Чем ближе к сцене сидеть, тем лучше. Если, конечно, нет неприязни к табачному дыму: здесь курят. Много. Не ждать, что Скрастиньш будет играть Вертинского, гримироваться под Пьеро, грассировать и манерничать. Вот, собственно, все, что можно посоветовать тем, кто соберется на премьеру в «Дайлес».
Дальше — как повезет. Дальше многое зависит от того, что зритель проносит с собой зал, какие представления о Вертинском, например. Афиша ведь обещает — подзаголовком — «жизнь Вертинского в романсах». И не лукавит. Дает даже больше: две жизни вместо одной. Романсовую, поэтичную донельзя, и зафиксированную в прозе — прозаичную до предела. Их близкое соседство порождает пресловутый конфликт, без которого в театре не обойтись.
Конечно, создан он искусственно.
Вертинский и, не рифмуя, пишет нарядно и грациозно, мемуары его полны прекрасных дам, принцев, бриллиантов, глициний, путешествий, плутовства, денег, тюрем, аплодисментов по обе стороны Атлантики — не поймешь, то ли правду читаешь, то ли сказку, — но драматург Юстине Клява вместе с режиссером разбирают этот калейдоскоп по стеклышку и складывают в ряд только то, что им самим подходит.
Кусочки киевского сиротского детства и московских дореволюционных триумфов. Задворки ресторана, в котором проходит конкурс «Мисс Шанхай». Переполненный русскими Константинополь. Провинциальный ад — Румыния 30-х, музыкант в ресторане с банкнотой на лбу. Филадельфия. Париж. Санитарный поезд Первой мировой.
О красавицах-женах ни слова. Про любовь — либо насмешливо (Вертинский вспоминает себя, юного), либо горько (Вертинский вспоминает отца, ищущего смерти на могиле матери; вспоминает женщину, растоптанную мужем — великим скрипачем), либо никак.
Нет романтического ореола в дайлесовском спектакле. И небожителя нет.
Вертинский пластинок и фильмов, Вертинский Гребенщикова и Скляра, Вертинский Вертинской (видела я и такой спектакль: Анастасия играла отца) имеют мало общего с героем Скрастиньша, находящемся на пике тихой истерики и готовым говорить с кем угодно, лишь бы выговориться.
Предположим, что дело происходит в Шанхае 1943 года; еще немного, и Вертинский получит визу, о которой мечтал больше 20 лет, и вернется на родину, точнее, в СССР. Он надеется, что возвращение будет триумфальным, что перед ним распахнутся двери лучших концертных залов страны. В действительности все сложится иначе.
Предположим, что время — ночь, в бутылке — коньяк, а пианист в баре — не понимающий ни слова китаец.
Артур Скрастиньш произносит прозаические тексты Вертинского отстраненно. (Почти так же звучали лагерные дневники Артура Страдиньша в «Вятлаге» Бориса Павловича.) А в романсах — расцветает, оживает, оттаивает, светлеет лицом. Романсы, а не проза — территория, на которой Вертинский и Скрастиньш встречаются лицом к лицу, чтобы показать публике (не себе — про себя они все знают), что такое подлинная жизнь артиста и что остается после нее: романсы и роли. Туда уходит безысходная эмигрантская тоска, да и все прочие чувства, все впечатления, все наблюдения, от детских до взрослых. Анализируются, аккумулируются, преображаются и дают энергию вечной лампочке, которую только достань с чердака — а она и светит, и греет.
У людей, которые в зале, все наверняка по-другому. Другие стимулы, другие смыслы. Впрочем,
спектакль не о них. Он о больших артистах вообще и о Вертинском и Скрастиньше в частности. О тех, кто умеет говорить о себе так, что ты начинаешь думать: это и обо мне тоже.
Куда там; но за это сладкое заблуждение, за немного постыдное удовольствие слышать чужую исповедь и видеть разодранное на клочки, на романсы и роли сердце — спасибо.