КОНТЕКСТ
В Международном индексе счастья Латвия занимает 89 место из 158 возможных — с показателем 5,098. На первом местое находится Швейцария (7,587), на последнем (2,839) — Того.
Согласно последнему по времени исследованию DNB Barometer (за август 2015 года), лишь 30% респондентов согласились с тем, что ситуация в Латвии в целом развивается в правильном направлении и всего 5% сочли экономическое положение страны хорошим или очень хорошим.
Под альтернативными и несистемными силами я не имею в виду партии и политиков, вроде бы критикующих господствующую повестку дня, порой даже выступающих против истеблишмента и элит, но на деле просто конъюнктурно реагирующих на недовольство людей и использующих людские страхи в узкополитических интересах. Таким добром богата и Латвия, и очевидно, что тема беженцев подобные популистские тенденции только укрепит.
Речь идет о смелости и способности предлагать новаторские, нестандартные идеи для выходов из современных системных кризисов.
Это может, например, быть существенное переустройство экономической системы, опираясь на теории т.н. неортодоксальной экономики, это могут быть коренные изменения в области демократии, расширение возможностей прямого участия народа в политических процессах. Вот с такими вещами в нашей стране туго. Более того, политики, думающие в таких категориях, у нас не воспринимаются сколь-нибудь серьезно, получая ярлыки типа «радикалы» или «политические клоуны».
Впрочем, скептицизм и недоверие нашего общества можно понять. У нас проблема не только в спросе, но и в предложении: латвийские «несистемные» политические силы зачастую представляют жалкое зрелище. Но тогда напрашивается целый ряд «Почему?».
Почему в нашей публичной сфере на поверхность почти не всплывают интересные общественники и политики, не вписывающиеся в общие правила и идущие против течения? Вроде тех же Джереми Корбина или Беппе Грилло?
Почему таких людей не «выкапывают» в нашей активистском сообществе латвийские журналисты, проявляющие вялый интерес к радикальной мысли и формированию альтернативной повестки дня? При том, что сектор негосударственных организаций у нас ориентируется в основном на «профессиональное» освоение грантов, в нем такие люди все же есть. Хоть их и очень, очень мало.
Почему экспертное сообщество сосредотачивает почти все внимание на местной политической рутине и на деятельности наших функционеров от власти, не проявляя желания серьезно осмыслить социально-политические процессы, что протекают за пределами латвийских политических разборок и интриг? Почему оно отвело себе исключительно «комментирующую» роль, отказавшись от поиска нового и неизведанного, от всякого социального творчества?
И совсем широкий вопрос, касающийся уже политической культуры:
почему Латвия и другие страны Балтии, будучи центрами свободомыслия в СССР, утратили свой критический и, в хорошем смысле, бунтарский, потенциал после распада империи?
Часть ответа, на мой взгляд, кроется в особенностях интеграции Латвии в международные, главным образом, европейские структуры после восстановления независимости и особенно в период зарождения сетевого сообщества в середине 1990-х. Латвийское общество всегда было настроено на интеграцию исключительно в европейскую бюрократию, в систему т.н. «технократического администрирования». Латвия, как и вся остальная Балтия, очень слабо влилась в общеевропейские коалиции гражданских объединений и ассоциаций, в международные сети низовых инициатив.
Мой опыт взаимодействия с общественниками Литвы, Латвии и Эстонии дает мне основание утверждать, что
наш регион почти не был затронут волной интенсивного построения транснациональных сетей между активистами общественных движений в течение последних 20 лет.
На Западе техническим стимулятором этого процесса еще в первой половине 1990-х стал, конечно же, Интернет. Политическим же вдохновителем стало восстание сапатистов в мексиканском штате Чьяпас в 1994 году (событие у нас практически незамеченное). Далее расширение сетевых контактов во многом пересекалось с ростом международного движения за альтернативную глобализацию (т.н. движение альтерглобализма), широко затронувшего студенчество, молодежь и сектор прогрессивных негосударственных организаций в целом.
Балтия, будучи вне этого процесса, была исключена из соответствующих сетевых структур обмена знаниями, опытом и, вместе с этим, новыми умонастроениями. Это до сих пор делает разные группы ее населения подозрительными по отношению ко всяким несистемным силам и альтернативной повестке дня, которые, по крайней мере для западной молодежи, уже давно являются нормой.
То, что наш сектор негосударственных организаций всегда тяготел к сотрудничеству с евробюрократией, а не силами, скорее бросающими ей вызов, связано с культурными, историческими, геополитическими и психологическими факторами. Но это уже тема для отдельной статьи.
