Во-первых, это действительно классная вещь – Märtyrer. Опять же автор у всех на виду, состоит в штате самого знаменитого театра Германии, берлинского «Шаубюне», с его шефом Томасом Остермайером плотно сотрудничает без малого 20 лет; а это весомый аргумент. В эпоху победившего интернета режиссеры, продюсеры, директоры и прочие заинтересованные лица вниииимательно смотрят, у кого что в репертуаре, кого с чем на фестивали отбирают, есть ли аншлаг и какая критика.
Короче: полку «мучеников» прибыло. Раньше за ближайшими надо было ехать в Вильнюс (Национальный театр драмы, Оскарас Коршуновас), Варшаву (TR Warszawa, Гжегож Яржина) и Москву («Гоголь-центр», Кирилл Серебренников), а теперь у нас имеется свой, в Музее Смильгиса. Сделал его Виестур Мейкшанс, впервые приглашенный в Новый Рижский.
Спектакль строг и совершенен, как снежинка под микроскопом. Играют его на серо-зеленом помосте посреди зрительских рядов, в условных декорациях того же оттенка, в одинаковых костюмах того же оттенка. Это чтобы публика не отвлекалась, надо думать. Но как тут отвлечешься-то? Когда режиссер распределил девять ролей между тремя актерами? То, как Вилис Даудзиньш, Гатис Гага и Элита Клявиня перескакивают из одного образа в другой, и составляет главный аттракцион новорижского «Мученика».
Если бы постановка мне понравилась, я бы, конечно, с легкостью нашла в этом решении смысл – мол, черты главного героя (потерпите, пожалуйста, о нем чуть позже), да и остальных героев тоже, есть в каждом из нас, всего и надо, что внимательно вглядеться.
Но я не фанат рижского «Мученика» именно потому, что приемы и смыслы в нем декларируются в первые пять минут, дальше же не столько помогают следить за развитием сюжета, сколько мешают.
А сюжет впечатляющий. Подросток, прочитав Библию, вступает на путь борьбы с теми, кто живет не по Священному писанию. Грешат ведь! Мать от отца ушла. Девчонки на уроках физкультуры плавают в бикини.Учительница естествознания теорию Дарвина продвигает и демонстрирует на морковке, как с презервативами обращаться. А сама, между прочим, еврейка!
Быть верующим ему мало: он назначает себя инквизитором, которому в высших целях дозволено все – врать, кляузничать, травить инакомыслящих, преследовать инородцев. Да даже убивать.
Что поражает ничуть не меньше, так это реакция окружающих. Их неумение справиться с иделогически обоснованной агрессией. Их желание всеми силами сохранить свой покой. Их безволие и равнодушие, которое они – быть может, искренне – считают толерантностью. И еще одна вещь у Майербурга прописана, всем знакомая, постыдная немножко: тяга людская к силе.
Когда вокруг мальчика начинают хороводы водить не только сверстники (а раньше ведь, в «дохристианский» период, гнобили), но и взрослые, это, честное слово, страшновато.
Правда, тут я уже не о рижском спектакле говорю, изысканном и выхолощенном, а о московском, живом, кипящем, ироничном, в котором зрители персонажей насквозь видят, могут каждому биографию сочинить на раз, и будет похоже на правду: Серебренников, с позволения автора, приноровил пьесу к российским реалиям (легла как родная) и финал придумал другой. У него единственный антагонист Вениамина-Бенджамена, учительница естествознания, не сходит с ума, а приколачивает свои кроссовки к полу. «Я не уйду. Это мое место», -- говорит она, уволенная из школы, проигравшая юному торквемаде. Это программное заявление. Зал «Гоголь-центра» устраивает ему овацию.
Элита Клявиня у Мейкшанса тоже приколачивает, и вид у нее при этом самый решительный; но чувство, что эта история не о нас и вообще ни о ком, а так, абстрактное упражнение в прекрасном, не покидает.
