Что решит латвийское жюри, узнаем в ноябре, а вот международное уже высказалось – на Квадриеннале сценографов в Праге Влада наградили золотой медалью за «Фрекен Жюли» в Валмиерском театре. Фестиваль Theaterformen в Ганновере включил в программу его эстонский спектакль Tõde, mida ma olen igatsenud («Правда, я тоскую по тебе») по стихам Матса Траата. Ну и вишенка на торте. Через пару недель Влад даст сольный концерт на фестивале Positivus. Да! Он еще и поет!
Но мы, с вашего позволения, все же о театре.
- Ваши декорации всегда предельно лаконичны. Это принципиально для вас? Когда вы обнаружили в себе склонность к аскезе?
- Это в Лондоне произошло. Когда я начал ставить (Влад изучал искусство режиссуры в Central St. Martin's College of Art and Design. – Прим. авт.), то первое, что понял о себе –
меня не интересуют излишества на сцене.
Даже не знаю, чем это объяснялось, - наверное, каким-то обостренным состоянием нервной системы, - но я не терпел во время работы никаких случайных вещей в пространстве. Для меня была принципиально важна пустота. Сокурсники говорили - «Влад, можно, останется какая-то ширма?». Нет, нельзя. Меня трясет просто от этой ширмы, уберите ее. Сейчас как-то полегче. Я могу в уголке что-то там делать.
- Сценография была у вас учебным предметом?
- Никогда. Просто есть режиссеры, которые видят пространство, и есть режиссеры, которые его не видят, которым всегда необходим сценограф, и чем он лучше, чем больше они понимают друг друга, тем удачней результат. Я из тех, которые видят. У которых вся работа, может быть, начинается с пространства. Не понимая, в каком пространстве ты находишься, невозможно двигаться дальше.
Сценография во многом и есть форма. Очень часто бывает, что и содержание тоже. Она несет смысловую нагрузку, эмоциальную, атмосферную.
Это очень важно. Как бы артисты ни старались — если форма работает против них, то...
Артист же в этом смысле незащищенный человек, он не видит со стороны, что происходит, ему кажется, что он все делает как надо, и если нет человека, который поможет, - грубо говоря, лишнюю табуретку уберет в нужный момент,– то ничего может и не получиться. Даже если на сцене жилы себе рвут. И я всегда до последнего мучаюсь с формой, чтобы в итоге артисты максимально могли выразить то, что они хотят выразить, и чтобы ничего им не мешало.
- А вы бы взялись оформить чужой спектакль – создать для него музыку, декорации, костюмы, свет?
- Не знаю. Я думал об этом... Но, кажется, мне боятся предлагать. Потому что есть свой почерк, который очень виден. И хорошо, что боятся. Это правильно, наверное.
- Какой спектакль дался вам сложнее всего?
- «Медея». Было ощущение, что мы в черной дыре, из которой вообще нет выхода. Это очень трудно эмоционально. И профессионально. Есть люди, которые всю жизнь ставят трагедии, это их специальность. Я никогда до этого трагедий не ставил. А главное, мы с Гуной (актриса Гуна Зариня исполнила в «Медее» Еврипида титульную роль. Постановка шла в «Гоголь-центре», сейчас Влад и Гуна подумывают о том, чтобы возобновить ее в Риге. - Прим.авт.) не понимали, что такое трагедия вообще. Нам казалось, что все, что мы делали прежде, теперь, с «Медеей», не считается. Отработанные приемы ничего не дают. Гуна привыкла с масками выходить на сцену – прятаться за характерностью, за юмором, за иронией. Здесь все было в корне иначе.
Я с ужасом думаю – неужели настанет время, когда здоровье не будет позволять или внутренний какой-то уклад, и ты не сможешь искать новое, куда-то прорываться. Вот я смотрю на режиссеров, которые уже в годах: как же надо суметь мудро постареть, чтобы не превратиться в священное животное, не впасть в стагнацию, подняться на какой-то следующий уровень...
У меня-то ведь всего несколько сезонов было, очень мало, я же только начинаю. Но в голове уже возникают мысли – окей, ну вот можно так ставить до бесконечности. Удачно, менее удачно... Только, во-первых, зачем? И во-вторых - как сделать так, чтобы не было скучно? Потому что есть люди, которые от раза к разу повторяются и нормально себя при этом чувствуют. Но это не моя история совсем. Мне тупо требуется, чтобы было интересно. А, по большому счету, все варианты развития событий на сцене – они примерно одинаковые. И как тогда? Особенно если в одном театре ставишь энное количество спектаклей? Тут же надо через голову прыгнуть, чтобы это не превратилось в производство, чтобы каждый раз был единичный продукт. Ну вот прямо придумать что-то. И ты автоматически обрекаешь себя на вечное мучение таким образом.
- Вы вообще выбрали себе не самую легкую профессию.
- Да, не угадал как-то. Но что делать.
- Конечно, это странно – спрашивать, довольны ли вы своими рижскими спектаклями этого сезона, «Идиотом» в Национальном и «Озером надежды» в Новом Рижском, но я спрошу.
- Понятно, что всегда можно лучше и точнее, понятно, что всегда есть недовольство. Но в общем и целом – да, я доволен, потому что есть что дорабатывать.
- То есть вы что-то меняете – потом?
- Да. Да. Конечно. Меняю мизансцены, выбрасываю какие-то эпизоды, добавляю. Иногда сокращаю текст. Нормальный процесс. Я сравнительно недавно, весной, своих «Плавающих-путешествующих» смотрел («Плавающие-путешествующие» по роману Михаила Кузмина в НРТ – лучший латвийский спектакль крупной формы сезона 2013/2014, по версии Spēlmaņu nakts. – Прим. авт.), и вдруг до меня дошло, что нужно сказать артистам, чтобы они сыграли сцену как надо. Через год после премьеры я смог наконец-то сформулировать это так, чтобы всем было понятно!
- Понимание зависит от национальности, менталитета, культурных кодов? Или в театре все люди - одной группы крови?
- Люди разные, и в театре тоже. Я это учитываю в том смысле, что мой личный опыт, то, как я чувствую мир и его воспринимаю, - он уникален и ни в коем случае нельзя его потерять. Надо, например, поискать латышей, которые будут так оголяться, как я в «Озере надежды»: взять свою личную жизнь и выставить ее на сцену. Мне кажется, это вообще не в их природе. Они будут молча нести свой крест, ничего не скажут и, возможно, даже не покажут. В крайнем случае будут шипеть, когда совсем уж невтерпеж.
- Поэтому найти понимание вам легче всего...
- ...В Новом Рижском театре. (Смеется.) На самом деле, в Таллине, в театре NO99, тоже был очень успешный опыт. Я там ставил очень эстонский материал, ничего в нем не понимая, ничего не зная об эстонцах. А эстонцы - очень своеобразные люди, весьма отличаются от тех же латышей, не говоря уже о русских. Бывало, они просто сидели и ждали, чтобы я им сказал, как и что. Хотя они так же круты, как артисты НРТ, они тоже художники, тоже личности, никакие не исполнители.
И они вот просто сидели и слушали. Если я молчал – они тоже молчали. Каменные лица. Никакой реакции. Эй, я с вам разговариваю, я хочу какой-то ответ получить! Почему вы молчите? Они говорят – мы хотим научиться думать так, как ты.
Это потом уже было много несогласий. Я предлагаю: давайте эту музыку возьмем. Они кричат – нет, ни в коем случае, это ужас, это нельзя, это клише ужасное!
В итоге, ставя спектакль про эстонцев, я поставил спектакль про себя. То есть это была такая работа под девизом «Найди в себе эстонца». Сидят на сцене шесть людей, как я. В таких же очках, примерно так же одетые, примерно так же себя ведущие. Они просто взяли и вытащили из меня все. Такой странный очень опыт. Коды, да...
Еще одна история про культурные коды так называемые. Когда Кирилл Серебренников посмотрел в Риге мои спектакли «Митина любовь» и «Мальчики пахнут апельсинами», он сказал, что их эмоциональная нота, настроение, тон – они в Москве невообразимы. Там нет этой краски. Там люди иначе чувствуют действительность. Поэтому для русского зрителя эти спектакли могут стать открытием.
- И вы сделали «Митину любовь» в «Гоголь-центре», с московскими артистами. Это был уже совсем другой спектакль, нежели в Dirty Deal Teatro?
- Нет, я протащил то, что мы нашли здесь с Инесе Пуджей и Юрием Дьяконовым (мы же втроем создавали эту постановку), только еще немного обогатил и доработал, наверное. Во многом на этом «Митина любовь» и держится – на хрупкости, которой вокруг не сыскать. И это действует очень сильно. Почему, например, после того же «Озера надежды» люди говорят – сначала вроде ничего особенного, а потом вдруг спектакль начинает внутри тебя прорастать. За счет эмоционального тона.
- Что от «Озера надежды», что от «Идиота» у меня было ощущение физической опасности, прогулки по лезвию бритвы. В «Идиоте» – буквально. Я была в панике от ударов ножа Каспара Думбурса-Рогожина, от заноз, которые, как мне казалось, должны были изранить Диту Луриню – Настасью Филипповну...
- На самом деле у меня это всегда было. В «Митиной любви» тоже все боялись, что герои со стены свалятся. И в «Плавающих-путешествующих» тоже по роялям скачут постоянно.
Ну да, это такая попытка тотального воздействия на зрителя. Когда ему некуда спрятаться. Когда метафора воздействует физически. «Работает» - не знаю, можно ли употреблять это слово, но не оставляет равнодушным точно. Это и есть задача театра, на мой взгляд.
- Я не могу влезть в шкуру латышского зрителя и понять, как он воспринимает старый советский шлягер «Позвони мне, позвони», постоянно звучащий в «Идиоте», или песню Пугчевой в «Озере надежды» - как клише или?..
- Не знаю. Для кого как. Думаю, что латыши не знают «Позвони мне, позвони».
- «Позвони мне, ради Бога!» - и Мышкин вдруг оказался Христосом. И все персонажи, говоря с ним, пытаются говорить именно с Богом. Тянутся вверх, к небу, залезают на крыши телефонных будок, сбивая колени... Или все это мне привиделось?
- Так и было задумано. Бог. Позвони мне, Бог, позвони мне, ради Бога. То есть через эту попсовую, мелодраматичную песню...
- Отличная песня!
- Отличная песня, да; и через нее я перевел спектакль в другую плоскость, религиозную. А, возможно, ничего и не переводил. Возможно, в ней это изначально было. Я тут недавно на концерте пел «Я твое повторяю имя» на стихи Лорки, из спектакля «Темные аллеи». Тоже все время думал, что это к человеку обращено. А тут пою и в какой-то момент понимаю: ой, да это же вообще не про людей –
Я твое повторяю имя
этой ночью во тьме молчаливой,
и звучит оно так отдаленно,
как еще никогда не звучало.
Это имя дальше, чем звезды,
и печальней, чем дождь усталый.
Это вообще про веру! И на следующем концерте решил – ну вот, спою про это. И не получилось – про это. Была просто песня. А она, оказывается, может в молитву превратиться. Есть такая способность у хорошей поэзии... И дело во многом не в поэзии, а в том, кто произносит этот текст... В духовных проблесках, которые вдруг находят и так же уходят. Не часто. Нам их не повторить. Но хотя бы ты знаешь, что это возможно. Хотя бы можешь во что-то верить.
