Вообще-то для меня в оперном искусстве главное — музыка и голоса, но в данном случае я отдаю пальму первенства именно Херманису. Потому что это очевидно: в данном случае он явился объединительным началом этой совершенно роскошной постановки, при этом «по ходу пьесы» интеллигентно растворившись с другими участниками этого вполне мультимедийного действа. И в результате однозначно возымел успех.
С оперным искусством вообще сложно. Опера как бы есть, и ее как бы нет. То есть на слуху давно признанные шедевры, которым уже 100-200, а то и более лет. На них, как правило, и идут. Современная опера — жанр для латвийской публики почти неведомый. Другое дело итальянская опера — Верди, Пуччини, Беллини и немного Масканьи. Или немецкая — разумеется, Вагнер! При этом барочные шедевры Генделя и Перселла мы как-то уже подзабываем. В нынешние дни непопулярно писать это, но ведь правда — совершенно гениальный оперный пласт русской оперы (Глинка, Чайковский, Мусоргский, Шостакович) еще как-то помнят, а вот Шнитке с его гениальной «Жизнью с идиотом» — это уже едва-едва.
И вот на этом фоне есть, безусловно, понятие «чешская опера». Скажешь «чешская опера» — сразу вспомнишь «Проданную невесту» Бедржиха Сметаны. Совершенно очаровательная и веселая опера, чуть ли не комическая, она шла лет сорок назад на латвийской сцене. В конце восьмидесятых к нам еще приезжала и труппа оперы Остравы во главе с замечательным дирижером Вацлавом Навратом (жив ли?),
показывали «Проданную невесту», это было превосходно! Потому что чешский народ у нас ведь с чем ассоциируется? Разумеется, не со всеми этими страданиями и убийствами, гениально воспетыми вышеупомянутыми итальянцами, немцами и русскими. Чехи — они же по натуре веселые и, в принципе, это так и есть.
Но вот если углубиться в, извините за избитую фразу, «загадочную душу» (нет, не русскую, а чешскую), то там на донышке вы узнаете много нового. И тут к вашим услугам именно «Енуфа» Леоша Яначека, которая менее популярна, чем «Проданная невеста», но известна всему просвещенному миру уже более ста лет. Только в Латвийской опере она ставилась уже несколько раз — кстати, впервые 9 февраля 1944 года. Дата, кстати, интересная, да? Но это уже для тех, кто изучает удивительные зигзаги истории.
Хорошо, что руководство брюссельской оперы «Ла Монне» десять лет назад выбрало именно эту оперу и Алвиса в качестве режиссера. Потом, как известно, планировался перенос в Большой театр — но Алвис отказался ехать в Москву в знак протеста против оккупации Крыма. Что для режиссера по тем временам было подвигом — ну да, Крым не наш, но сцена Большого театра, как ни крути, одна из самых великих в мире (уж не знаю, как теперь, после начала российской агрессии в Украине).
В результате постановку ту перенесли в итальянскую Болонью, и вот спустя столько лет она в Риге. Мне кажется, Алвис во время встречи с прессой перед спектаклем не играл (хотя он же и отличный артист!): смотрел в окна на белоснежные колонны театра и благодарил, благодарил, благодарил — директора театра, всех, что «эту постановку могут увидеть у меня дома».
Потому что «Енуфа» — это постановка о любви. Без всякой лирики пишу это. И о силе судьбы (это я шучу, конечно, «Силу судьбы» уже давно Верди написал — кстати, уж извините, по заказу Мариинского театра в Санкт-Петербурге). А здесь — о силе судьбы и любви.
На счету Херманиса уже достаточно оперных постановок в мире, в том числе в легендарной «Ла Скала», где он с самим Пласидо Доминго в «Двое Фоскари» Верди работал. В кабинете режиссера в Новом Рижском театре, кстати, напротив портрета Барышникова из рижской постановки «Бродский/Барышников», висит обрамленная афиша «Двое Фоскари» — есть чем гордиться.
Впрочем, латвийская публика зарубежные оперные постановки Херманиса практически не знает. Есть, конечно, исключение — в 2014-м была у нас трансляция «Трубадура» Верди, которого Алвис поставил на знаменитом Зальцбургском фестивале. Кстати, еще и сценографом стал — по действу там много картин, а Алвис явно поклонник изобразительного искусства, причем вполне себе классического такого — тоже. Что до режиссуры, то был забавный нюанс: там Анна Нетребко Леонору пела, будучи в образе сотрудницы музея изобразительных искусств. Я с приятелем, когда смотрел эту постановку, посмеивался — ну дико Аннушка смахивала в образе на тогдашнего министра культуры Латвийской Республики Хелену Демакову. Такой слегка новаторский ход.
Да, и была еще одна опера у Алвиса, которую латвийские «старожилы» отлично помнят. Я — старожил, посему докладываю. Было это 14 декабря 1995 года в Латвийской опере, сразу после ее открытия после пятилетней реконструкции.
Совсем еще молодой (30 лет) Херманис ставил «Огонь и ночь» Мединьша, национальную классику, но в таком новаторском ключе, что некоторые еще живые ветераны оперного фронта до сих пор следуют завету: «Не забудем, не простим!»
Херманис существенно изменил концепцию оперы по произведению нашего великого Райниса. Режиссер был убежден, что Лачплесис -— не герой латышского народа. Ибо он почти не устоял перед Спидолой, которая является олицетворением черных сил (вместе с Кангарсом). Поэтому если Лачплесис в конце концов погибает в борьбе с Черным Рыцарем, то это в какой-то степени и справедливо.
Ну, если что, это я так понял, посмотрев тогда ту постановку...
Вторая причина уменьшения масштаба роли Лачплесиса была такой: прошли времена Атмоды, когда все молились на былинного героя. Наступили времена более жестокие, чем тысячу лет назад. Поэтому даже Лачплесис не может побороть злые силы. И действительно, уж совсем непонятно: когда Лачплесис еще успевал бороться за счастье народное, если он целый второй акт лежит на дне речном в районе Лиелвардского замка?
Исходя из этой предпосылки, режиссер увидел «Огонь и ночь» так: открывался занавес, звучал пролог. Перед глазами зрителей представал большой экран, на который проецировалось изображение компьютера! По тем временам это было суперкруто, ведь не у каждого компьютер тот был. Далее режиссер вводил в либретто Райниса новое действующее лицо. Это был молодой человек, сегодняшний рижанин, работающий в некой фирме программистом. Однажды на дисплее компьютера он обнаружил не то чтобы вирусы, а двух героев. Один из них -— наш современник. Другой — добрый колдун Лайкавецис (сочинен действительно Райнисом).
Современник задает Лайкавецису вопросы: «Как выжить сегодня народу Латвии? Что с ним будет в следующем тысячелетии?» Добрый колдун предлагал вопрошавшему поиграть с ним в компьютерную игру. И разворачивалось действо: четыре акта, по полчаса каждый. В финале освобожденный латышский народ (солисты, хор) выходил на сцену в современных костюмах. И лилось шампанское, которое разносили официанты в бабочках.
Это все к тому, насколько меняет человека годы, опыт, ситуации. И по «Енуфе» Херманиса это очень хорошо видно. Он же лирик на самом деле. Все эти фейсбучные воззвания — поверьте, наносное. Об этом забудут через пару дней после написания. А вот
эту «Енуфу» забыть очень трудно. Хотя бы потому, что современные постановки классических опер (а «Енуфа» — классика) у нас как делаются обычно? Это то, что называется неблагозвучным выражением «режопера». То есть, когда режиссеру наплевать на музыку и исполнителей, он видит свою концепцию и претворяет ее в жизнь! А уж оркестр, солисты и хор пускай себе там играют и поют по нотам. В данном случае Херманис, как ни крути, ставший основным механизмом этой постановки, поступил действительно весьма интеллигентно. Он не тянул на себя одеяло. Он просто собрал воедино самые разные театральные приемы...
Начнем со сценографии. С занавеса (не «задник», а «передник», как пошутил сидевший рядом со мной во время премьеры профессор-музыковед с давно уже, лет тридцать, европейской известностью Борис Аврамец). Это явная отсылка к роскоши, извините, «Русских сезонов» Дягилева, когда фокинские балеты гремели в мире с Нижинским и Павловой, а также с костюмами и сценографией Бакста. Тут такая же роскошь, только вместо Бакста — кажется, чех Альфонс Муха (или же его стилизация).
Занавес раскрывается, и сходу впечатленная публика сразу замирает, потому что под музыку увертюры Яначека начинаются танцы, поставленные, кстати, хорошо знакомой нам Аллой Сигаловой. Балерины в обалденных (другого слова не подберу) костюмах отныне уже два года как пенсионерки из Лондона Анны Уоткинс (работала и в «Ковент гарден», и в «Метрополитен опера»). И каждый костюм, не побоюсь этого слова, безусловный шедевр, причем не только у балерин, но и у исполнителей главных ролей — у Штевы, Лацы, самой Енуфы. Костюмы и шляпы символизируют плодородие и сочность Моравского края, где проходят события.
Наша золоченая опера сама по себе — небольшая такая шкатулка, а тут внутри этой шкатулки еще много разных уровней — на авансцене герои, чуть выше — балерины, явно символизирующие некую реку, то ли настоящую,то ли реку времени, то ли и то, и другое. Затем открывается вверху еще один занавес и предстает хор, в не менее впечатляющих костюмах. И на всем этом фоне идут проекции изображений в стиле неоклассики. Короче, зрелище! Извините, тут еще и музыка интересная...
И тут свадьба, Енуфа собирается выходить замуж за успешного Штеву, отвергая бедного Лацу. Свои сложности, любовный треугольник... А во главе еще и мачеха Костельничка, своим меццо-сопрано напоминающая чем-то Пиковую даму из всем известной оперы.
Не будем пересказывать сюжет, в операх либретто не самое главное — но после того, как красивое лицо Енуфы в конце первого акта пьяный Лаца в сердцах изуродует ножом, и рухнет роскошный занавес, публика выпьет шампанское, разумеется. И после антракта погрузится во второй акт, который совершенный антипод первому — это некий «бомжатник», современный холодильник с грязным бельем в нем, старая кровать, на которой Енуфа с маленьким дитятей. По сюжету — прошло всего пять месяцев, по ощущению — будто века. И из роскошного убранства Моравского края главная героиня опустилась на само дно. Кстати, вспомнилась пьеса Горького «На дне», которую Алвис ставил не только в Новом Рижском театре, но и в Германии. Далее — убийство младенца, и...
Вот тут во все свои права окончательно вступает музыка Яначека («недооцененная», — сказал потом профессор Аврамец) под руководством главного дирижера Мартиньша Озолиньша. Здесь совершенный дуэт Енуфы и Костельнички (наша Инна Клочко и Хелена Зубановича), соло первой скрипки Светланы Окунь, все это, переходящее в дуэт с кающимся Лацей (Артем Сафронов). И полный диссонанс с первым актом, когда всё танцует и поет.
Будет и третий акт — вновь танцы, песни, вновь торжество. Это прошло всего два месяца. Енуфа в траурном черном наряде (опять же — роскошь от Анны Уоткинс, публика по открытии занавеса перед третьим актом аплодировала). Последний акт короткий, всего 32 минуты. Но вот чудо рождения любви, переданное музыкой Яначека и сценографией Херманиса — это действительно то чудо, что мы видим воочию. Поборники абсолютно классической оперы могут не переживать — все равно гениальный финал «Турандот» Пуччини, этот гимн любви, не перебьет никакая другая опера. Даже «Аида» Верди. Но в «Енуфе» гимн любви также впечатляющ.
Хор. Балет. Музыка. Экран с видеоизображениями классических полотен. Появление пастушка в исполнении молодой певицы Лауры Лазде — своеобразный ангел, возможно.
Там, конечно, есть хитрый трюк. Сперва от Яначека — он умело «нагнетает» музыкой развитие действа. И от Херманиса, который на большом экране устроил начало пробуждения цветов (кажется, это «шиповник, страсти виновник»). Когда с одного края видеоэкрана начинается цветение красных цветов, с другого в ответ — тоже. И пережившие столь многое Енуфа и Лаца воссоединяются. Да, тут еще и хор, разумеется, и опять же балет, река, которая вышла из берегов. Падает роскошный занавес, публика жарко аплодирует, встает.
В общем, посмотрите этот спектакль, он стоит того. Во всяком случае, мне эти цветы всю ночь после премьеры снились, такого не было никогда. Короче, как сказал сосед по партеру, а профессор Аврамец: «Эстетический раздражитель есть, катарсис достигнут».
