Памяти художника Николая Уварова, которому было «19, иногда и меньше»

Он был мистификатором — научился писать собственную биографию чужой рукой. Не противился небылицам, которые о нем слагали. Не перечил, когда его величали князем: «Ну зачем спорить! Это журналистская лапша. Обозвали и обозвали. Мелочь, а приятно». Когда действительный член Международной академии энергоинформационных наук доктор Ришард Гришкян утверждал, что Николай Уваров выходит на контакт с информационным полем Вселенной, художник был не прочь поверить специалисту: кто знает, вдруг дело обстоит именно так! А когда уваровским ноу-хау называли технику масляной пастели на наждачной основе — улыбался и молчал. Мог признаться, но шепотом: «Вообще-то не я это изобрел, а немецкие художники в двадцатые-тридцатые годы прошлого века». Зато писал безошибочно — эта техника исправлений не приемлет, ведь с наждачки не стирается ничего: «Когда пастелью работаешь, обычно пальчиками все растираешь, а тут смотришь — с них кровь течет».

Легенды — это красиво, их слагают не о каждом. Потомок Увара, крещенного сына мурзы; Василия Уварова, попавшего в Среднюю Азию с армией генерала Скобелева; миллионера Александра Самсонова, основавшего на Востоке свое кондитерское дело... Сын выпускницы Ташкентского пединститута, он величал Узбекистан родиной: «Я весь пропитан Востоком. И в Латвии я самый главный мастер по плову». Будучи членом правления Узбекского культурного центра, он запросто готовил плов в рижской чайхане: там кушанье можно было заказать именно в его исполнении. Шутил: «Я одной ногой в исламе», любил пустынные места с абсолютно чистым горизонтом — считал, что там легче избежать искушений. А после оговаривался: «Но какой-то бесенок все время подзуживает: а что там, за горизонтом? Меня всегда подогревало любопытство к жизни. Я и ученикам говорю: талантливый художник находит какое-то направление и пасется там всю жизнь. А гению этого мало — плюнул на достигнутое, и дальше, дальше».

В 1971 году он окончил отделение станковой графики Латвийской академии художеств, год проработал дизайнером на Рижском электромеханическом заводе, ушел оттуда в школьные учителя рисования и с тех пор где только не преподавал —  даже на курсах по стимулированию воображения. Был грамотным путешественником — изъездил всю Среднюю Азию, Карелию, Кольский полуостров, в одиночку перешел Хибины. К людям относился с интересом — понимал, что «не надо ждать от жизни каких-то гуру. Каждый встречный для тебя — учитель, если у тебя у самого мозги есть». Издал дорожные зарисовки в форме открыток и объединил названием, которое нужно читать внимательно: «Широка страна была родная». Писал тексты к «дебилкам» так, чтобы они отсылали к Хармсу. И озорничал «по Пушкину». «Да-да, на грани фола, я понимаю. Есть чувство меры и есть ненормативная лексика. Иногда  для того, чтобы какие-то божественные истины дошли до человека быстрее, иначе как ненормативной лексикой их не донесешь», — сказал и явил миру цикл «Угодные богам веселые непристойности».

Работал иллюстратором, а поскольку ему было «всегда 19, иногда и меньше», в список книг с его «картинками» вошли детская энциклопедия Kur? Kas? Kad? и сборник Эдуарда Успенского «Ужасный фольклор советских детей». Был художником-оформителем в газете «Советская молодежь» и родоначальником дебилианы, которая долго не отпускала, поскольку «наш дебилизм бесконечен — в пространстве и во времени». Это была очень искренняя сатира: «То, что рисуешь, надо пережить, пропустить через сердце, через ум. И высказаться». А еще «надо уметь противостоять социуму — сохранять лицо и достоинство».

О любви говорил как о высоком послании, космическом знаке, считал, что все прекрасное на свете начинается с эротики. Был брэдберианцем, ведь писатель-фантаст оказался автором мира, который художник «хотел бы видеть в действительности». И писал пейзажи — фантастические и не очень: «У меня есть варианты размером с ноготь, потому что даже на таком пространстве можно сделать горы, пустыню — все.

Мир бесконечен и в макро-, и в микроизмерении, и в этом — его величайшая загадка».