Приходите — ваш глаз будет только рад: работы здесь выставлены яркие, зрелищные, небывалые, подсвеченные так, чтобы полумрак, нагнетающий настроение тайны, не мешал знакомству с предметами, каждый из которых стоит рассмотреть самым тщательным образом. Приблизитесь — и все, что нужно, свет извлечет из полутьмы.
Эти художники не стали учиться смешивать цвета и наносить полутона единым фронтом — ставят точки или заштриховывают пространство тоненькими полосами, покрывая ими работы не целиком, словно объясняя, каким цвет был на самом деле, и давая его в пересказе.
Линии складываются в узор симметричный, но неожиданный, «набитые» на черный фон точки создают изображения зыбкие, ранимые, в пределах невыдуманной гаммы: желтый, терракотовый, оливковый, темно-коричневый, немного красного, серого и белого. Собравшись в лоскутные узоры, точки словно говорят за художника: я лишь прикасаюсь к истине, сомневаюсь в себе и гнуть свою линию никогда не буду.
Вид сверху на что бы то ни было всегда напоминает если не карту, то ковер, панно, схему — их можно сделать обозначением внешней гармонии и внести внутрь помещения. В итоге мы увидим сложенные в мозаику сочетания цветов и линий, отделенных друг от друга межами и отправляющих взгляд путешествовать в нужном направлении. Такой «космический» взгляд на землю вполне может сочетаться с вниманием к срезу почвы, узору на камне: что конкретно вдохновляло художника, вы не всегда определите — просто поймете: он разгадывал загадки вселенной, видел в большом малое или наоборот.
В какой-то момент — не сразу — вы осознаете, что изображения эти не только декоративны, но и информативны. У белых деталей узора может проявиться вполне зоологическое происхождение: это личинки — и все с улыбочками. У панно, как в лабиринте, может оказаться вход и выход — в него уже заглядывал любопытный человек, оставил дорожки крошечных следов, часть орнамента. Фрагменты мозаики, уткнувшись в условную границу, могут не встретиться друг с другом — и длинный свободный участок явит вам змею.
В работах этих художников мало сказать что все взаимосвязано — здесь представлено все: флора и фауна, «верх и низ» мироздания, перекликающиеся друг с другом и всегда готовые поменяться местами.
Прочерчивая горизонт по центру работы, автор словно соглашается в любой момент назначить рыб главными над рыбаками, подводное царство возвеличить над сушей, а заодно выдать хвост кого-то одного за клюв кого-то другого или стрелу охотника — за речную траву-стрелолист.
Здесь всюду рассыпаны чьи-то зрачки: природа за нами наблюдает, и око у нее недреманное. Звери одеты в ту же штриховку, что и люди, — все сливаются в общую густонаселенную картину, элементы которой поддерживают другу и не враждуют. Охота — одно из главных условий жизни, и ничего плохого в ней быть не может.
Человек, убивший птицу, оставляет жить другую в зеркальном отображении — она пасется, она объедает плоды, потому что смерти нет. Занятно, что божество войны и охоты у этих людей едино: когда проголодаются, они объявляет зверью честный бой, а это уже игра на равных.
Абориген и папуас опираются на веру, уважение к природе и вправе рассчитывать на поддержку животных, которые то и дело выглядывают у ритуальных фигур из-за спины, садятся предкам на голову, становятся прической, хвостом, крыльями, прошлым и опорой на будущее. По большому счету, у этих скульптур нет ни фаса, ни профиля, ни оборотной стороны. В них, как в жизни, важно все. Искусство здесь тоже представлено в единстве — все сразу. Скульптуры срастаются с изображениями на плоскости — в поминальных столбах и масках объемные детали чередуются с поверхностями в тонких узорах. «Лицо маски» может быть продолжено еще одним, а подбородок плавно перетечь в изображение птицы. Фигурки, соединенные растительными фрагментами (чья-то рука стала чьим-то плавником, лапа — стеблем) — слиться в единое резное украшение для носа ритуальной лодки. А вот носа у лодки, по сути, нет:
деревянные гребцы смотрят в противоположные стороны и перевозят души в царство мертвых сразу в двух направлениях, а ведь это и есть — в никуда.
Такие художники не пытаются переделать мир. Не копируют его — лишь обозначают, что отнюдь не мешает им проявлять себя. В каком-то смысле они еще и концептуалисты: в основе их эстетических посланий — не столько призыв любоваться окружающим, сколько идея. Человек вырастает из человека, сосуществует с людьми и крокодилами: он часть конструкции, и одиночеству в ней места нет.
Это искусство — о том, что все в мире взаимосвязано до последней малости. И что художник вполне может выступать с данностью на равных — ничего не пытаться улучшить и ни к кому не относиться свысока. Быть ярким, не впадая в пестроту, и правдивым, не стремясь к жизнеподобию. Делать каждую работу кратким сводом впечатлений о мире, микрокосмом, рассказом о началах и концах.
В том, что увиденное здесь нет-нет, да и аукнется в будущих работах наших скульпторов, живописцев и графиков, сомнений нет: слишком ярок, поучителен этот эстетический концентрат, слишком многое вместил в себя каждый экспонат — ракурсов, методов достижения художественной цели и поводов для раздумий.
