1. Территория
«На Брасе», на улице Гауяс можно увидеть старую стену с восстановленной надписью старым русским шрифтом: «ЖЕЛ Богословскаго горно-заводскаго общества». Google говорит, до революции под таким названием был конгломерат промышленных предприятий на Урале — с филиалом и складами в Риге. Тут как раз склады и были.
Первый раз я зашел сюда в феврале. Старые цеха из силикатного кирпича, железный ангар. Типичная советская «промка», каких в Риге немало. Сперва подумал, тут очередная «заброшка» — все старое, вокруг ни души. Показалось. В одном из цехов дежурит Дзинтарс — как чуть позже выяснится, последний оставшийся здесь с прежних времен резчик по камню. Он выходит проверить, кто это ходит, и, услышав мое невнятное «хотел посмотреть», идет за связкой ключей.
В одном из цехов на пыльном полу — сложенные в ряд старые агрегаты, смахивающие на пневматические отбойные молотки. Впечатление — как из документальных фильмов про Припять, покинутый городок в Чернобыльской зоне. Будто трудившиеся в 80-х мастера положили инструменты, закончили смену — и больше не вернулись. Сегодня этим уже не работают, комментирует экскурсовод. Вроде хлам — но не выбросил.
2. «Максла»
Своего рода «творческий квартал» тут давно.
В самом начале XX века рядом (на Гауяс, 9) была мастерская Августа Фольца. Переехавший в Ригу уроженец Магдебурга стал тут главным скульптором рижского югендстиля. Его имя сегодня мало кому знакомо навскидку — не Эйзенштейн. Хотя работы Фольца видели абсолютно все рижане — кроме фигур на фасадах домов ближнего центра, это фонтан у Национальной оперы (тогда — немецкий театр), статуя Роланда, фигуры на фронтоне Дома Черноголовых.
В 20-е и 30-е годы, — в латвийское время — здесь (Гауяс, 1) была камнерезная мастерская Карлиса Зале. В 1924-м он, отучившись в Российской Империи и поработав в Берлине, победил в конкурсе на оформление Братского кладбища. Сюда везли камни из месторождения в Аллажи, тут их пилили.
В советское время весь квартал (Гауяс 1, 3, 5, 9) заняли художественные мастерские «комбината “Максла”», который обеспечивал советскую Латвию и союзные республики широким спектром продукции — от идеологических памятников до предметов декоративного искусства, дизайна и интерьера (к примеру, тут делались и элементы дизайна помещений LTV в высотке на Закюсале , см. с 21-й минуты). «Максла» жила хорошо, вспоминают старожилы. Это был богатый советский дизайн-бренд, как бы сказали сегодня. География заказчиков — от города Ташкента до Минского метро.
Сегодня тут бесприбыльная организация — Kombināts Māksla при Союзе художников Латвии. Мастерские — в том числе для обучения студентов. Еще — хранилище. Современная «Максла» живет не так хорошо, как раньше — но и не умерла, что уже немало.
3. Дзинтарс
Дзинтарс Гайлис тут с 1981 года. Судьба в его рассказе выглядит так: «Пришел из армии, и было два варианта. Либо просить брата мамы устроить меня сюда, либо учиться на шофера автобуса. Крутить баранку мне не хотелось».
(А брат мамы — скульптор Ояр Силиньш, автор множества памятников, и олицетворение шутки про советских скульпторов и портретистов, любивших Владимира Ильича Ленина за стабильный заработок. Каменные Ильичи Силиньша стояли и сидели в Бауске, Балви и Вараклянах. Судрабу Эджус в парке Кронвалда, советский солдат в Резекне, а также множество скульптур вне политик и идеологий, в том числе стоящих и поныне — тоже его.)
Так Дзинтарс навсегда определился с профессией — и застал еще тех старых мастеров, которые в молодые годы работали с Зале.
Чтобы увидеть, какие чудеса те мастера могли сработать, не надо даже за пределы Риги выходить, говорит мне вецмейстарс. Кладбище и центр города — полны очень тонкими работами, которые из камня высечены.
Сегодня работать проще. В другой день, опять заглянув сюда, вижу, насколько: погода наладилась, и Дзинтарс во дворе пилит кусок гранита электрической «макитой».
Комментирует с улыбкой — «Детская игра!» И, показывая на лежащие рядом старые молоток и зубило, добавляет: «А раньше работали только этим!». Задумывается, как два поколения мастеров при помощи такого инструментария строили Исаакиевский собор в Петербурге: «Это же ārprāc!»
Сегодня есть и пилы, и фрезы, и разные сверла. Все, конечно, стало проще, удобней, эффективней, но…
4. Хранилище
Железный ангар — хранилище Союза художников, одно из нескольких. Тут, говорит Дзинтарс, сложено все то, что в 90-е оказалось никому не нужно. Чьи-то гранитные головы (одна похожа на Хрущева). Медные фигуры. Предметы городского дизайна. Некоторые я помню.
Вот указатели с надписями городов: буквы из металла — теперь он уже очень ржавый, фон — стеклянная цветная мозаика. Цвет стекла не виден, все покрыто толстым слоем пыли. Maskava, Leningrada, Kobe… Дзинтарс говорит, раньше, когда свет проходил через витражи, это было красиво. В советское время эти и другие названия городов стояли на Домской площади — на столбах-мачтах. Позже там построили большую террасу для уличного кафе.
Что-то не соответствовало новому времени, а где-то нашлись владельцы земли, на которой что-то стояло раньше, и попросили убрать. «И тогда Добычин — слышали про такого? — сказал везти все сюда, и делать склад. А если бы не Добычин, где бы это все было? Не знаю», — говорит экскурсовод.
Для хранителей 90-е были сложным времен, а Браса — проблемным районом: охотники за металлом тащили медь и бронзу — от проводов до искусства.
Дзинтарс вспоминает: «Сигнализации не было — и каждую неделю кто-то залезал, взламывал двери… Один раз сами ловили: дело было зимой, пошли по следам, которые вели в заброшенные помещения — и чувствуем запах, что-то горит! Видим — развели костер, пытаются бронзовую голову нагреть… В то время на «точках» такие изделия принимали, но так, неохотно. И эти — сообразили, что нужно развести костер, положить в него эту бронзовую чушку-голову, и когда разогреется — сильно бить молотком, тогда она треснет. У моего коллеги, Волдемара, был “жигуль”, мы погрузили эту голову, и повезли обратно сюда!»
Сейчас — удивительно! — все изменилось: оставь дверь открытой, никто не зайдет, добавляет Дзинтарс.
5. Муравейчик
Рассматриваю каменные лица и спрашиваю: а где тут ваши работы? Мастер смеется: «Что вы, это все большие художники, многих уже нет на этом свете. Я по сравнению с ними — мелкий муравейчик!»
Позже, когда я позвоню главе Союза художников Латвии Игорю Добычину — тому самому — он скажет: это Дзинтарс скромничает, в качестве каменщика он приложил руку ко многим знаковым памятникам своего времени.
Доношу эти слова обратно: мол, никакой вы не муравейчик. Мастер смеется, и, кажется, польщен. Будто нехотя признает: ну да, некоторые каменные изваяния — его рук дело.
Забавно, наверное: многих из тех больших художников уже нет, а муравейчик — вот он, бережет эти работы, и радуется, если может их показать. Он верно хранит ушедший мир — возможно, не нужный никому другому, кроме него самого и его товарищей.
Возможно, все это будет не нужно еще долго, лет сто или двести, пока нынешние войны идеологий и «исторических памятей» не станут давним прошлым, и люди захотят увидеть, какой была Рига и тогда тоже.
Хранилища (запасники) Союза художников — вторые по объему в Латвии: больше только у Национального музея, говорит мне Добычин. По его словам, это единственный такой пример в бывших коммунистических странах Восточной Европы: «Там тоже были союзы художников, но свои запасники они до наших дней не сохранили. А мы — сберегли.»
5. Идеологии
Если почитать, какие памятники делались на территории «Макслы», заметно: Каменщик, скульптор, художник — востребованы при любой идеологии.
Советское время — Ленины, советские солдаты, важные для режима фигуры.
Латвийское время — первый президент Латвии Чаксте, полковник Бриедис, латышские легионеры (для кладбища в Лестене).
Кажется, в этом профессиональном кругу — особый взгляд на оценку и переоценку памятников. Это можно заметить, когда читаешь обсуждения — сносить или оставить. Например, каменный Андрей Упит у рижского Дома конгрессов: активисты и политики спорят о том, кому памятник (высчитывая, кто он больше — пособник режима или талантливый писатель), скульпторы и художники — о том, какой (высчитывая художественную ценность, масштаб, композицию). Так же было и со снесенным памятником «Освободителям Риги от немецко-фашистских захватчиков» — скульпторы и художники были единственными, оценивающими образы солдат и Латвии-матери через художественную оптику.
Замечаю в разговоре с Добычиным, что
художники «Макслы» успели поработать почти на все идеологии и государства. «Заказчик есть заказчик», — лаконично соглашается глава Союза художников.
Вышучиваю: а победи Гитлер, на Гауяс делали бы памятник немецкому солдату-освободителю?
Добычин: «Это очень колючая тема, и не очень лицеприятная. Но
все памятники посвящаются или жизни, или смерти — вот этим двум большим категориям. Власть и искусство — они всегда близки, и в то же время очень далеки.
Да, это деньги государства, но в то же время… Вот пример недавно ушедшего скульптора — может, самого значимого во второй половине XX века в Латвии — Айвара Гулбиса (умер в январе 2024 года — С.П.). С одной стороны, он создавал идеологические памятники — несомненно. А с другой — они несут великую художественную ценность. Например, остался его надгробный памятник Вилису Лацису, — и он вневременного значения, несмотря на все житейские к нему претензии».
6. Пила
Во дворе, под открытым небом, ржавеет еще один артефакт из прошлого. Старый металлический остов механизма, с диском огромной, диаметром около двух метров, пилы. Именно ей работал Карлис Зале и его помощники.
Пила немецкой фирмы Karl Mayer — электрическая, и, говорят, самая большая в Балтии по тем временам — была безумно дорогой: государство выделило на ее покупку около 30 тысяч латов. Зубья были покрыты черными алмазами общим весом более 100 карат, чтобы резать камень.
«Тогда за 5 латов корову можно было купить!» — восклицает Дзинтарс, и делает вывод: после мировой войны жили тяжело, но на Братское кладбище денег не жалели — понимали, что это важно.
Но, почитав периодику за 1925-й, я увижу и другое: сетования на равнодушие общества, которое не спешило жертвовать на «некрополь героев». Цитата: «Наше общество в деле пожертвований было очень пассивно, что не делает ему чести. Не будем так скупы по отношению к тем, кто завоевал для нас все то, чем мы наслаждаемся…»)
А пила эта работала еще в 80-х, говорит мастер. Правда, алмазов на ней не было уже тогда: сточились.
7. Камни
Дзинтарс рассказывает: «Раньше, в 80-х, мы тут работали втроем — я самый молодой был, и старшие, Ояр и Игорь. Игорь уже на кладбище напротив лежит, Ояр живет в Вецриге, а я тут (смеется)».
Теперь Дзинтарс делает Ояру памятник: тот попросил такую же фигуру, как у входа на кладбище Райниса. Почему нет? Погода хорошая, можно поработать.
Лесное кладбище, «кормившее» здешних мастеров десятки лет — очень меняется, говорит вецмейстарс. Идет смена поколений и вкусов. «Сейчас молодые, если увидят на могиле родных большой валун-лаукакменс — им такое не надо. Они его лучше выкинут, и поставят черную полированную плиту, пескоструем надуют текст — и все. А у их родителей было иначе... Да, все меняется… (вздыхает)».
Помолчав, Дзинтарс продолжает, что о новых кладбищах — Болдерае, Яунциемсе — и говорить нечего: там все такое (показывает на полированную черную плитку). Ни одного валуна там нет: «Зато очень просто работать, удобно, раз, и готово».
Говорит он таким тоном, что ясно — «удобно» и «просто» вместо тесания валунов — это не прогресс, а деградация.
У мастера, как у порядочного крестьянина, для себя камень уже присмотрен? (Пробую разрядить мрачное настроение). Дзинтарс улыбается, кивает, ведет среди каменных кусков — и указывает рукой на необычный, насыщенно красный, с отливом, гранит: «Вот. Уж очень особенный подвернулся». Он еще не закончен. Нужно отпилить одну сторону, а другую оставить, как природа сделала: «Un tad būs arī man».
8. Лето
Дзинтарс Гайлис говорит, в мастерскую нужно приходить летом.
Игорь Добычин тоже рассказывает, что летом тут есть жизнь: работает молодежь, студенты Художественной академии, которым, полезно поглядеть на старые каменные головы, понять, как делаются нос, уши, глаза, композиция, пропорции — и как это делалось тридцать, сорок, пятьдесят лет назад.
Важно, чтобы студенты попадали себе по пальцам, учась обрабатывать камень,
говорит Добычин. Несмотря на то, что сегодня есть современная техника с алмазными кругами и наворотами: «Для человека, который живет в цифровом мире искусственного интеллекта, стукать себя по пальцам — полезная терапия. Чтобы, смотря на египетскую пирамиду, не думали, что она сделана на 3D-принтере».
Нужно ли это студентам? Добычин считает, что нужно. Правда, тут же смеется: «Думаю, они бы с удовольствием отсюда удрали».
