Говорят, что у Леонида Сергеевича был весьма капризный и резкий характер. Я этого не знал, поэтому пришел в накуренный номер отеля без всякого волнения. И в результате интервью получилось потрясающим. В том числе и потому, что первый вопрос был такой: «Вы вспоминаете город Малмыж?»
«Ну как же я могу забыть Кировскую область, город Малмыж? Я был туда сослан в девятилетнем возрасте в 1937 году и по 1941-й я был с матерью в ссылке. Я никогда туда не возвращался. Я только помню деревянные домики, сеновал, куры. Почти как деревня. Мне нравилось. Об отце мама не говорила. И уже потом, в 1944-м, я узнал, почему нас выпустили из ссылки. Ей сказали, что если она не разведется, то будут большие неприятности. Она отреклась, развелась. Вот. А брат родной отца — Броневой Александр — был заместителем народного комиссара внутренних дел Украины по кадрам. Его без суда и следствия прямо в кабинете расстреляли — я это потом узнал. И тут же отца арестовали, ему дали десять лет с правом переписки. Потом его реабилитировали и даже принесли извинения и вернули орден Красной звезды, на обратной стороне которого был порядковый номер 37. А 36-й Орджоникидзе получал.
Я всю провинцию прошел — Иркутск, Магнитогорск, Оренбург, Грозный, Воронеж. С 1962-го в Москве. Хотя
не хотел быть артистом. Но меня жизнь поставила к стенке. Я хотел быть журналистом, военным, дипломатом. Но мать объяснила, что я сын врага народа.
И единственный вуз, в который я мог поступить, был театральный, потому что там в анкете не было вопроса о репрессированных родственниках. К артистам отношение было такое плевое. И поступил в Ташкентский ГИТИС.
Я полюбил эту профессию, когда в Магнитогорске получил первую роль в спектакле «Анна Каренина», я там играл семидесятилетнего слугу Карениной. Я сделал старческие грим и походку. И у меня была только одна фраза: «Ваше превосходительство». Но она по-разному звучала. Торжественно — «Ваше превосходительство!» (это она вошла). Потом — подобострастно, а затем, когда она уходила, слуга плакал: «Ваше превосходительство…» И сам уходил. И гром аплодисментов — мне. Мне понравилось. А старые артисты сказали: «Будешь хорошим характерным артистом». Так и получилось.
Церковь считает профессию артиста греховной. Думаю, это ошибка церкви.
Какой же это грех, если ты более полувека доставляешь людям удовольствие? Лицедейство? Это у плохих артистов лицедейство… Конечно, я верую. Он, конечно, в космосе, но и во мне тоже.
С супругой живу уже 25 лет. Не понимаю, сейчас пошла мода бросать жен, с которыми долго прожил — ради новой молодой. Это такой грех, по-моему, хуже, чем украсть. Никогда никаких девок у меня не было и не будет. Я не могу ее обидеть, потому что если бы изменил, я должен был бы ей это рассказать, а она будет из-за этого плакать. А я ее очень люблю. А она меня любит просто невыносимо как. У меня есть зависимость беречь этого человека. Виктория — моя бетонная опора, мой тыл.
У меня нет машины. Машина нужна тем, у кого дача, а у меня и дачи нет. Ездить в троллейбусе? А там
могут нахамить: о, Мюллер!
Я столько ролей сыграл, того же генерала Серпилина в «Живых и мертвых», а помнят по Мюллеру! Безобразие! Потому я иду пешком — до театра двадцать минут. Один раз решил меня подвезти один, узнал. Бесплатно. Я ему все равно давал деньги — это твоя работа, бензин дорогой. Он отказался. Тогда я ему сказал, что в следующий раз увижу его машину и голосовать не буду.
Я чеховский герой внутри, думаете? Ну вот, Дорна играю в «Чайке». Он внешне спокойный, но не внутренне. Он... не любил давать интервью. Он предвидел многое. Он предвидел, что этот юноша талантливый, но погибнет рано. Он акушер, он все знает. Он неравнодушный. Он был единственный, кому понравилась пьеса Треплева. Он не боится смерти (долгая пауза).
Если вам хамят, то внутренне надо сказать себе: «Я все равно тебя очень люблю. Но... если что, то могу и дать по рылу».
А вообще — мысль изреченная есть преступление».
