Впрочем, думаю, что в тот вечер и на следующее утро эмоции у многих были похлеще, чем у меня. Учитывая, что убили четырёх человек, погиб оператор группы Юриса Подниекса Андрис Слапиньш. Как забыть последний кадр Слапиньша, захлёбывающегося кровью: «Снимай меня!» и в темноте в рыданиях слышан голос Подниекса: «Сволочи!» 5 февраля умер пятый, оператор Гвидо Звайгзне. А ещё были случайно шедший по парку школьник Эдий Риекстиньш и милиционеры Владимир Гомонович и Сергей Кононенко.
Но сперва — сперва — было всё очень романтично.
Да, 13 января у вильнюсского телецентра погибли 13 мирных человек. Но собравшиеся в Старой Риге сотни тысяч людей всё-таки были уверены, что у нас это не повторится. В конце концов, события всё же получили невероятный резонанс, хотя советское руководство и было уверено, что из-за событий в Персидском заливе они останутся в тени.
Помню, как латышские бабушки угощали у костров чаем и булочками, как под восторженные крики тысяч людей выходил из парламента лидер Атмоды Дайнис Иванс в простенькой курточке. Я тогда до неё дотронулся, как до святыни — вот было такое возвышенное чувство, с Ивансом ещё даже не был лично знаком!
Запись в дневнике от 15 января: «Как сильно надо оскорбить латышей, чтобы этот интеллигентный народ вышел на баррикады».
Запомнился большой гранитный кусок баррикады у парламента с надписью «РУБИКСУ!» Народ от души при жизни отчаянного Альфреда соорудил лидеру коммунистов надгробие.
Потом была и вовсе мистика, когда на набережной Даугавы собралось 700 тысяч людей (невероятное число для Латвии) и вдруг из-за Вантового моста вылетел военный вертолёт. Он покружил над замолчавшим народом и скинул много-много-листовок. Но подул ветер и все они, до единой, элегантно упали в воды реки. И это было полное поражение советских военных сил — и с эмоциональной точки зрения, и даже со стратегической. «Попасть не могут, тренироваться на супруге надо!», — пошутил один из пришедших на тот исторический митинг, организованный в поддержку Литвы.
И вот вечер 20 января, в городе тихо —неделя после Литвы как-то прошла, танков, к счастью, мы не дождались, тревога стала отступать. Но романтика кончилась. Я стоял дома над большим столом и чертил, как мог, дипломный проект для строительного техникума, где тогда учился, по телевизору транслировали какой-то КВН по Центральному ТВ и вдруг все телеканалы поменяли картинку — сияющие пули.
Где-то через три минуты только я понял, что это не кино, а родной город — вот Памятник Свободы, а вот тот парк. Диктор попросил никого не выходить из дома.
На следующий день в этом парке у Бастионки и у МВД было множество, наверное, тысячи, гильз. Дворники их сгребали в кучи, многие уносили «на память».
25-го хоронили жертв той трагедии. Из большой аулы Латвийского университета вынесли гробы. И когда зарыдала наша замечательная солистка оперы Даце Волфарте, наша замечательная Кармен тех времён, я не смог на это смотреть. Ушёл в сторону вокзала — в другую сторону от Памятника Свободы, где проходила панихида. И
с тех пор долго не ходил на похороны принципиально.
«Зло всегда прикрывается маской добра» — эту истину пришлось заучить с юности. Господи, как мы тогда все ненавидели (именно так!) президента СССР Михаила Горбачёва! «Отдай свою Нобелевскую премию, голубь мира!», — был такой рисунок на баррикадной Домской площади. Конечно, он не был злодей. Но глупость тогда откровенную допустил — ведь буквально за три недели до всего этого от него ушёл последний соратник: Эдуард Шеварнадзе подал в отставку с поста министра иностранных дел СССР (предупредив — «Грядет диктатура!»).
И помните, что было ещё в те дни? Ввели пост вице-президента СССР. И назначили на тот пост какого-то Янаева из профсоюзов! И кто мог подумать, что путч и ГКЧП – всего через 8 месяцев? И что на Домской площади 19 августа 1991 года будет «весело» гонять БМП, поворачивая башню в разные стороны. И в родной город все три дня не дозвониться. Я был тогда в отъезде и все три дня
на телефонной станции дама говорила буднично: «Рига на повреждении».
Тогда, 20 января 1991 года многим стало реально страшно. В том числе и Лайме Вайкуле, которая вместе с Раймондом Паулсом сидела прямо напротив МВД, в гостинице «Ридзене». Там шёл приём в честь приехавшего с визитом маршала Сейма Польши, присутствовал глава Латвийской Республики Анатолий Горбунов. И Лайма с Маэстро. Когда за окнами начался «салют», все сразу поняли — советская власть приступила к действию.
«Было действительно страшно, — рассказала мне несколько лет назад Лайма. — Я поняла, что если разозленные омоновцы зайдут, увидят знаменитостей — убьют. И друзья решили нас спрятать в гостиничной бане. Но я сказала: «Прятать будем прежде всего Раймонда!» И спрятали. Каждый шорох в тот момент нам казался грозовым ударом, было жутковато. Как вдруг в самый страшный момент дверь бани раскрылась, оттуда с шумом вылетел тапок и
появилась рука Маэстро с желтым полотенцем: «У меня нет белого, но я все равно сдаюсь».
Паулсовское чувство юмора спасает даже в самый страшный момент».
Впрочем, и сам вечно неунывающий Паулс в тот момент ещё не знал, насколько всё серьёзно.
Всё хорошо, что хорошо кончается. И выстраданная народом независимость наступила всего через восемь месяцев — никто и не мечтал, что так быстро. В парке у Бастионной горки по-прежнему тишь и благодать, ходят уточки. И только эти камни в виде пятен крови в пяти разных местах напоминают, что произошло тогда.
