Роман Смирнов: «Не хочу превращать спектакль о Цое в политическую агитку»

— Вы уже знаете — хотя бы в общих чертах, — что мы увидим в Hanzas Perons через три месяца, 27 октября? В вашем воображение спектакль «Вот так!» уже сложился?

— В воображении — да, сложился, но в самых общих чертах. Потому что, честно говоря, я не люблю кухонную режиссуру — это когда режиссер у себя на кухне что-то придумал, а потом артистов за уши натягивает на свою концепцию. Я люблю сочинять спектакль вместе с артистами. Естественно, я знаю, чего хочу, мне грезится некий результат; канва, посыл — они, конечно, существуют. А дальше все будет корректироваться в процессе репетиций.

— Виктору Цою 21 июня исполнилось бы 60. Вам хотелось сделать этот спектакль раньше или датой навеяло?

— Вот ни в коем случае не навеяло датой. Тут, наверное, совпали мои намерения и намерения театра — в том смысле, что я как раз известен тем, что делаю музыкальные спектакли, и не просто музыкальные, а по песням тех, кого я люблю и знаю. Вот Лёша Хвостенко (Алексей Хвостенко, «Хвост», 1940-2014 — поэт, драматург, музыкант. — М.Н.): у меня есть спектакль «ХХвост — всему голова», который квартирником называется… Кстати, само слово «квартирник» в театральную среду из музыкальной тусовки привнёс я, это потом оно пошло гулять по всем театрам…

— Давно это началось?

— Ой, почти пятнадцать лет назад, в 2008-м. «Квартирник. ХХвост — всему голова» c тех пор так и идет в Театре на Литейном. Другой спектакль, «Тень города», посвящён золотым временам Ленинградского рок-клуба… Потом у меня был спектакль «Жар», тоже музыкальный, а в Театре на Васильевском — Selfi, где я сам пьесу написал, а актёры поют мои песни. И везде, в любом театре, все это — под живую музыку, с музыкантами, которые участвуют в спектакле на равных правах с актёрами. Это, как теперь модно говорить, мой бренд, мой тренд. То есть некий такой жанр был мною освоен.

Но когда вдруг поступило предложение из Риги сделать нечто подобное по песням Цоя, я, честно говоря, сперва этого испугался, потому что отношусь к Витиным песням — как это выразиться помягче — с большим уважением и с трепетом. Тем более что я дружу-приятельствую

с музыкантами группы «Кино», с Юрием Каспаряном мы соседи. Мне перед ними облажаться было бы очень некстати.

Как-то это все на меня двойную ответственность возлагает. Но тем не менее желание огромное.

— Двойная ответственность на плечи не давит, ограничений не накладывает?

— У меня есть довольно четкое представление о том, что Виктор бы одобрил, а что нет. Это и есть ограничения.

— Цоя нет уже 32 года. Все вокруг его имени настолько обросло легендами, мифами, мхом, что живого человека разглядеть — труднее некуда.

— Да, согласен. Поэтому и надо все это немножко распотрошить, соскрести,

там же внутри подлинные чувства, горячие, очень искренние, иногда наивные… даже чаще наивные. Вот до них бы и хотелось докопаться.

Пожалуй, я сейчас продекларировал наши цели и задачи.

— На сайте театра написано, что песни Цоя сплетаются в полифонический сюжет. Тут можно что угодно вообразить: и то, что поверх песен будет надстроена параллельная история, как в мюзикле Mamma Mia, и то, что на сцену выйдут артисты, загримированные под группу «Кино», тем более что на афише портрет Цоя. Поэтому давайте я в лоб спрошу: Цой в спектакле будет иначе как в песнях?

— Цой будет в песнях.

— А еще я подумала вот о чем. Что среди публики Рижского русского театра много замечательных, прекрасных учительниц и бухгалтерш моих лет и старше...

— Я понимаю.

— …а спектакль — он же, по идее, в зеркале зала должен отражаться.  И бог весть, каким он себя там увидит.

— Знаете, когда мы сделали в Театре на Литейном спектакль по песням Хвостенко, у нас первые полгода треть зала до конца не досиживала, а то и половина. Нет, конечно, в день премьеры нас просили сыграть два прогона вместо одного, потому что была толпа во дворе… Но то друзья. А обычный зритель уходил, уходил… и постепенно его место заняла интеллигентная молодёжь. Причем не только на наших спектаклях. Кстати, эти ребята потом обламывались: они смотрели квартирник, смотрели «Тень города», а потом покупали на другое — и сбегали оттуда, потому что это был другой театр, с веселенькими комедиями и всем таким, набор понятен… Я даже узнал такую вещь, — с гордостью мне сообщили, — что перекупщики, когда мы «Тень города» выпустили, в Москве фарцевали билетами на три питерских спектакля: два в БДТ с Басилашвили и Фрейндлих и наш.

А те бабушки, которые выскакивали с квартирника… Бедные… Для них это было громко. «А нельзя музыку потише сделать?»  Они ж не понимали… Они думали, что квартирник — это что-то про коммунальные квартиры… Они не были виноваты. Они просто пришли не туда.  

— Что вообще для вас рок-музыка?

— Это часть моей жизни, даже большая ее часть. Я в свое время уходил из театра, потому что уровень правды и уровень свободы, которые существовали в рок-музыке, были совсем другими. А через 10 лет вернулся — именно потому, что, условно говоря, притащил в театр эту музыку. Прежде они для меня не соединялись, это были абсолютно разные весовые категории, если говорить спортивным языком. Когда мы впервые попробовали это сделать, с песнями Лёши Хвостенко, это был некий вызов, мы не исключали, что театральная публика нас проклянет — а театральная публика дала нам «Золотой софит». Я понял, что мы что-то нащупали своё, интересное, и продолжил этим заниматься.

— Шопена ежедневно играют со сцены тысячи пианистов по всему миру, и это кажется абсолютно естественным. Но когда исполнители берутся за чужую рок-музыку, это чаще всего вызывает у слушателей внутренний протест. Как вы с этим справились, когда ставили спектакль с песнями Хвостенко, и чего как режиссер будете добиваться от актеров, которым предстоит петь Цоя?

— Не знаю, может, это красиво будет сказано — я добивался и буду добиваться авторского, личностного освоения материала. Взять Хвостенко: все привыкли, что он сам что-то бурчит под гитару или с группой «АукцЫон» делает нечто авангардное. Вот то, что мы знаем. А я предложил актёрам поискать себя, свое отношение, своё прочтение, и у нас в спектакле звучит и тяжёлый рок, и какая-то полублатная под гармошку песня, и бардовская под гитару — и тут же просто опера. Да мы просто баховский хорал из одной его песни сотворили, а из другой — православное песнопение. И ты вдруг понимаешь, что Хвостенко — он гораздо богаче, чем сам успел нам предложить. Что там целый космос, в его песнях.

— Глядя из сегодняшнего дня на времена позднего Советского Союза, когда мы все были так восхитительно молоды — вы можете сказать, что какие-то герои вас подвели, а с какими-то вы не ошиблись? Ну, хотя бы из рокеров? 

— Ну, не ошибся я с теми, кто, к сожалению, ушел. Виктор Цой, Саша Башлачёв — это люди золотые для меня, и их песни в моих спектаклях. Федор Чистяков, пожалуй, из живых, Леня Федоров. Да многие.

А разочарований, как ни странно, особых не было, потому что и очарований не было. Никого бить не хочу, но эта вот московская компания…

всё-таки они, как сказать…  Они другие. Они не питерские. Это всё-таки такой шоу-бизнес. Не зря в свое время Майк [Науменко] написал песню про Москву, Blues de Moscou: «Ещё по одной — и пора назад». И Виктор тоже написал песню «Мне не нравится город Москва». Они не город имели в виду! Они, как люди, очень чувствующие правду и ложные пафосы, в Московской рок-лаборатории много чего разглядели. Если по-честному, я только Анатолия Крупнова покойного из московских мог бы выделить и Андрея Сапунова, царствие ему небесное, вот где личность грандиозная, грандиозно поющий печальный человек… Этот его «Звон, звон, звон» — когда он умер, я под эту песню три дня проплакал…

Остальные — я даже не обольщался. Ну все же сразу видно было. Я просто не хочу называть имён, чтобы их не обижать. Они сами себя обидели.

— История запустилась по кругу прямо у нас на глазах — в России появились списки запрещенных музыкантов. Это пойдет на пользу рок-сцене, как вы думаете — то, что многие оказались в оппозиции, как в старые не очень добрые времена?

— Кто-то в оппозиции, а кто-то наоборот, одни вдруг резко направо, другие резко налево — и это люди, которые ещё вчера братались, обнимались и пели вместе… Такой срез общества в миниатюре. Мне всё это очень печально, на самом деле. В России, которая многонациональная, многонаселенная, разнообразная по содержанию страна, опять делить общество на своих и чужих — это очень неправильно.

— Говорят, каждая картина рассказывает об авторе куда больше, чем о мире, в котором он живет и который отображает. В музыке тоже так? Вам важно, какой человек художник, или достаточно артистического, профессионального?

— Я убежден, что это связано между собой. Это первое. А второе — иногда художник даже не понимает, что он написал. Он может брякнуть что-то, казалось бы, простенькое, а проходит время, и за этим простеньким люди видят что-то значительное. Мне кажется, с Витей нечто такое произошло — он ведь очень естественно создавал какие-то вещи, не хочу сейчас какие-то тайны выдавать, сберегу для артистов… А потом сам видел, как это отзывается в людях: совсем, может быть, по-другому, чем он планировал.

— С очень небольшой разницей во времени вышли «Лето» Серебренникова и «Цой» Учителя. Вы их смотрели? И как?

— Смотрел. Я не мог не смотреть. Ну... Про Серебренникова я так скажу. Я вообще к нему хорошо отношусь, я видел его спектакли, — они мне не сильно близки, потому что там есть некий рациональный расчёт, что ли. Я их читаю умом, а не принимаю сердцем. Но читаю умом интересные вещи. Поэтому мне больше нравится, чем нет. «Лето» я тоже смотрел с немножко холодным носом. Но когда появлялась вот эта графика пленки рваной — я же я знаю, это эстетика моих друзей с Пушкинской, 10 (арт-центр «Пушкинская, 10» в Санкт-Петербурге; ведет историю как кластер андеграундовой культуры с конца 80-х. — М.Н.), я вижу, что человек знает материал, он его изучил, хотя вот сюда (показывает на сердце) не вложил. Но это его взгляд. Он человек из другой эпохи, из другого времени, он сделал все по-своему, у него есть собственный взгляд. Это уважение вызывает. Но я смотрел-смотрел и всё время думал: ну и чем кончится? Куда развернется? Грубо говоря, не было такого, чтобы он меня захватил эмоционально, этот фильм.  

А что касается «Цоя»… Какие-то критики говорили, что фильм Учителя не «про это», фильм про несчастного шофера или про то, как создается легенда. Но это, знаете ли, умозрительно. Это всё придуманное. Цой там существует так или иначе. И существуют люди, которых я хорошо знаю, Рикошет был мой друг, Марьяша тоже. И когда я кривляния эти вижу… Мне было неприятно смотреть. При том что я очень люблю артиста Деля. Более того, я когда узнал о том, что он будет играть Рикошета, мы с ним созвонились, встретились, я ему подарил свою книгу — Илюш, посмотри, там про этого человека многое есть. Но он же не режиссер, он артист… Не знаю. Ничего хорошего про фильм Учителя не могу сказать.

— Это вообще реально — снять фильм о том, что происходило 30 лет назад, чтобы свидетели и участники событий сказали — это все правда? 

— Я думаю, нереально. Мне кажется, должно пройти большее время, и люди следующего поколения для людей следующего поколения должны осмыслить наше время.

— Я не могу не спросить. Вы сейчас работаете в стране, которую Россия называет в числе враждебных. Насколько это для вас рискованно? Вы сейчас, во время интервью, думаете о том, как бы не сказать лишнего?

— Честно? Думаю. Вот [лидер группы Tequilajazzz] Женя Фёдоров что-то сказал недавно, и у него такие звонки начались, что мама не горюй, а у него двое малых детей… Поэтому, конечно, я думаю. Но я ни в какие времена и ни при каких условиях не хотел бы превращать спектакль о Цое в политическую агитку. Цой сам бы сказал про такое — вы что, ребята. Он ведь гораздо умнее и тоньше любых лозунгов, он всегда отодвигал эту перестроечную балалайку по поводу «Перемен, перемен», отшучивался даже, что личную жизнь имел в виду, вообще личную свободу человека… Я по просьбе театра описание спектакля сочинил, собрал строчки из Витиных песен, цитаты из его интервью, и первой фразой идет — «Я считаю, что человек живёт на планете, а не в государстве». Эти его мысли очень с моими схожи.

А поводу отношения к происходящему — оно у меня однозначное. Ни один художник, если он не сумасшедший, не будет выступать за войну.

Но мне кажется, что нужно до конца, пока есть такая возможность, стараться делать свое дело. По возвращении меня ждут две премьеры. Первая — «Двадцать минут с ангелом» Вампилова. Там я придумал кое-что очень важное. А следующий спектакль мы будем делать с названием «Кин-дза-дза». Думаю, тут посыл понятен — про что это, за что и как.

Далее. Я преподаю в двух институтах. И когда всё произошло, ко мне пришли с вопросами мои дети, мои студенты, им по 18-19 лет. С горящими глазами… Вы понимаете меру ответственности моей? Один мальчик у меня из Киева, кстати, — сейчас он уехал в Берлин к своей семье, и я связался со всеми своими друзьями, которые живут в Германии и занимаются кино и театром, я пробую этого парня устроить учиться по специальности, потому что он очень талантливый…

Но когда мы все встретились в аудитории, я им сказал так: ребята, вы здесь потому, что решили заниматься искусством. Искусство — вещь сложная, требующая огромных затрат таланта, ума, сердца и всех остальных вещей. Для меня всегда эталоном в этом смысле была поэма Блока «Двенадцать». Потому что

Блок так услышал время и так его выразил, что и красные зачитывались и плакали, и белые зачитывались и плакали. Для меня это идеальные отношения художника с эпохой.

Но это если вы художники. Если вы хотите социально проявляться — идите в политику…

А вам я еще одну историю расскажу. Буквально на днях в Москве призы рокерам раздавали — есть такая церемония, «Чартова дюжина». И стоит на сцене группа «Кино» с цветами — Каспарян, Титов и Тихомиров. Мужик им что-то такое вручает, Тиша притянул к себе микрофон: «Пару слов. Нет войне». И они разворачиваются и уходят.

Я бы тоже не хотел быть многословным. Моя гражданская, человеческая позиция — она в моих спектаклях.