Дмитрий Крымов: «Актер должен понимать, что такое сочувствие»

Обратите внимание: материал опубликован 4 года назад

Фестиваль «Золотая Маска» в Латвии» завершился — мы посмотрели пять спектаклей театров Москвы и Санкт-Петербурга, в числе которых был «Сережа»: его в МХТ им. А.Чехова поставил Дмитрий Крымов. Теперь — его интервью Rus.Lsm.lv.

ФАКТЫ

Дмитрий Анатольевич Крымов — режиссер, сценограф, художник, член Союза художников и Союза театральных деятелей России, почетный член Российской Академии художеств и почетный профессор ГИТИСа.
Окончил Школу-студию МХАТ, оформил около сотни спектаклей, но в начале 1990-х ушел из театра и занялся живописью, графикой, инсталляцией. С 2002 года преподает в ГИТИСе — ведет курс театральных художников. В 2004-м основывает свой театр художников — Лабораторию при театре «Школа драматического искусства» и остается ее руководителем вплоть до 2018 года, а теперь ставит спектакли вне стен Лаборатории.

Ранее на Rus.Lsm.lv

Людмила Метельская: Не забивайте мужчину мячиками! 26.10.2019, рецензия

● Людмила Метельская: Пушкин словами Пушкина 7.10.2016, рецензия

Дмитрий Крымов о современном искусстве — «оно вообще резкое» 26.10.2015, интервью

— Однажды в вашей Лаборатории подорожали билеты и туда стали приходить роскошные дамы, которых вы испугались, как чужих.

— Да, был момент. Но потом как-то все образовалось. То ли подтянулось благосостояние к нашим ценам, то ли... Не знаю, что случилось, то такого испуга больше не было.

— Сейчас, когда вы работаете вне стен Лаборатории, билеты дешевле не стали, что сделало попадание на ваши спектакли еще и вопросом социального престижа.

— Это так необычно для меня, что со спектаклей каждый раз уходит несколько человек — человек десять. В общем, это, наверное, не моя публика; которая уходит — уж точно. Ну — пришли, посмотрели и ушли. Но я работаю даже не на свою публику.

— А себе в радость?

— Да. И самое страшное — это когда не получается. Когда у тебя нет драйва, когда ты уперся в стенку и не понимаешь, как выйти. А если ты оттуда вышел и тебе нравится, что делаешь, если ты делаешь это в каком-то таком состоянии, которое тебе дорого, которое называется «жизнь», то найдутся люди — не знаю уж, в каком количестве, — готовые разделить с тобой эту радость. Ну кто-то ошибется, у кого-то радость заключается в другом: ошибется и уйдет. Конечно, ты хочешь, чтобы твоя радость была всеобщей, но это детская иллюзия, конечно. Потому что — ну Господи! — не все же люди скажут, что их любимый писатель Толстой, или Диккенс, или Чехов. Значит, даже они не покрывают собой все человечество.

— Обстоятельства изменились, но в сторону «обычного театра» вы не пошли.

— С обычными (то есть с профессиональными), с хорошими актерами можно делать необычный театр. Вообще любой театр — обычный и необычный — лучше делать с хорошими актерами. Это абсолютно другая профессия, и когда я вижу, как они работают, я просто поражаюсь. Это их тайное дело. Я их не воспитываю — я с ними работаю с готовыми. Вижу, что для многих это очень трудный и серьезный путь, они проходят его и рядом со мной, и сами с собой. Это параллельный моему путь, но в конце концов мы должны сойтись в одной точке.

— Каким должен быть ваш актер?

— Он должен быть очень хорошим и живым человеком. Живым, любопытным — в частности, к моим предложениям. И обладать еще очень многими другими вещами, которые в наборе составят какой-то особенный букет человеческих и профессиональных качеств. Они должны быть тонко организованными людьми. Откликаться на боль, знать, что такое боль. Многое уметь, понимать, куда роль подтянуть немножко, как резиновую, и дотянуть ее до какого-то предела. Отличать поведение на сцене — ну такое, легкое, что ли, — и бежать от этого. Ведь что такое играть тему? Это значит иметь свою тему и понимать тему другого человека. Они должны понимать, что такое сочувствие, и уметь это выразить.

— Сочувствие вашей теме в том числе?

— Сочувствие и другому человеку, и теме другого человека. И моей теме, и моему предложению, и герою, которого они играют. Художник в театре, изображающий другого человека и общающийся с другими людьми, которые тоже изображают других людей, — если он лишен этого качества, он мне почти совсем не интересен. Сочувствие может быть выражено совершенно разными путями: как у Вячеслава Полунина (он полон сочувствия), как у Чаплина или как, я не знаю, у Смоктуновского. Есть такая хорошая фраза: актер должен оплакать свою роль. Если человек понимает, что это такое, — вот это интересный человек. А дальше идут обаяние, прыгучесть, умение жонглировать, танцевать и петь, что уже менее важно, но приветствуется. Я с некоторыми очень хорошими актерами познакомился на последних работах — просто с очень хорошими! Это были абсолютно команды, с которыми можно идти в разведку.

— Сколько у вас теперь команд для походов в разведку! И Театр Наций, и МХТ, и Музей Москвы, где теперь идет ваш «Борис»...

— Мы что-то придумываем каждый раз — не такое, что было раньше, и гарантии, что получится, нет, отсюда и риск. Пробую постоянно, пока хватает соображения, в работу какие-то риски включать, вот за эти риски и волнуюсь. Я меньше волнуюсь по поводу того, как, например, Маша (Мария Смольникова, исполнительница роли Анны Карениной в спектакле «Сережа». — Л.М.) сыграет: она сыграет хорошо. Она высочайший профессионал, свой кусок мяса не отдаст, просто съест на глазах у всех так, что слюнки потекут. Но ведь это мое предложение — какое мясо, сколько и как она съест. Значит, это в общем моя структура. А если учесть, что в спектакле подчас много народу участвует, то и рисков много. То есть волнуюсь я за себя — не за нее и не за него. Тимофей Трибунцев (Тимофей Трибунцев сыграл Бориса Годунова в последней постановке Дмитрия Крымова. — Л.М.) прекрасный актер, это все знали и без моего «Бориса». Но он играет такого Бориса, и с таким окружением, и в таком контексте, и с таким финалом, и с таким началом, что я думаю: а куда я его втравил! Сработает или не сработает? Это же не Пушкин придумал — это я придумал, используя Пушкина. Это игра с Пушкиным на глазах у зрителя, вот что это такое. Но играть с Пушкиным — это же риск!

— Ваш театр остается синтетическим.

— Конечно. Но сейчас — посмотрите — все занимаются синтетическим театром. Вас не удивит, если вы пришли на реалистический спектакль, а потом вдруг со сцены все декорации убрали, вынесли красный куб, сели на него, надели какие-то маски... Другое дело — вызовет ли это в вас сочувствие. Ведь это должно быть не только там, на сцене, сочувствие друг к другу: оно должно перекидываться в зал. Вот в этом секрет. Можно быть синтетическим актером, синтетическим режиссером, но если чувство не перекидывается хотя бы на кого-то, хотя бы на кого-то...

— Подразумевается сочувствие в том числе и к автору?

— Если хочешь быть над автором — ну встань. И что? Вот следующий шаг мне интересен: что дальше? Может быть, можно быть и выше Чехова. Но если ты хочешь вскочить выше и поспорить с Чеховым — поспорь! Можно все что угодно — важен результат. А в результате важно... я без этого сочувствия как-то не очень воспринимаю результат деятельности. Мне кажется, без него просто не стоит этим заниматься, хотя многие занимаются и многие это любят. Но вы спрашиваете, очевидно, про меня. А я хочу как-то посмеяться, пожалеть людей.

— Посмеяться и пожалеть — два слова рядом, на одном уровне?

— Ну конечно. Это же Аристотель, по-моему, сказал, что смех, страх и сострадание — три составные части драматического искусства. Страх — потому что боги; смех — потому что люди, они смешные; а сочувствие — потому что над ними боги и люди не знают своей жизни, не руководят своей жизнью.

— В одном интервью вы сказали, что быть художником вам уже не так интересно: вы обнаружили в этом деле какой-то потолок, а в режиссуре его не видите.

— Ну пока что так.

— В театре вы открыли бесконечность. Были всякие системы — сюда нельзя, сюда нельзя, театр был коробочкой со стенками, на них портреты: Станиславский, Михаил Чехов... А вы не то чтобы раздвинули границы — вы их разрушили, причем, кажется, незаметно для себя самого.

— Наверное, незаметно.

— Обнаружился космос, и вы там плаваете. Вам действительно можно все: можно кувыркнуться туда, можно сюда, можно сделать три варианта одного и того же текста подряд — и это будет театр, или взять два слова, вклиниться в промежуток между ними — и все, пошел ваш театр. Как вам это удается...

— Не-зна-ю.

— Вы со мной не спорите.

— Ну вы же красиво говорите!

— Есть ли у вас теория, которую можно было бы изложить, оставить в форме книги?

— Я пытался несколько раз, думал: ну, сейчас напишу, как учу студентов. На второй странице становилось неловко рассказывать о том, что ты делаешь: я так, я так!

— А чему вы учите студентов?

— Образному мышлению. И сочувствию. Я занимаюсь с художниками — в этом году был новый набор. Просто у меня система обучения немножко такая... другая. Обычно это сразу макет. А ведь до макета доползти еще надо с чем-то, в зубах принести косточку.

— С какой косточкой доползти?

— С сочувствием к миру. Со способностью видеть какие-то смыслы и рождать их, глядя на этот мир. Обдумывать его и обчувствовать, оплакивать его.

— Люди, никогда не видевшие ваших спектаклей, говорят: «Мне Крымов очень нравится!» Они поняли это по вашим интервью и полюбили как человека.

— Замечательно, но я постараюсь сейчас же это забыть. Страшно об этом думать. Иначе начинаешь как-то по-другому на себя смотреть, а я не хочу — не могу и не хочу. Я хочу продолжать делать свое дело просто потому, что мне это интересно, и все.

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное