«Вкус театра»: беседа актеров Павла Гришкова и Илги Мартинсоне

— Знаете, я про себя думал, с чего бы начать. И подумал, что можно было бы начать с того, что мы немного расскажем о себе, в пяти предложениях. Может быть, я начну с себя, чтобы было понятно, что я имею в виду. Начну с того, что я родился в Курземе. Я родом из Угальской волости Вентспилсского края. Есть такое местечко — Угале. Может быть, вы знаете, — начал Павел.

— Знаю, да, я много там играла как актриса Лиепайского театра. Может, вы когда-нибудь видели какой-нибудь спектакль? — поинтересовалась Илга.

— К сожалению, нет. Должен сказать так. Буду честен, — признался Павел. И продолжил: — До 6-го класса я учился в русской школе, потом в латышской школе, а потом стал спортсменом. К сожалению, долгое время моя жизнь проходила под знаком спорта. Я шестикратный чемпион по велотриалу. Потом я в какой-то момент понял, что в жизни нужно что-то менять, и первое, что сделал — начал петь. Так я попал в группу под названием Latte. Это был латышский бой-бенд. Потом эта группа распалась, и это во мне вызвало ощущение, что я хочу заниматься чем-то творческим. Вот так я за месяц подготовился и уехал поступать в актеры. В конце концов уехал в Россию, но поступил в Латвийскую академию культуры.

— Вы прекрасно говорите по-латышски.

— Спасибо. Это и мое «детище», и моя боль, но не будем об этом, потому что я должен сказать так: путь был долгим, но я очень рад, что вернулся к своему родному языку, потому что поступил на русский курс, потому что именно в тот год был набор в Рижском русском театре имени Михаила Чехова. А руководитель нашего курса — Игорь Коняев из Санкт-Петербурга и его жена Елена Черная. На данный момент я внештатный актер, и моя жизнь посвящена ведению и организации мероприятий и пению. И если нужно сказать одним словом, кто я такой, то это можно выразить одним английским словом «шоумен». Я объединяю в себе все жанры. Могу и спеть, и поговорить, и пошутить.

— И станцевать… всё!

— Без разницы: я делаю так, чтобы всем было весело. Вот это в целом обо мне. Теперь о вас.

— Обо мне. Я родилась в Риге, ходила в школу в Риге. Окончила 5-ю Рижскую среднюю школу. А в 19 лет главный режиссер Лиепайского театра Николайс Мурниекс принял меня в Лиепайский театр как актрису. В 19 лет я была там одна. Нужно было найти себе квартиру. Тогда не было такого, как сейчас — чтобы молодым специалистам предоставляли квартиру. Но я нашла себе квартиру, потому что хотела работать актрисой. Тогдашний директор Фирцис Ланге еще удивлялся, что я в чужом городе — будучи там впервые — отыскала себе квартиру. Лиепайский театр в то время праздновал свое 50-летие.

— Лиепайский театр — один из старейших театров Латвии.

— Да. Один из старейших. Юбилей должны были праздновать в 1957 году, но произошло это в 1958 году. А 2 января того года я стала актрисой Лиепайского театра — сразу же еще попала в спектакль «Огонь и ночь». Это было 16 или 18 января, когда отмечали юбилей, широко отмечали. Могу сразу сказать, что праздновала и 100-летие.

— Вы прожили долгую жизнь в театре.

— Да, я проработала в театре 53 года... Я уже 10 лет как не в театре, потому что есть всякие обстоятельства, проблемы со здоровьем и так далее. Меня спрашивают, хочу ли я играть в театре, и я отвечаю, что, может, и хотела бы, но у меня также есть разум — поскольку я понимаю, что физически не могу это делать. Так что мне не нужно рассказывать, что нужна еще и физическая способность.

«Отставницы»

— А как вы поддерживаете свои силы? Что за место?

— У меня есть «Оставницы». А еще у меня есть домик у моря в Перконе. Который мы сами построили. Там я провожу лето. Эти сосны, сад, море и ветер — это поддерживает меня, и я до сих пор на этом свете. И еще «Отставницы» придают мне сил. Знаете, что такое «Отставницы»?

— Вот третий раз слышу — и не знаю.

— Скажу, что нас знают по всей Латвии, и за пределами Латвии мы бывали. «Отставницы» — Atštaukas — это десять актрис Лиепайского театра, девять из которых больше не работают — и создали фольклорный коллектив Atštaukas. Мы уже отпраздновали 25-летие. И всё еще держимся. И это поддерживает меня.

— Вы мне сказали кое-что: вы не в театре, потому что здоровье не позволяет, а там? Все-таки там тоже силы нужны. Откуда берется сила?

— Там больше требуется духовная сила. И я скажу... о, была ситуация, когда у меня было очень плохо со здоровьем. И то, что мне нужно было ходить к «Отставницам», что у нас были концерты, которые нужно спеть — это поддерживало во мне жизнь. Потому что я много пела. Могу сказать, что 20 лет поддерживала музыкальную часть Лиепайского театра. В Лиепае есть театр с колоссальной акустикой, и там есть оркестровая яма и всегда был оркестр. А знаете ли вы, каково это, когда стоишь на сцене — и без микрофона можешь петь! Играет оркестр. Есть дирижер. И ты можешь петь классику: Штрауса, Легара или Эрве.

Оркестр дышит с тобой в такт

— Пожалуйста, расскажите сразу, чем фонограмма отличается от оркестра. У вас была возможность насладиться этим. Потому что сейчас многие артисты поют под фонограммы. У вас была возможность уловить энергию живого звука. Каково это? Расскажите, пожалуйста, как это было — через вашу призму. Меня это очень интересует, — сказал Павел.

— Давай поговорим об этом. Да, это две разные вещи. Это как если бы вы или кто-то другой играл в пустом зале. Но играть надо, и, возможно, даже есть оператор, который это снимает, но... ощущения какие? Вы не чувствуете живую энергию. То же самое и с фонограммой. Она не живая. Я пела и под фонограмму, потому что театру нужны деньги, и когда мы выезжали на гастроли, оркестра нам с собой никто не давал.

— Чем отличается? С фонограммой все ясно, она не живая, а оркестр?

— Он дышит с тобой в такт. Перед тобой дирижер, который тебя чувствует. Ты произносишь фразу иначе, и он... нет ничего одинакового. Нет двух одинаковых спектаклей. Они очень отличаются. В спектакле есть какой-то нерв. Был спектакль «Каупенс, мой любимый». Я там не участвовала, я смотрела, и я скажу: один спектакль — такой, что тебя вот-вот разорвет от переживаний, а другой — просто не достигает такой кульминации. Он не плохой, он хороший, но…

— Говоря на эту тему, хочу вам рассказать. У нас в театре был спектакль «Одесса, город колдовской...». И там нам играл Раймонд Паулс, и это волшебство. Просто было такое ощущение, будто воздух наэлектризован. Ощущение, что один человек движет всеми... Он дает эту энергию, и все дышат в одном ритме. У меня мурашки по коже, как вспомню. И есть другой вариант. К нам приходит еще один музыкант и...

— Он делает то же самое.

— И да, и нет.

— И нет.

— Потому что Паулс написал эту музыку.

— Да, и он отдает еще и свою энергию.

— И свое виденье.

— …свою ауру, своё всё, — и вы всё это получаете. Потому что это волшебный момент, когда зрители в зале, а вы на сцене, мы на сцене, и ты чувствуешь, что эти шесть сотен дышат с тобой в одном ритме. Есть такие моменты, которые невозможно забыть.

Шоу и смысл

— Мы подошли к следующему вопросу, который я хотел вам задать. Мы живем в XXI веке. Есть интернет, есть онлайн-трансляции. Как вам кажется: театр изменился или остался прежним? Хочется узнать ваше мнение по этому поводу. Как вы оцениваете и что видите во всем этом?

— Очень изменился, — ответила Илга.

— В худшую или в лучшую сторону?

— Так нельзя сказать... Потому что, знаете, всё меняется. В жизни и в театре всё меняется. Раньше играли на рыночной площади, а потом был момент, когда казалось, что на сцене мы говорим «приподнято», потом — естественно. Тогда у меня был колоссальный педагог по речи — Арнолд Лининьш. Он был из моей школы, а еще он был режиссером, и я у него работала. И он сказал мне: «Знаешь, что? Ты можешь шептать под одеялом, но те люди тоже должны это слышать».

— Нужно давать энергию.

— Энергию нужно давать, но если ты... Ну, шептать тоже нужно уметь, но так, чтобы было слышно на балконе, чтобы на последнем ряду галерки было слышно, а если не слышат и не понимают, что ты говоришь, тогда нет того переживания. Тогда ты не получишь всё то, что актер хотел бы тебе дать. Всё меняется.

— Правильно ли я понимаю, что в театре сейчас есть тенденция говорить в более естественной манере?

— Ну, говорить нормально. Но я думаю, что сегодня в театре речь несколько отодвинута в сторону... Думаю, что на первый план вышло шоу.

— Шоу. Но хорошее шоу или плохое шоу?

— Ну, как когда.

— Это хорошая ремарка. Мое представление обо всем этом заключается в том, что театр немножко превращается из места, где человек приходит к катарсису — где есть момент, в котором ты сливаешься воедино с тем, о чем тебе рассказывают, и принимаешь это, и переживаешь — в место, где тебя развлекают.

— Именно так я и думаю. Да. Не всегда, конечно, но такая тенденция есть. Но, например, Русская драма. Раньше я часто ходила смотреть спектакли в Русской драме, потому что хороший театр, но последнее, что я видела в Русской драме — это «Медея» Еврипида. Последний спектакль. С Зариней и Кейшем. Два венских стула, колоссальная сочиненная музыка, детки, два актера. Для меня это как раз то, чего я хочу.

— Это греческая трагедия. Скажу вам честно — очень сложный, но очень конкретный спектакль, на мой взгляд. Потому что там есть мой однокурсник Максим Бусел, и то, что он делает со своим телом, — это потрясающе. И Гуна Зариня потрясающая.

— Я очень хорошо знаю это произведение. Одним из фрагментов для Клайпедского курса была речь в дипломных работах. Я знаю этот материал — и была очень тронута. И, возможно, в этом и есть тот самый катарсис.

— Согласитесь, в этом спектакле ничего нельзя было бы достичь без очень хорошо поставленного голоса, четкой дикции, текста, конкретных композиционных моментов.

— И смысла.

— И смысла...

Слова, слова, слова

— Ну театр, драма без слов — ничто. Это самое главное для нас, — считает Павел.

— Я думаю, что слово сегодня несколько «заброшено». А может, даже и в быту. На радио меньше, но иногда, когда смотрю телевизор, то думаю: «Ну как мы сейчас разговариваем?» У нас, латышей, есть узкое и широкое «э».

— Āst?

— Нет, это в Лиепае так. Āst, dzart и mīlāt. И еще nuovembris, а у нас — novembris. Все поизносят как ola. Так, может, начнем говорить еше и uoktobris. Есть ведь okta и nona. Но это в Лиепае. А узкое и широкое «э» исчезли. Мы забыли закон языка в латышском языке. Вот так вот. Даже мой ученик, которого я обожаю — Айгар Розенбергс. Я слушаю... «Ну, Айгариньш, ну что ты говоришь?» Dzart. Нет такого. Есть Es dzeru. Это закон. Но мы, наверное, законы игнорируем теперь. У Айгара колоссальный голос, и у вас тоже колоссальный голос, тембр, надо признать. Все фильмы, которые он дублирует, — это колоссально. Этому даже не научишь, ему это Бог дал, но у него хорошая школа — и сказывается собственная работа.

— Могу про себя рассказать. Сейчас я хорошо говорю, но чтобы до этого дойти, понадобилось три года работы. Три года, чтобы голос принять, который живет внутри. Раньше я разговаривал так (карикатурно изображает): «Я — нормальный парень, приехал из Угале».

О дыхании — и голосе

— Я хотел поинтересоваться. В процессе моего обучения и становления очень большое внимание уделялось речи и извлечению голоса. Вы долгое время были преподавателем речи, а также педагогом по вокалу.

— Педагогом по вокалу — нет. Я в Лиепайской музыкальной школе имени Мелнгайлиса более 30 лет работала с вокальным отделением, чтобы у них была дикция, потому что доходит до того, что когда поют, не понимаешь, на каком языке они поют. Такое случается, — говорит Илга.

— Да. Но вопрос такой: на чем основана именно ваша система? Как вы добиваетесь того, чтобы человек обрел свой голос? Мне, например, понятно, что делать. Другие идут к этому через скороговорки, третьи — как-то иначе. Что вы делали, чтобы «извлечь наружу» голоса учеников? Может быть, я это использую для собственного опыта.

— Ну, прежде всего — дыхание. Упражнения на дыхание, которые нужно выполнять. А чтобы была дикция, надо работать с речевым аппаратом, с подвижной частью лица. Есть челюсть, которая двигается или не двигается. И губы и язык и, конечно же, зубы. Если у тебя зубные протезы… У меня, слава Богу, нет. Так что берегите свои зубы, как никогда раньше. Потому что потом трудно. Всё это участвует в создании звука. Губы делают свое, челюсть — свое. Если челюсть не открывается, то ничего не выйдет.

— Почему я спросил об этом — потому что я смотрел тот момент, когда вы пели... и сразу подумал, что то, как нас обоих учили — это похоже. Однако у каждого курса свой способ — как с ними работали преподаватели. Есть разные способы работы с голосом как с инструментом. Например, что мы делали. Я как вспоминаю, так мне тепло становится. Нас учили растяжке. Научили понимать, как звучит каждая часть тела. Правильно произвести звук — это одно, но потом, когда ты присоединяешься к звуку через свое внимание и транслируешь его в зал, тогда происходит что-то… начинается театр.

— Так и есть. Но это работа

— Многие этим не пользуются. И когда я вижу молодого актера, у которого не работает челюсть и не идет энергия, хочется что-то сказать, но я думаю: «Ну нет, я не могу. Как я могу это сделать?» Или, допустим, плохой звук «р». У меня на курсе был человек, у которого был плохой звук «р», но за три года он с этим почти справился. Но там нужно было много работать. С утра, потом два раза после обеда, вечером, потом подышать. Задействуешь язык.

— И со всеми звуками: «с» — то же самое. Язык, да. Ну и все упражнения. И главное — развивать резонаторы, чтобы все звучало. Именно они это делают.

— Как вам кажется, что произойдет, если в какой-то момент исчезнут люди, которые могут передать эти знания? Сможет ли молодой актер до этого дорыться? Такая вот серьезная мысль мне в голову пришла.

— Не знаю. Так не может быть, что это всё уйдет. Кто-то же останется. Кто-нибудь над этим поработает. Я так думаю. У нас была доцент Борман. Ольга Борман. Все актеры, которые связно говорят… у них ее школа. Гирт Яковлев, когда-то был Буранс Инт... Он тоже был колоссальным… У них ее школа. Я не знаю, как она работала с дыханием, мы разговаривали всего пару раз. Лининьш тоже ее ученик, и еще Антония Апеле. Это всё где-то записано, всё зафиксировано.

— Согласитесь, что ты можешь 100 раз прочитать, но потом, когда тебя берут, «выжимают», то ты отбрасываешь всё лишнее, и тебе показывают: вот он, твой голос. Ты выходишь на улицу, а на следующий день приходишь и начинаешь заново. (смеется)

— То же самое и с пением... Я не училась петь. Но в Лиепайском театре петь нужно было, это было требование... У нас уже ликвидировали тот музыкальный театр. А публика — как безумная. Когда театру нужны были деньги, тогда спектаклями с пением можно было заполнить зал, да. А еще мы ездили на выезды. Мы ездили с такими спектаклями, как «Гавайский цветок». Ездили 12 дней. В то время головных микрофонов не было. Тогда микрофон стоял на штативе, и тебе надо было спеть так, чтобы всё прозвучало.

— Какие будут рекомендации? Думаю, вам точно есть что порекомендовать. Что делать, если сел голос?

— У меня по-всякому бывало. Приближается большой юбилей, а всё заложено, все бронхи забиты. Тогда нужно прогреть ноги в горячей воде с горчицей.

— Я смотрю, как ходит современная молодежь. У них эти штаны до колен, и я думаю: с ума сойти. Шарф на шее, дутая куртка, красивые кеды и никаких носков.

— Но это мода. Так же, как и в театр на что-нибудь пойти. Такова мода, и так играют в театре. Тут ничего нельзя сделать.

— Надо надеяться, его ценности вернутся.

«Ненормальная работа»

— Знаете, из-за чего я переживаю и что про себя думаю? Театр, актер — это ненормальная работа. Только благодаря работе театральные деятели могут достичь чего-то великого. И тогда это вот так: ты приходишь на спектакль и остаешься с открытым ртом, сердце бьется, у тебя слезы на глазах, и ты пережил то, что не каждый день переживаешь, и из зала ты выходишь другим. Мне бы хотелось, чтобы это сохранилось. Мне бы не хотелось, чтобы люди выходили из зала с ощущением, что ничего не произошло. А если так случается, тогда театр — не театр. Вот об этом у меня вообще сердце болит, — поделился Павел.

— У меня тоже болит сердце об этом, но тут мы ничего не можем поделать. Всё идет в этом направлении. Я тоже скучаю по такому. Например, сейчас, как долго идут спектакли? Час, полтора, а когда-то ведь было… Я смотрела вживую «Трамвай "Желание"» Алфреда Яунушанса с Антрой Лиедскалниней в главной роли. Вы видели это вживую? Шло четыре часа. Я живу напротив архива на улице Слокас. И я смотрю, сейчас будет двенадцать, придется идти домой пешком. Но четыре часа. Я выхожу, и я потрясена. Ну, такого больше нет. Это редкий случай.

— У нас режиссер поставила спектакль «Подросток». Продолжительность была 4 часа. И я знаю, что значит выдержать 4 часа. Но это работа. Я представляю себе, как это реально должно было бы быть в театре. Готовишься, перед спектаклем немного читаешь, чтобы фантазия заработала. Садишься, откладываешь телефон — и оказываешься в моменте «здесь и сейчас» — там. Ты подключился к спектаклю. И если ты это делаешь и переживаешь спектакль, то выходишь из зала и понимаешь, что это был хороший опыт, и идешь по жизни дальше. По-моему, это здорово. Но знаете, что этому мешает? По-моему, в жизни появилась очень высокая скорость.

— Да. Почему сейчас театр такой? Потому что все изменилось. Ритм жизни изменился. Есть эти телефоны. Техника развилась. Компьютеры, всё. Когда-то я час ждала, пока соединят, чтобы позвонить из Лиепаи в Ригу. Теперь нажимаю — и всё.

— Не только разговор по телефону. Ты уже говоришь и видишь человека.

Колоссальный миг: Париж, Венеция, Петербург

— Знаете, я тут думаю. Вам нравятся Франция и Италия. Что именно вам там нравится?

— Наверное, искусство. Ну, Микеланджело, Опера. Это что-то уникальное. Ла Скала в Милане. Увидев это, человек становится счастливее, — считает Илга.

— По-моему, если хочешь увидеть что-то подобное, нужно ехать прямо туда, потому что это то место, где всё началось. Однажды во время путешествия случилось так, что я еще не добрался ни до одного музея, и мы с женой ненадолго остановились на окраине в гостинице с видом на гору. На склоне были куры, виноградники. Мы сидели, слушали тишину и наслаждались атмосферой. Это было недалеко от Бергамо. Затем я пошел к владельцу гостиницы поговорить. И узнал, что они выращивают органический виноград, сын выучился на повара — он мишленовский повар. И мы с женой решили там остаться и насладиться моментом. Мы дегустировали вина, наслаждались вечером, прекрасным видом. Мне кажется, что для меня важно понять сущность людей, а за всё это красивое я хочу взяться позднее, потому что, как только ты хочешь пойти в какой-то музей, приходится считаться с длинными очередями.

— Когда я впервые была в Париже, то к тому моменту по книгам уже изучила всё, что в Лувре, в котором тогда еще не было этой пирамиды и нужно был проходить через старые двери. Я выяснила, что в определенные часы можно войти туда бесплатно. И я собрала артистов, которые были у меня в группе, и они не верили: неужели действительно бесплатно? И знаете, да. Впустили нас бесплатно. Мне не верили, но я сказала, что знаю, что это бесплатно... Я впереди, а они со мной. А потом этот миг возле Моны Лизы, Афродиты, Венеры. И всё, пусто, и все ушли из музея. Мы — единственные... На другой день нас официально туда сводили. Полно народу. Там говорят по-французски, здесь по-английски, здесь по-итальянски и еще не знаю, на каком языке. И это…

— Не то.

— Ну ничего такого. Это где-то перекликается с тем мигом, о котором вы рассказывали, правда? И это колоссальный миг.

— Соглашусь с вами. Мой музейный опыт был в Эрмитаже в Санкт-Петербурге. Там так же. Я хотел три часа, посвятить, но… Я дошел до четвертого, что ли, зала. Хотел, как губка, присосаться, а в итоге просто бегаешь: «О, классная живопись, какие цвета»… Понял, что туда надо ехать отдельно. Что-то ловишь.

— Это так не получается. Я за границей знаю, что хочу увидеть, и тогда уделяю этому больше внимания — и тогда этим наслаждаюсь. Я бывала в Риме несколько раз.

— Какой город вам нравится больше всего? В Италии.

— В Италии... Венеция. Я несколько раз там была. На гондоле я каталась несколько раз. Я говорю и о кораблике, на котором тебя привозят в город с наружной стороны. Говорили, что Венеция воняет, а мне так понравилось, что я плакала от восторга. Мне даже не стыдно в этом признаться. Я плакала. Из-за того, что я здесь. Я даже сказать не могу. Рим — другой. Венеция.

— Флоренция? Это уже совсем другое.

— Флоренция — да. Я почитала и выяснила, что мне нужно попасть в Капеллу Медичи, а этого не было в программе. В тот раз это уже было в наше свободное время. Я как-то выспросила на улице, мне показали, и я увела своих друзей туда. Я всегда знаю, что именно хочу посмотреть, где хочу побывать, не просто так... Там столько всего, что можно посмотреть!

Дороже любого ордена

— Надо сказать, мы затронули так много тем. Было интересно. И в рамках всего этого рассказа я для себя хотел бы коснуться еще одной темы. Вы любите поэзию. Вы читали стихи и ставили разные спектакли, именно моноспектакли. Сейчас и в музыке, и в поэзии появляется новая тенденция. В стихах это выражается в том, что есть текст и главное, что им движет, — это настроение и эмоции. То же самое в музыке. Это уже не магия и значение слова, а просто мелодия, под которую ты говоришь, — отметил Павел.

— То, что я терпеть не могу.

— Как долго, по вашему мнению, это продлится? Вернется, не вернется?

— Нет, всё преходяще, всё преходяще на этом свете. Всё приходит и уходит — и начинается сначала, как в той песне.

— Viss nāk un aiziet tālumā, Un sākas viss no gala [Всё приходит и уходит вдаль, И всё начинается сначала.]

— Да. Это такие тенденции... потому что я считаю, что главное в этой поэзии — это мысль, смысл, что это такое. А если я этого не понимаю, то… Если я не понимаю, что там происходит. Кто-то что-то поет, что-то трепещет… Тогда у меня тоже нет эмоционального переживания. Тогда я просто ощущаю какие-то звуки — повыше, пониже... Что-то как будто в тумане. Но смысл! Люди так говорят: «Это же в стихах, нечего идти на такой спектакль». Почему они так говорят? Потому что они не понимают, что ты говоришь. Эти стихи плохо читают.

— А вам не кажется, что проблема в том, что уровень образованности у наших людей ниже? Это мои размышления.

— Нет, ну может быть, потому что люди разные и образование тоже разное.

— Но так было всегда, мне кажется.

— Да, так может быть. Мне, например, говорят так: «Спасибо, что ты это прочитала. И как так может быть, что я вижу всё то, о чем ты читаешь?». Я говорю: «А я так читаю, чтобы ты слушал, понимал и видел это в своем воображении. Только тогда есть какой-то смысл». Да, я этим действительно часто занимаюсь. Поэтому часто на презентации новой книги стихов меня приглашают что-нибудь там почитать. И последний раз было: «Ну как же так может быть, что я всё понимаю и вижу то, о чем ты читаешь?» Это говорит зритель. Я сейчас, возможно, себя так похвалю, но у меня был моноспектакль... Был вечер поэзии Ф. Барды, Райниса. Еще вечера прозы К. Скалбе. Он колоссальный писатель. И там язык, которым писали в конце прошлого века... У меня был моноспектакль про Зенту Мауриню.

— Она вам была очень близка.

— Да, я отыграла около пятидесяти спектаклей. И вдруг через 20 лет на улице ко мне подходит незнакомец и говорит: «Я не мог пройти мимо вас. Я хочу сказать спасибо за тот спектакль. Я не могу его забыть». Я скажу, это гораздо дороже любого ордена. Я потом подумала, что это же было двадцать лет назад!

— Мне кажется, что если бы мы спросили любого актера, зачем он идет по стезе этой профессии, он, скорее всего, сказал бы, что работа какого-то другого актера произвела такое впечатление, что казалось, будто лучшей работы или лучшего способа самовыражения нет. Потому что это то впечатление, которое тобой движет. Знаете, как сказал мне наш главный режиссер: «Вот дверь, в любой момент... (присвист) Мы тебя тут не держим». Не можешь? Пожалуйста, никто на тебя не давит. Это твой свободный выбор. Хочешь — работай, я тебе разрешаю. Если я тебя задеваю, тогда ты мне еще интересен, если не задеваю, то всё — чао! Тогда мне больше ничего от тебя не нужно.

— Есть еще такая вещь, что актер от всего зависит.

— О да, отношения.

— Отношения

— Коллектив.

— Режиссер.

— А еще есть цеха, которые работают со всеми своими фокусами. По словам одного из умнейших российских знатоков театра, «театр начинается с вешалки».

На одном языке

— Мы затронули так много тем сегодня. Никуда глубоко не закопались, но мы понимаем друг друга. Я чувствую себя… пытаюсь подобрать правильное слово. Я чувствую себя вашим внуком.

— Но ведь так и есть, — отметила Илга.

— Но мы говорим на одном языке, это очень важно.

— Однажды мне сказали: «Я не думал, что тебе так много лет». Мне за восемьдесят. И вы могли бы быть моим внуком. Но мы — представители одной профессии, одного цеха. И это нас объединяет. Я так думаю. Неважно, сколько нам лет.

— Ну что, в этот миг хочется подвести черту и сказать вам большое спасибо. У меня было столько приятных ощущений! Было очень радостно обменяться энергией. Со своей стороны желаю вам здоровья, сил и вдохновения в жизни.

— Спасибо... Каждый миг, что мы существуем, — это хороший миг. Но теперь я думаю, о чем я беспокоюсь сегодня? Такой замечательный человек сидит напротив, это действительно было наслаждение — поговорить с вами.