ФАКТЫ:
- Либретто Франсиса Пуленка основано на одноименной пьесе Жоржа Бернаноса, которая, в свою очередь, происходит от новеллы Гертруды ле Форт «Последняя на эшафоте». По сути, это пересказ реальной истории 16 обитательниц кармелитского монастыря времен Великой французской революции, принявших мученическую смерть во имя веры.
- Бланш уходит из отцовского дома в монастырь, где надеется избавиться от патологических приступов страха. Революционные власти требуют, чтобы монахини покинули обитель, а после арестовывают и приговаривают к казни. Бланш, которой удалось вернуться домой, вновь присоединяется к подругам и гибнет вместе с ними.
- Музыкальный руководитель и дирижер латвийской постановки «Кармелиток» — Мартыньш Озолиньш, дирижер — Янис Лиепиньш, режиссер — Венсан Бусар, сценограф — Венсан Лемер, художник по костюмам — Клара Пелуфо Валентини, художник по свету — Николя Жили, постановщик сценического движения — Элина Лутце. В главных ролях: Бланш де ля Форс — Вида Микневичюте, Перина Мадефа, Лаура Тейване; настоятельница мадам де Круасси — Илона Багеле, Айра Руране; новая настоятельница госпожа Лидуан — Кристине Гайлите, Эвия Мартинсоне; сестра Констанс — Инга Шлюбовска-Канцевича, Марлена Кейне; мать Мария — Иева Парша, Лаура Грецка.
За сценой рушатся устои, горят книги — на сцене царит тревога, которая никогда не перейдет в суету. Мир внешний и мир внутренний противостоят друг другу на уровне бытовом и глубинном: дух и тело, умение и неумение быть верным вере и себе.
Музыка у Пуленка волшебная — глубокая и настолько богатая нюансами, что разброса красок на сцене не предполагает. Она строится на оттенках и подводит слушателя к нужному состоянию исподволь — незаметно для него самого. Здесь нет аккордов, ожидаемо возникающих вслед за предыдущими: она непредсказуема, но иллюстрирует настроения, лишенные характерных для «мирского» бытования резких перепадов. И, как камертон, сразу приспосабливает слух к ощущению тревоги — которая будет нарастать, пока не обрушится звуком сработавшей гильотины.
Молитва может быть только сокровенной — сосредоточенной, искренней, неспешной, негромкой. Если задаться целью проиллюстрировать эти ее свойства в цвете — ослепительно-белой она не окажется: белое — это слишком празднично, напоказ. Она будет переливаться легкими оттенками — голубоватого, розоватого, желтоватого, зеленоватого, останется светлой, но не слепящей, не придуманной, а живой. Именно такими — «перламутровыми» — стали в финальных сценах костюмы героинь, которым приказали раздеться до белья. Мы видим группу монахинь, в которой одна ближе другой к Богу: светлее, еще светлее! В то время как фасоны этого самого белья делают их просто женщинами, с которых готовятся снять последнюю оболочку — тело. Мы видим их беспомощными, ранимыми и очень живыми — земными, как все. И сравнение это заставляет примерить поступок кармелиток на себя: кто из нас и за что готов пойти на гибель?
Переливы цветов регулируются светом — он подается не резко, «по-дневному», а приглушенно — так, как это бывает в закрытых помещениях, согретых огнем свечи. Холодный свет чередуется с теплым, и перламутровая белизна одеяний монахинь меняет оттенки — может вспыхнуть, а может затихнуть, притаиться в ожидании следующей музыкальной темы. Для начала все происходящее на сцене как бы взято в раму — нам словно предлагают посмотреть историю кармелиток по телевизору. Но более удачным кажется сравнение с картиной, лишенной лишнего, строгой до изысканности, продуманной до мелочей. Или с фильмом, в котором ценность каждого кадра проверена на самодостаточность. Перед нами именно такой случай — в «раму» просится каждая мизансцена, где по максимуму работает каждая деталь — и потому что их немного, и потому что зритель уже давно сосредоточен и готов оценить каждую. Беспокойство нарастает, «крупные мазки» припасены для финала, и самым ярким из них становится последний, лишенный цвета и света, — резкое, внезапное, оглушительное обрушение темноты.
Религиозная суть спектакля не оголена и не поразит атеиста током. Но, не будучи навязчивой, исподволь и неизбежно подведет его к мысли о вере, сообщающей поступкам красоту. Вспомним наполовину убранный цветочными головками крест — он светится, и расцветить его — значит приглушить сияние. Так что речь снова «об одежде», о теле, в котором заключена лучезарная душа. Вспомним сцену расстрела — именно расстрела, который придал казни дополнительный подтекст; придумать что-либо равновеликое в варианте с гильотинированием было бы непросто. Кармелитки отстаивают свою религию, встав в шеренгу, сцепив руки и не отпуская их, даже когда соседку сразила пуля, — продолжают быть вместе, мертвые и пока живые. Позади — тенью, намеком — виднеются стройные ряды людей в черном: они присутствуют при казни. И когда светлая — защитная! — полоса кармелиток сходит на нет, когда они, одна за другой, перестают быть заступницами грешного мира, гильотина обрушивается уже на обывательские головы. Без Бога нам смерть!
Без актерского мастерства солистам в этой опере тоже погибель: здесь все должно задевать зрительский нерв, идти от правды к еще большей правде. И потому сценическую работу Виды Микневичюте, Илоны Багеле и Инги Шлюбовски-Канцевичи отмечаешь отнюдь не только благодаря великолепному вокалу. А режиссера с его командой благодаришь за неподдельность общей интонации. За продуманность и слаженность мельчайших нюансов, будь то свет, цвет или максимальное соответствие «картинки» божественному звуку. За напряженное и деятельное зрительское внимание, которым обеспечен в зале каждый и в любую секунду.
