще в начале 90-х я считал, что стоит тем, кто пожелает вернуться в Латвию, вернуть кое-какую собственность. Но не полную компенсацию».

Уточним: потомки тех немцев, которые уехали еще в 1939 году, по латвийско-германскому договору — большинство общины, около 50 тысяч человек — вернуть свои недвижимость по закону «О денационализации» не могли, так как ранее уже получили кое-какие компенсации (впрочем, небольшие) от Германии. В 90-е годы по этому вопросу было немало судов, и все они закончились неудачно для истцов. Свою недвижимость смогли вернуть только те граждане и их потомки, которые уезжали уже из советской Латвии в 40-41 годы, — а также те немногие, кто все-таки остался здесь.

Последнее судебное разбирательство, где истцом был потомок балтийских немцев, завершилось совсем недавно, — в 2018 году, и по вопросу не имущества, а гражданства:

на него претендовал сын известного правоведа, профессора Дитриха Андрея Лебера.

История любопытная: Дитрих Лебер (Dietrich André Loeber, 1923 — 2004) выехал из Латвии вместе с родителями, будучи подростком. Уехавшие теряли в том числе и право на восстановление латвийского гражданства в будущем, даже в порядке натурализации. Тем не менее, Леберу удалось: в 1954 году он обратился в латвийское посольство в Лондоне, попросил восстановить гражданство — и посол Карлис Зариньш выдал ему паспорт.

Уже в современной Латвии подал на гражданство его сын, Алекс Лебер — но ему отказали… ссылаясь на латвийско-германский договор 1939 года. Ему пришлось прийти через все судебные инстанции, пока Верховный суд в прошлом году не решил окончательно: Лебер-младший имеет право на гражданство, как потомок гражданина. Если вкратце, логика Верховного суда такова: Латвийские дипломаты были единственные дееспособные представители Латвии, когда государство было оккупировано. Поэтому их решения были законны и обязательны к исполнению.

Могут ли потомки и других переселившихся по договору балтийских немцев подать на гражданство аналогичным образом, нужно ли исправить эту историческую несправедливость для всех, — эти вопрос возникал после дела Лебера и среди юристов. С одной стороны, латвийско-германский договор 1939 года не был признан не имеющим силы, с другой — есть прецедент.

«В данном конкретном случае суд учитывал действия одного конкретного человека, который на протяжении многих лет пытался сохранить связь с Латвией. — считает латвийский юрист и советник фракции «зеленых» в Европарламенте Алексей Димитров. — Думаю, если бы были другие похожие случаи, когда потомки могли бы доказать, например, что их предок был постоянно в контакте с латвийскими посольствами (после 1940 года), суду пришлось бы применить ту же методологию».

По мнению Димитрова, Верховный суд признал за собой право подходить к каждой ситуации индивидуально, принимая во внимание два обстоятельства. «Первое: несмотря на то, что формально договор не был признан не имеющим силы, но все равно

определенный момент принуждения там был, он был заключен в то время, когда не было современного понимания прав человека, и судьбу людей решали без их ведома.

Второй момент: латвийское посольство находилось в особых условиях и не могло в полной мере догматически подходить к правовым вопросам, потому что было заинтересовано, чтобы максимальное число людей, которые хотели сохранить связь с Латвией, могли это сделать. Исходя из этих соображений,

Верховный суд сказал, что здесь первично не формальное применение договора,

а действия самого человека и действия посольства, которое шло ему навстречу».

Дети «баронов» приезжают посмотреть. Но не остаются

С гражданством Латвии или без, некоторые из потомков немецких «баронов» и сегодня продолжают навещать родные места своих предков. Что они чувствуют? Может, рассматривают возможность вернуться и жить здесь? Историк Букс — а у него есть знакомые среди потомков немцев-остзейцев — говорит, что это скорее красивые мечты.

— Можно, конечно, пофантазировать, как старые аристократические роды возвращаются в латвийскую сельскую местность, перенимают свои усадьбы. Но это практически нереально: содержать усадьбы только для того, чтобы там жить, слишком дорого. Поместье — это был большой хозяйственный комплекс, без сельскохозяйственных земель это просто большой дом, который требует огромных средств. А вообще — насчет возвращения нужно у самих балтийских немцев спросить.

В 2014 году в Латвию приезжали два больших автобуса с представителями родов курземского рыцарства. Высшая аристократия.

Приезжали осмотреть родные места предков, родные дома. Я там был в качестве фотографа, и — как сам потом смеялся — пару месяцев не хотел руку мыть, со столькими баронами успел поздороваться.

Что мне показалось очень интересным: старшее, за 60, поколение — хуже или лучше, но говорило по-латышски. Они в основном родились или уже в эмиграции, или здесь, и были увезены родителями в Германию в младенческом возрасте. Значит, латышский они учили дома. Конечно, говорили с акцентом, но большинство — лучше, чем я на немецком.

Из молодого поколения у меня есть хороший друг, Андре фон Клейст, — регулярно приезжает в Латвию, навещает родовые владения около Тукумса. Но я не слышал о желании вернуться насовсем. Это все же родина предков. Первое поколение всю жизнь провело, тоскуя по родине, а второе-третье… Мне сложно судить, как современные балтийские немцы смотрят на сегодняшнюю Латвию. Чего ради [возвращаться]?

Поезд ушел. Да, у них в Германии есть свои газеты, объединения, балы — но большинство все-таки уже ассимилировалось, сохранилось лишь ядро.

Но и для него, мне кажется, эта балтийскость сегодня скорее дань традиции».

Схожие мысли и у бывшего журналиста Яниса Стундиньша, который много лет дружит с потомками родов фон Медемов, Биронов, Паленов, Ганов, Беров. В ноябре он написал в своем Facebook о том, почему потомки балтийских немцев вряд ли выкупят свои родовые имения.

Был ли шанс, что Бироны и Палены переехали бы сюда жить в начале 90-х, как об этом думал Грутупс?

— Сложный вопрос: среди тех, кто уезжал в 1939 году, представителей рыцарства, или нобилей, было немного. Большая часть представителей аристократических родов уехала во время первой мировой войны, как беженцы, и еще одна часть — после аграрной реформы. Конкретно из моих знакомых никто не претендовал на то, что государство ему что-то должно. Некоторые интересовались покупкой имений, но на сугубо коммерческой основе. Конечно, у них есть ностальгия, чувства к этой земле. Многие унаследовали латвийское гражданство, или даже оформили его.

Но в смысле эмоций молодое поколение потомков не особо отличается от потомков латышских беженцев, уехавших во время войны. То поколение, которое еще видело Латвию, родилось здесь, их это интересует, а правнуки — если даже интересуются, то в гораздо меньшей степени. Тот же граф Теодор Медем недавно допускал вариант возможного возвращения в Латвию, чтобы провести тут старость, — у него эта ностальгия есть, хотя он родился уже во Франции, и первый родной язык у него французский, по-латышски и по-немецки он уже не очень. Интерес проводить тут время — есть, а, например, у его сына — уже совсем нет, для него эта Латвия ничего не значит. Хотя бывает по-разному. Летом я сопровождал семью Ганов, там супруге было за 40, и она приехала с детьми, — целая орава, около семи человек. И все они приехали посмотреть места, где жили их предки.

Что касается 90-х годов: тогда государство и самоуправления хаотично переняли замки и поместья. Земля записана на одно учреждение, само здание — на другое. Толком на аукцион не выставишь — тогда надо бы объединить землю и здание, никто ведь не будет покупать одно без другого. А когда еще была граница с Литвой и Эстонией, и у многих потомков еще не было восстановлено гражданство Латвии, — в приграничье иностранцам не продавали вообще ничего. Еще на местном уровне в то время были «схемы» и махинации, негативный опыт, когда предлагали купить имение за большие деньги, — а в результате ничего.

Среди моих знакомых не было случаев, чтобы потомки купили свои родовые поместья.

Это почти случилось с Villa Medem в Елгаве —  там был частный владелец, который взял кредит, и после кризиса банк у него отнял [недвижимость], но она была в таком плачевном состоянии, и рядом тогда еще не снесли старую льняную фабрику... Среда там казалась заброшенной, и от самоуправления не было никакой информации, собираются ли эту фабрику сносить. Поэтому [фон Медемы] потеряли аппетит [к сделке]. Но они удовлетворены чисто патриотически, что этот объект купил немецкий бизнесмен с латышской супругой, там все приведено в порядок, и чувствуется, что [объект] не разрушится.

— Будут ли потомки аристократов посещать родовые имения еще лет через 30?

— Судя по моему общению — думаю, будут приезжать, но намного меньше. Та же семья Ганов — там уже второе или третье поколение, родившееся за рубежом. И их это все еще интересует, там передаются эти ощущения. А у других… Разве что те старички, которые родились до или после Второй мировой войны.

… Примерно так же еще 14 лет назад, в 2005-м, говорил Ояр Спаритис, тогда — глава Дома Черноголовых: «Это исчезающее явление, и даже Domus Rigensis — немецко-латышское общество — оно само ощущает период красивого старения. Это красивое старение и умирание ускоряет, в том числе, и уменьшение числа тех балтийских немцев, которые помнят ту Латвию, свою Родину. Их все меньше — а дети и внуки уже не могут чувствовать те энергетические и интуитивные связи с родиной предков. Для них Родина — Дортмунд, Гамбург... Они приезжают в Латвию посмотреть на землю их предков — и этого им достаточно. А те немцы, которые остались здесь, воспитывают внуков, поющих немецкие песни и приходящих к нам на Рождество. Но их все меньше».

Интерес возвращается

В последние годы — когда носители остзейской культуры уже почти скрылись «во мгле истории», — в Латвии растет интерес к тому, кем они были, как жили, какой видели свою страну. Перевод и издания книг Фегезака, пьеса Кайриша — лишь одни из примеров.

— Мне кажется, интерес латышской публики к наследию балтийских немцев возвращается вместе с ренессансом сельских усадеб, — предполагает Букс. — Мы стали больше путешествовать, в том числе по усадьбам, и автоматически появляется интерес к тем, кто в свое время создал эту среду. Например, поместье Спарес по дороге в Вентспилс: там хозяйничает Табита [Калниня], и она написала фон Гротхусам, роду которых оно принадлежало. Приехал кто-то из Гротхусов, теперь у них прекрасный контакт.

Появилась целая группа местных, которые начали интересоваться [этой темой]. Но большинству, думаю, это культурное наследие все же чуждо.

Мне рассказывали смешной случай: один из потомков баронов еще в 90-е годы приехал в Латвию, и один уважаемый историк, профессор, отвез его в родовое поместье, где тогда была сельская школа. Лето, детей нет, возле дома прислуги сидят местные в спортивных штанах, пьют пивко. Профессор подводит к ним, мол, этот господин хочет с вами поговорить. «Я хочу прочитать этим крестьянам фрагмент из семейной хроники, о том, как мой род тут жил!». Местные посылают обоих господ туда, куда даже царь пешком ходил. Но вдруг ситуация меняется: «Он согласен заплатить вам за потраченное время — 10 дойчмарок в час», говорит профессор. В итоге седой барон стоял на пне, во дворе имения своих предков, и на немецком читал потомкам слуг хронику своего рода, — и все местные сбежались, внимательно слушали и незаметно посматривали на часы! (Улыбается). Потом весь поселок проводил его овациями: пусть приезжает еще! Немецкий господин даже расплакался, растрогавшись, что эти «бауэры» (крестьяне — С.П.) его так любят. Не понимал, что любили его деньги. Но, может, кто-то из них все же начал интересоваться, что это за странный иностранец приезжал.

В последнее время интерес идет больше через культуру. Особенно в Facebook, где есть много групп, — «Остзейцы», Muižas un pilis, Heraldika, и у многих сельских поместий есть свои странички. Что-то происходит».

У режиссера Виестура Кайриша перед театральной постановкой был более критический взгляд:

«Вопрос балтийских немцев все еще не проговорен, все еще “заметен под коврик“,

четко отделен от гламурной надстройки — роскошных замков, поместий, городских исторических центров, — всего того, что так привлекает туристов».

…Альтер-эго Зигфрида Фегезака — Аурель — на последних страницах «Трагедии балтийцев» находится вместе с любимой женщиной на корабле, который в тумане приближается к берегам Германии:

«Смотри, там берег! Разве он не выглядит точно так же, как дома?»

«Да. И теперь эта земля и есть наш дом!»

Первый дом Фегезака — Lobergu muiža (Blumbergshof) под Смилтене, где он родился и вырос, сохранился по сей день. Неподалеку расположены и могилы бывших владельцев поместья.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ: Rus.Lsm.lv вскоре расскажет о том, как немцы выезжали из Даугавпилса и Лиепаи — и как некоторые из них остались или, оказавшись в Германии, потом все-таки вернулись.