Месяц назад глава МВД Кристап Эклонс заверял агентство LETA, что все «службы» готовы к любому развитию событий и к провокациям в связи с памятником». Ситуация «непрерывно контролируется, работает центр оперативного руководства». В тот день был произведен демонтаж последней части монумента. Падение 79-метрового обелиска, как сообщала LETA, собравшиеся посмотреть на процесс «встретили овациями».
О том, почему массово не протестовали русскоязычные, спрашивали в том числе экс-президента Вайру Вике-Фрейбергу. Суть ее ответа в интервью LTV — не знаю, спрашивать надо у них. Версии от официальных лиц упоминают два варианта — и «перемены в лояльности», и работу силовиков — но все же мало что объясняют. Например, 9 и 10 мая — несмотря на призывы главы Госполиции не приходить (и трактовку прихода как поддержку России) и жесткие ограничения для транспорта — к памятнику пришли тысячи людей. А 25 августа, когда снесли обелиск — поблизости было, по разным оценкам, от 50 до 200 человек. При этом, согласно июньскому опросу SKDS, против сноса было 76% русскоязычных.
Второй вопрос, который задают не только исследователи общественных процессов — о нескольких городах Латгалии, где местные власти пока удавалось тянуть с демонтажом. Пройдет ли снос памятника в преимущественно русскоязычном Даугавпилсе так же тихо, как в Риге?
Rus.LSM.lv выслушал версии трех экспертов. (Попутно сделав наблюдение: иногда заметно, что в ответах на прямые вопросы о протестах, (не)возможных в Даугавпилсе, некоторые эксперты самоцензурируются. Кто-то не хочет обсуждать это вовсе. Как ответила исследователь коммуникации и предприниматель Ольга Процевская, ныне живущая в Эстонии: «Не хочу говорить об этом ничего, и очень рада, что нахожусь от всего этого подальше».)
1. Почему в Риге не было протестов
Денис ХАНОВ, профессор Университета им. П.Страдиня, культуролог:
— У меня не было удивления, что [в Риге] снесли без шума. Протестовать, выстраиваться в живую цепь, еще что-то предпринимать — для этого нужно то, что мы называем гражданским мужеством. Пятьдесят человек вышло? Значит, таких людей у нас вот столько. И еще многие понимали, что результата это не изменит.
Уже на этапе обсуждения вторая сторона, которая думает иначе, маргинализирована — я это вижу даже по тем своим коллегам, которые полностью вошли в латышское культурное пространство, говорят на латышском — казалось бы, куда уж правильней… Если даже их, как только они скажут что-то немного альтернативное, обвиняют в нелояльности и затыкают рот, то что говорить о среднестатистическом человеке,
который выживает у себя в спальном районе и подсчитывает деньги в конце месяца. Я не иронизирую, это реальность для очень многих людей.
У нас нет культуры массовых протестов и забастовок, как в Германии или во Франции. У нас ничтожные профсоюзы. Плюс давление — полицейские, заборы и машины с мигалками. Понятно, две полицейские машины не справились бы с тысячей человек, их там поставили, чтобы детей пугать. Все это вместе повлияло. Но главное — неверие.
После 2012 года — я говорю о языковом референдуме — произошел слом доверия русскоязычных к тому, что демократические структуры в Латвии их признают. Политики увидели, что цифры голосования «правильные», и представили это в лучших традиция народного романтизма, — как победу света над тьмой. Не было общественной дискуссии, анализа, почему довольно большая часть граждан пришла и проголосовала за русский язык, зная, насколько это травматично для латышей. Мы, как общество, выдохнули — «фух, пронесло!» — и дальше не последовало ничего, кроме ужесточения культуры референдумов, кроме преамбулы [к Сатверсме], которая опять же такой национальный романтизм… В итоге
русскоязычное население во многом потеряло интерес к политическому участию, и ушло в себя. Стало постепенно радикализироваться — но у себя на кухнях.
Возвращаясь к памятнику — не пришли, потому что не верят, что возможно достучаться. И второе: фон. Движение за освобождение от советского прошлого, призывы лишать гражданства, вплоть до высылки из страны. Даже от многих интеллектуалов — чего я не ожидал — стали появляться полные злорадства фразы по отношению и к самому памятнику, и к памяти тех, кто к нему ходил. Даже не говорим, почему люди ходили, что они там искали такого, чего не могли найти у памятника свободы. Эти моменты создают атмосферу угрозы. Понятно, что она довольно кукольная, но она в принципе была, и много ли нужно людям, чтобы их запугать? В опросах теперь многие прячутся за вариантом «трудно ответить, не знаю». Это своего рода маска.
У русскоязычных видна усталость — «ай, оставьте меня все в покое!». Вынужден сказать, что это даже меня посетило, хотя я уже десятилетия слежу за этой темой, и время от времени высказываюсь.
Мартиньш КАПРАНС, ведущий научный сотрудник Института философии и социологии Латвийского университета, исследователь социальной политики:
— Почему русские не протестовали — это большая загадка: там много факторов, и нет одного простого ответа. Не скрою, для меня это тоже было неожиданно. Я до конца был настроен очень осторожно, думал, может произойти все что угодно. Ведь то, что этот памятник [для русской общины] очень важен — это никуда не исчезло.
Эта важность теперь может быть в виде напоминания — о том, что у них отняли. Ведь примерно три четверти русскоязычных были против сноса — это большой консенсус в одной части общества. И это
похоже на языковой референдум 2012 года, но в том случае мы видели не только мнение, но и действие. А тут — только мнение.
Говоря об отсутствии широких протестов, я бы провел параллель с 2018 годом, — с последней фазой школьной реформы, когда закон был принят в Сейме, и Русский союз Латвии пытался вывести людей на улицы. Что там было похоже: против перевода обучения на один язык был еще больший процент [русскоязычных], но мы не видели, чтобы на улицы вышло много людей. Хотя русский язык для них не менее важен, чем памятник. Что я хочу этим сказать: исследования общественного мнения показывают отношение к тому или иному вопросу. А дальше — вопрос, трансформируется ли оно в действие. В 2018-м и 2022 годах — не трансформировались.
То, что русскоязычные недовольны, еще не означает моментальной смены поведения, которое могло бы выражаться в насильственных действиях, погромах и так далее. Очевидно, в Латвии это так не работает. Похожую картину мы бы, скорее всего, увидели и с латышской стороны. Мы видим, что
среди латышей есть огромное недоверие Сейму, как институту — но не видим массовых протестов недовольных.
Этот пример — не сравнение с памятником, скорее иллюстрация: у нас даже сильный консенсус людей против чего-либо чаще всего не приводит к действиям. Такой социологический парадокс.
Второй момент: русскоязычная община в Латвии очень фрагментирована, мы это видим по исследованиям последние лет десять. Причем это тенденция — фрагментация увеличивается с годами. Тут вопрос и поколений, и географии. Самые радикальные общественные отношения и проявления русскоязычных можно видеть в Латгалии, где роль играет не только этнический фактор, но и социально-экономическая проблематика региона. Экономически она — самое слабое звено.
Фрагментированность объясняет, почему, даже если все настроены против чего-то, общину трудно мобилизовать. Раньше эта фрагментация почти не выражалась в политическом выборе — почти все русскоязычные на выборах в Сейм голосовали за «Согласие». Теперь мы видим, что раздробленность, скорее всего, выразится и при голосовании. И «Согласие», и «Стабильности!» Росликова, скорее всего, будут в Сейме. РСЛ, скорее всего, не пройдут, но тоже получат больше голосов, чем обычно. Война в Украине еще сильнее увеличивает эту фрагментацию. Мы детально изучали чувство принадлежности русскоязычных — она сильна к Латвии, причем с растущей тенденцией. А [чувство принадлежности] к России ослабевает, это небольшой сегмент, который настроен более радикально в геополитических вопросах. Теоретически это электорат РСЛ и в небольшой степени других партий, который может мобилизоваться для чего-то большего, чем только высказывание своего отношения в соцсетях.
Третье — война. Даже если ты был против сноса памятника — война снизила готовность к идеологической мобилизации, которая бы выражалась в реальных действиях, в защите [памятника] через гражданские протесты.
Идеологическую растерянность и вакуум, которые создала война в русской общине, нельзя не заметить. И вторая сторона — сносители памятников — тут же назвала эту растерянность своим «окном возможностей».
У меня нет статистики, но, по ощущениям, именно в последние месяцы, когда на свет вышла Буча, все эти ужасы войны повлияли. Для большой части людей это уменьшило желание идти и вкладываться в протест — даже если они были против. Почему те тысячи, кто пришел к памятнику 9 и 10 мая, не пришли в конце августа? Трудно объяснить, но это все же разные ситуации. Во втором случае последовало активное участие Госполиции, с ограждением территории, охраной — это уже были совсем другие сигналы русскоязычной общине, в том числе и тем, кто, может, и хотел что-то делать. Риск быть задержанным после 10 мая увеличился.
Усилились осторожность или боязнь. У эмоционального фона в таких ситуациях немалая роль.
И все равно, не было так, что никто не пришел — некоторые пришли. И кого-то задерживали.
Четвертое — пассивность политических игроков. Политики — это те, кто обычно помогают совершить переход от мнения к действию, они организуют, мобилизуют, планируют стратегию. А тут получилось так, что позиция «Согласия» — вроде бы против, но без призывов [что-то делать]. «Стабильности!» очень воинственно обещали всех засудить, когда памятник уже снесли. А Русский союз внутри себя раскололся еще перед сносом. Все эти политические силы были ослаблены и не мотивированы, между ними не было взаимной координации. Даже в большей степени там было нежелание что-то делать. Они сами понимали, — особенно «Согласие» — что это может создать для них риски, случись что, их могли бы и до выборов в Сейм не допустить. Я бы не недооценивал этот момент: политические силы своим поведением во многом определили то, как русскоязычная община реагировала. Да, Линдерман и еще один его соратник, которые теоретически могли что-то предпринять, как раз во время сноса были задержаны, — и это уже пятый пункт: работа служб безопасности.
И последний фактор — региональный фон. Одновременно что-то похожее происходило в Литве и в Эстонии. У танка в Нарве тоже было сравнительно тихо: протестовала небольшая часть, но вся Нарва не вышла. Этот фон тоже демотивирует русскоязычных в Латвии.
Сергей КРУК, профессор Университета им. П.Страдиня, медиа-эксперт:
— Вообще мы не о том разговариваем. Дело ведь не в памятнике как таковом, а в политической коммуникации. Русскую часть коммуникации — даже если она звучит на латышском языке — латыши не слушают. Если оппозиция представляет в парламенте интересы русскоязычных — критика, комментарии, предложения во внимание не принимаются. Наблюдается исключение русскоязычных из публичной сферы, и тут можно говорить о дефиците демократии.
Русские исключены из публичной политической сферы, из парламента, из медийной публичной сферы.
У нас нет на первом канале ТВ и первом канале радио комментаторов из нашей среды, и наших проблемные темы там не представлены. В итоге публичная сфера у нас проявляется только в празднованиях, в таких мероприятиях.
Нет других возможностей быть услышанными, — и поэтому мы идем к памятнику, тогда латыши хоть замечают, что мы тут есть.
Ну, подразнили, ну хоть так, хотя бы осадочек остался. Демократические инструменты, как русским передать правительству или парламенту свои видение проблем — не работают, потому что меньшинства для латышей не существуют.
Остается только одно — что американские ученые еще в 70-х показали — нарушать порядок. Или, по крайней мере, привлечь к себе внимание. Это основа теории коммуникации, любой учебник на английском языке откройте. Здесь не нужно смешивать причину и следствие.
Отношение к войне в Украине — это только симптом, температура. Поэтому не температуру надо сбивать, нужно смотреть на причину.
Другая особенность в том, что, по статистике, русскоязычные больше представлены в частном секторе, а латыши — в государственном. Каждый четвертый латыш работает в государственном или муниципальном секторе, а из русскоязычных — только 12%, и то в основном в непрестижных профессиях. Можно сказать, латышам удалась маргинализация русских. Сперва ликвидировали экономическую базу, сейчас происходит символическое уничтожение.
Почему не было протестов? У русскоязычных, которые в основном заняты в частном бизнесе, высок уровень адаптации, мы это изучали через соцопросы. Когда исследователи интересуются у мелкого бизнеса, почему тот не использует коллективные тактики, отвечают — лучше сидеть и не высовываться. Пару раз попробовали — сразу проверки, инспекции, и какой-то неоплаченный долг в 5 евро уже становится огромной проблемой.
Это логика малого бизнеса: не высовываться, не протестовать, — лучше найти, как обойти закон, обмануть, договориться, адаптироваться.
И когда много русских заняты в частном бизнесе, нет гарантий, что вот они вышли туда, где полиция всех на видео записала, а потом не начнутся проверки и инспекции.
Опросы показывают, что уровень индивидуальной адаптации — высокий, а политическая солидарность слаба. Друг друга защищать солидарно не будут, пока у самого нет проблем.
2. Что дальше: снос памятников — шаг к будущему единому обществу, или раскол
Сергей КРУК
— [Пройдет ли негативное отношение у части русского общества из-за сноса?] Нет. Это решение показало, что ни в бизнес-вопросах нас не слушают, ни в символических вопросах не хотят прислушаться. Нужно понимать, что памятник, День победы 9 мая — это не главная ценность русской общины, не это консолидирует общину. Это просто симптом, показатель того, хотят нас слышать или не хотят.
9 мая является символическим прорывом, который показывает, что есть большая группа, которая чем-то недовольна. Конкретно — отсутствием каналов политической коммуникации. В этом проблема.
А латыши зациклены на символизме. У них логическое мышление такое, что если камень убрать или перенести, совершится чудо, потому что в камне обитают духи, которые помогают или мешают жить. Это как Древняя Греция, Дельфи, где находился амфалос — каменный «пуп земли» и центр Вселенной. Там люди тоже верили — если кто-то этот камень передвинет, случится непоправимое.
Денис ХАНОВ
— Скажу так: хотя в этом памятнике, который теперь превратился в руины, много бетона, они (руины) забетонируют те небольшие пространства, которые могли существовать для диалога между общинами. Потому что смешивать символ советской оккупации с попыткой стереть память о победе над нацизмом, и лишить часть населения пространства, куда оно могло бы приходить и поминать — не Путина, и не его войну против Украины, которая является преступлением — а просто-напросто… Представьте себе, что этот памятник стал коллективной могилой для тех, у кого захоронений [погибших на войне] здесь нет. Особенно если мы говорим о советской миграции. И теперь ее снесли.
Я считаю, что такой снос — это общая инфантильность латвийского общества и понятийной культуры. Может, я тут буду еретиком, но
этот памятник был нужен латышскому населению точно так же, как и русскоязычному.
Потому что это напоминание о многосложности истории. Эти солдаты несли на своих сапогах оккупацию номер два, в то же время освобождали Европу, в том числе латышей, от нацизма, сами, скорее всего, не понимая этой многосложности, и не зная, что будет потом.
Памятник нужно было переформатировать. Он мог остаться предметом, которому могло быть приписано новое значение — но это была бы очень тяжелая работа. Этим занимаются испанцы после Франко, этим давно занимаются немцы, у них есть так называемые «места памяти» — и они являются пространством для обсуждения, почему мы дошли до этого, почему были концлагеря, почему были печи, эксперименты над людьми.
Памятник не стал, но мог стать неким экзаменом на демократию: насколько мы готовы качественно работать с этим прошлым. Мы его убрали, и этим якобы решили вопрос. Но мы этим ничего не решили.
Мы освободили пространство, но этот памятник продолжает там стоять. Снесенный, он присутствует там вдвойне, и тяготеет над памятью.
Если политики считают, что подрастут дети, которые никогда не видели этой вертикали, и будут бродить по городу, не зная, что там было, то это — инфантильное мышление. Детям расскажут их родители, бабушки и дедушки.
При таких ингредиентах мы ничего хорошего не получим. Это выльется в равнодушие к демократии, правам человека, и в период геополитических кризисов это вопрос, к кому у людей будет лояльность… Конечно, они будут правильно кивать головой, но что там внутри...
Теперь будет некая первичная форма обозленности…
Я уверен, в следующем году, что бы там ни построили — площадь, рынок, каток — там все равно будут цветы.
Это будет то, что ученые называют понятийным сопротивлением. Люди могут выбрать любые формы памяти, она всегда очень перформативна — как некий социальный спектакль, или социальная драма. Поэтому люди будут продолжать выдумывать формы, их гневом будут пользоваться, потому что это тоже ресурс. Увеличится популизм с обеих сторон, потому что всегда можно будет сказать: вот видите, как памятник ни убирай, все равно они просачиваются.
Память — она как вода, просачивается в любые трещины. И память — очень тонкий и опасный материал. Именно поэтому нам надо было куда аккуратней, медленней заниматься этой темой. Нам нужна была общественная дискуссия. А с шашкой наголо и вперед — я это воспринимаю как аттестат незрелости. И Рижской думы, и правительства, и наших интеллектуалов во многом, и художественной элиты, и журналистов, и так далее.
Если мы хотим часть общества включать, принимать (а мы этого не хотим!) — эта часть имеет право свободно артикулировать свои травмы и несогласие с тем, что с ней происходит. А
у нас моментально включается старый большевистский режим лояльности: ты с системой или против. И если ты против — значит, тебя нет.
И я это вижу по реакциям на какие-то мои размышления, а также моих коллег, архитекторов, скульпторов.
Думаю, ближайшее следствие — резкое увеличение числа голосов Русского союза. Это, конечно, некоторое путешествие в прошлое, но в то же время и та болевая точка, которая есть у латышей. Будет как в советском фильме «Гараж» — мы вам сами все покажем! Дальше — большее использование нелегальных российских СМИ. Думаю, мы получим дальнейшее замораживание возможности говорить с другой группой. Вы — у себя, со своим багажом, а мы — отдельно, со своим. На данный момент это выглядит, как новый ледниковый понятийный период. Мы будем пожинать очень опасные плоды равнодушия. Когда я равнодушен — я равнодушен и к демократии как таковой. Надолго ли это? Простите за пафос, это немножко навсегда.
Можно ли сказать, что не высовываться — это поведение советских людей? А мы все советские люди — даже те, кто выходил летом на шествие за освобождение от советского прошлого,
такие же, по сути, и по языку, и по действиям. У знаменитого латышского художника [Аусеклиса] Баушкениекса, выставка которого сейчас как раз проходит, есть интересная картина. Люди идут по улице с плакатами, и там написано: «Нам — да, тем и этим — нет!» Это очень, очень, очень потрясающе четкая формула латвийского общества, которое не научилось делиться.
Мартиньш КАПРАНС
— В какой-то степени я приятно удивлен, что у нас не случилось межобщинных погромов и насилия. Но, как исследователь и социолог, я смотрю в более широком контексте: такие решения не проходят без следа. Следы во взаимоотношениях общин останутся. Какие они будут, и будет ли снос памятника использоваться в дальнейшем — в том числе как политический символ, которым он пока еще не стал, — это мы увидим потом.
Сейчас говорить, приведет ли снос памятника к большему единству общества в долгосрочной перспективе, или наоборот, к разобщенности — гадать на кофейной гуще. Множество переменных могут двигать процесс и в ту, и в другую сторону. Сейчас еще не случилась никакой кристаллизации даже на уровне политического капитала на основе этого сноса.
Если кто-то попытается это целенаправленно использовать, как травматический опыт для части русской общины — тогда это может быть надолго.
Пока я видел только фото людей с майками, на которых написано точное время сноса — но это еще не тот уровень.
Если же брать образный тезис [лидера Русского союза Мирослава] Митрофанова — что русскоязычные только через 100 лет это простят — тут нужно смотреть по сегментам русской общины. На молодое поколение влияние сноса будет меньше, там и у русских, и у латышей есть существенные противоречия в идентичности, но они на порядок меньше, чем у их 40-50-летних родителей, у которых эти вопросы резонируют гораздо сильнее.
3. Как пройдет снос в Латгалии?
Мартиньш КАПРАНС
— Больше раздраженных русскоязычных будет там, где они чувствуют себя более самодостаточными — в Латгалии. И это нужно держать в голове — как говорится, «еще не вечер». У нас еще на очереди Даугавпилс, Резекне. Местные власти там тянут до последнего, и в итоге может получится, что действовать будут центральная власть из Риги.
Будут ли в Даугавпилсе столкновения во время сноса? Не знаю. Могу только сказать, что в Латгалии русскоязычные в некоторых своих проявлениях на порядок жестче и радикальней, чем в Риге. Это не будет просто. И если по опросам более 70% русскоязычных в Латвии было против сноса памятников, то это средняя температура по общине, а
самое большое сопротивление — у русскоязычных в Даугавпилсе, а не в Риге. Там совсем другая история. А будут ли там погромы — воздержусь предполагать, чтобы никого не уговорить
(смеется). Посмотрим.
Сергей Крук
— Вы говорите в рамках, которые навязывает Полиция безопасности. Лучше разобраться, откуда возникает это предубежденное отношение к Латгалии. В 90-х годах из под них была выбита экономическая база. Крупных предприятий там нет, экономика в Латвии «ригацентрична». То есть, наемному труду там нечего делать. Остался мелкий и средний бизнес, и он в силу географии был сильнее завязан на Россию и Беларусь. Эти возможности теперь пропадают, а замена не предложена, экономическая база снова выбита из под ног.
Плюс интересное этническое распределение по занятости. В
Латгалии каждый третий латыш работает в госсекторе, еще один — в частном, и один — не работает, это пенсионеры и учащиеся. Среди русскоязычных двое из трех заняты в частном секторе, полчеловека — в госсекторе, и полчеловека — не работают.
Люди на муниципальной и госслужбе — они и в ковид не пострадали, и сейчас у них есть трудовой договор и госгарантии, уверенность в завтрашнем дне. Тогда как частный сектор не защищен, в том числе, многие там работают без трудовых договоров, или на минимальную зарплату, остальное — риск и никаких гарантий. В этом контексте и стоит говорить о ситуации с недовольством русских в Латгалии. Это не разделение «латыши и русские». Это разделение на публичный сектор, который довольно стабилен, и частный, особенно где физический труд, — там люди деморализованы и не уверены в завтрашнем дне.
[Если говорить о сносе памятника в Даугавпилсе…] Проблема не в памятнике, все плохое уже случилось. Данные об институциональном доверии правительству, парламенту, правовой системе, СМИ — очень низкие, и во время ковида они еще сильнее упали. Нужно беспокоиться не о том, как памятники сносить, а как запускать каналы обратной связи.
Сносом памятников и тем, что люди вышли или не вышли, проблема обратной связи не решается. Так же и думать, что, раз протестов не было, то все хорошо прошло — это заблуждение.
Проблема просто заметена под ковер.
Денис ХАНОВ
— Думаю, там будет так же тихо и мирно. Хотя тут я гадаю, у меня нет социологических фактов. Просто ощущение, что там такое же равнодушие, только еще более глухое.
