Антиутопия Мишеля Уэльбека Soumission («Подчинение», «Послушание», «Покорность» — кому как больше нравится) появилась в книжных магазинах 7 января 2015 года. Еженедельник Charlie Hebdo по этому поводу вышел с карикатурой на первой полосе: «Предсказания нового Нострадамуса: в 2015-м я потеряю зубы, в 2022-м буду соблюдать Рамадан». 12 человек из редколлегии погибли в тот же день в результате террорической атаки.Уэльбек свернул рекламную кампанию «Покорности» и покинул Францию.
В августе 2015-го Алвис Херманис объявил, что будет ставить «Покорность» в Новом Рижском театре. Спектакля пришлось ждать больше года. За это время спокойствия в мире не прибавилось. Режиссер отказался работать в Гамбурге в знак протеста против политики открытых дверей по отношению к мигрантам. Многие тогда подумали, что строптивому латышу придется поплатиться за свой демарш европейскими контрактами, но — как бы не так. «Бу» на поклонах в Париже после премьеры «Осуждения Фауста» в декабре — кажется, этим дело и ограничилось; и
не известно еще, что послужило причиной для недовольства публики — гражданская позиция Херманиса или видео совокупляющихся улиток,
которым сопровождалась ария Маргариты D’Amour L’Ardente Flamme.
Теперь улитки, изгнанные из Парижа, доползли до Риги, чтобы украсить любовную сцену в «Покорности», опять же под музыку Берлиоза, и ровным счетом никого не шокировали. Шок вызывает скорее продолжительность постановки. Три действия (когда вы в последний раз видели спектакль в трех действиях?), четыре с половиной часа от открытия занавеса до аплодисментов. Не все способны это выдержать, и главную опасность таит начало.
Сцену обрамляет портал, на который проецируются мусульманские орнаменты. Диван по центру. За ним — пустота, чернота, голая стена, в которую упирается взгляд. Вот и вся декорация, предложенная Херманисом.
Герои сидят и разговаривают. Или, если угодно: актеры сидят и произносят текст Мишеля Уэльбека. Как в радиотеатре. С той лишь разницей, что возможности читать по бумажке у них нет, и, скорей всего, поэтому на помощь Вилису Даудзиньшу, играющему Франсуа, приходит Каспар Знотиньш (доцент Сорбонны Стив) — так что какое-то время развлекаешься, разбираясь в этом неожиданном раздвоении личности.
Режиссерских аттракционов в первом действии так мало, что можно их перечислить.
Ладонь, в которую якобы вмонтирован чип для мобильной связи. Танцы живота в начале акта и в конце. Регина Разума в роли Мари-Франсуаз, университетской коллеги Франсуа: каждый, кто когда-либо общался с учеными дамами Европы, узнает их черты в этой неувядающей красавице. Тщательно выстроенная партитура голосов — акустика в Новом Рижском сомнительная, и исполнителей снабдили микрофонами, чтобы ни одно уэльбеково слово не пропало всуе, кроме тех, что Херманис вырезал из романа собственноручно.
Что исчезло в сценической версии: теракты, убийства, кровь — их и у Уэльбека мало, но у Херманиса нет вовсе; путешествие Франсуа в дом умершего отца; Гюисманс, творчеству которого Франсуа посвятил жизнь. Гюисманса особенно жаль: именно параллели и перпендикуляры, связывающие главного героя «Покорности» с писателем, прошедшим путь от натурализма к декадансу, а затем к мистицизму и католичеству, придают книге интеллектуальный шарм.
Но на разъяснения множества затейливых вещей — например, того, почему обращение Франсуа в ислам происходит у Арен Лютеции (в том самом месте, где старейшие из сохранившихся построек Парижа одним своим названием напоминают, что галлы покорились римлянам; и в том самом доме, где была написана главная книга XX века о сексуальном подчинении — «История О»), Херманису потребовалось бы еще больше времени и слов, чем вмещает его огромный спектакль. И
Херманис убирает всю тонкую вязь, всю филологию и философию, обрушивает на зрителя самые расхожие музыкальные хиты, ну точно как Виктюк — Malade, Tombe la Neige, Salma ya Salama, — а образный ряд строит исключительно из метафор.
Диван, к которому были приклеены персонажи в первом действии (почти обломовский диван, почти кушетка в кабинете психоаналитика), перестает быть для них опорой во втором, когда мир вокруг начинает стремительно меняться. Франсуа пытается зарыться в подушки, спрятаться в них — желанный покой не настает. Франсуа пытается возвести из подушек храм и помолиться — все рассыпается. В третьем действии диван — бархатный, уютный, просторный, темно-коричневый, как земля под ногами, — исчезает: женщины в паранджах разбирают его до остова и превращают в восточную узорчатую лежанку. Разоблачение — буквально — и разрушение Франсуа тоже происходит прямо на глазах у зрителей.
Актерская работа Даудзиньша поразительна.
Уэльбек отправляет Франсуа на местожительство в свой 13-й округ Парижа и наделяет прочими чертами собственной биографии, а также фразой «Французские интеллектуалы не подряжались брать на себя ответственность, они выше этого» — что же, вполне естественно, что главный герой романа воспринимается символом этих самых интеллектуалов. Впрочем, их символом можно считать и Робера Редигера, переживающего при Бен Аббесе головокружительный взлет и соблазняющего Франсуа исламом так же легко, как Мефистофель — Фауста обещанием вечной молодости. Любители философии углядят в персонаже, с предельным сарказмом сыгранном Андрисом Кейшсом, намек на Рене Генона, а те, кто винит во всех бедах Старого Света Брюссель, с удовольствием узнают, что Родигер — бельгиец.
Режиссеру масштабирование удается едва ли не лучше, чем писателю.
Он оставляет Даудзиньшу практически все реплики Франсуа о сексе — бесстрастные, подробные, не способные никого возбудить описания партнерш и актов. К концу спектакля они складываются в весьма занятную картину. Достигнув вершины своей научной карьеры и став — еще в «домусульманский» период — профессором Сорбонны, Франсуа получает возможность спать с юными студентками, которые, впрочем, норовят его бросить; он мог бы, пожалуй, оставить рядом с собой еврейку Мириам (в «Покорности» Херманиса ее играет Яна Чивжеле), но в последний момент не решается на это; связь с ровесницами его не прельщает — они уже выходят в тираж; в вынужденном одиночестве он удовлетворяет себя сам или вызывает девочек разных национальностей; но в новой жизни, да еще и при резком повышении жалования, сможет позволить себе трех несовершеннолетних жен...
Всего-то и надо, что заменить Франсуа на Францию. Попробуйте — и отсутствие надрыва в финале «Покорности» покажется понятным, а смена общественных формаций, господствующей религии, государственных границ — естественной и неизбежной, как смена времен года.
Трактовать «Покорность» как спектакль про конкретного человека гораздо сложнее — хотя бы потому, что герой, вне зависимости от происходящего вокруг него, внутренне ни на йоту не меняется, что противоречит всем законам драматургии. Но, похоже,
этим работа Херманиса и цепляет латвийских зрителей больше всего: заданным и оставшимся без ответа вопросом о том, в какой точке у конкретного человека христианское смирение смыкается с конформизмом, инстинкт самосохранения — с отсутствием внутреннего стрежня, брезгливость к политическим дрязгам — с безразличием, а навязанная ходом истории необходимость жить рядом с людьми другого склада — то со скрытой, то с явной неприязнью к этим другим, то с конфликтом, то с покорностью; и тут уже не поймешь, что хуже.
