Художник Ина Воронцова: «Пытаюсь создать конфликт»

Существует понятие — старые работы, новые работы: не понимаю, как это. Не знаю, что лучше — молодость или старость.

Радуюсь, что чуть-чуть начинаю что-то понимать, и не несусь стремительно, а ведь в молодости все бегут…

— Вы не считаете себя скульптором.

— У меня смешанное образование, я училась так долго и всему... И керамике, и работе по металлу, окончила как интерьерист прикладное училище, потом в Москве, в нынешней Полиграфической академии, окончила факультет книжной графики. Вот и камень обрабатываю…

— Как камень можно обработать женскими руками?

— Ну что вы! Беру инструмент, надеваю маску — жик-жик, и работаю. Не похоже, что ли? Стекло — заказываю, а пластика — это литье по воску. У меня мастерская — склад. Без этого добра мне трудно!

— Нынешняя выставка — ретроспективная. С какого времени и по какое?

— С 1978 года, времени студенчества в Рижской школе прикладного искусства. Эти работы я никогда не показывала, считала, что это детские упражнения.

— И очень интересные. Там у всех животных и игрушек есть глаза, а у людей их нет.

— Да ладно,

не надо так глубоко копать!

Выставка — инициатива искусствоведов и владельцев галереи CUB Даши Бескиной и Александра Чернова. Они пришли ко мне, рылись в папках и сказали: все надо выставлять, все! Вот это хотим, это хотим и это хотим… Оказалось, что в этом есть определенный смысл. Существует духовная практика — всматриваться в прошлое, чтобы понять, каким ты был, и пытаться понять, из чего все выросло. Что за печаль, тоска была тогда — или, наоборот, радость. Молодые люди бывают пронзительно печальны! А потом… начинают улыбаться. Анри Матисс (не политик :) — Rus.lsm.lv) говаривал:

надо очень много прожить, чтобы заново стать молодым.

Хорошая фраза! Вот и у меня ирония появилась, юмор.

— По-моему, ирония была вам присуща всегда.

— Да. Но работы юности — они такие, будто я хочу что-то утвердить, или что-то сказать, или еще что-то... А теперь

уже ничего не хочу доказывать.

Маленькими шажками продвигаюсь, о чем-то размышляю, шепчу что-то. Чтобы не разговаривать очень громко, но и не затихнуть. А как уж это интерпретируют — вопрос зрителя.

— На этажерке — бронзовые зверушки в обнимку с маленькими сосудами. На ваших выставках я видела много таких вот скульптурок.

— Эти маленькие вещи — забава. В них есть элемент шутки: оно нравится людям, это звериное царство! Но мой рассказ о другом. Круг — основная метафора. Круг — знак вечности. Колесо, которое вдруг остановилось… То, что есть сейчас, — уже было, и давно, да и в будущем, возможно, повторится. Кажется: другое время, другие отношения, другая культура, а на самом деле все то же. Какой-то «День сурка» — помните фильм?

Рисую круг, который замыкается, а из него не выйти. Нам кажется, что мы куда-то мчимся. Господа, у нас же колеса не крутятся!

— Круг — для кого-то символ безысходности, а для кого-то — постоянного обновления.

— Это только иллюзия, что пройдет время и мы сможем выйти из «окружения круга».

— Нигде и никогда?

— Мы только играем в эти условности: я буду думать, что что-то сотворю или кому-то дам покой, или любовь, или защиту. А на самом деле — может быть, меня никто об этом и не просил? Может быть, просто я это себе придумала?

— Такие настроения не мешают?

— Наоборот. Я делаю все, чтобы остановить этот бег, изменить установку.

— А если человек усомнится в своих установках — чем ему это поможет?

— Всякая устремленность — это уже ограничение, какие-то контуры, шоры, правила. Куда я бегу? И если достигну, то чего? В конце нас всех ждет или небо, или наоборот.

— Если вы эти вопросы ставите, значит, вы на них отвечаете.

— Пытаюсь принимать все, что ниспослано. Поскольку я участник чужой игры, могу только наблюдать ее.

— Вы эту игру обозначаете. Ваши работы — как знаки.

— Это какой-то общий план, мне неведомый.

Кажется, что мы активно участвуем в чем-то, но активность тоже ниспослана откуда-то, инспирирована кем-то. Вот в этом-то и есть тотальная несвобода: ты в руках игроков.

Иногда очень жестоких, а иногда и добрых, милостивых, милосердных.

— Когда вы делаете свои работы — вырываетесь из-под власти этих игроков? Или просто делаете явным сам факт игры, обращаете на нее внимание?

— Я стараюсь создать интригу. Зацепиться, притормозить, остановиться на полуслове, чтобы у зрителя возникал какой-то дискомфорт, если хотите. И вот у него возникает вопрос: что это такое? Я этого не понимаю!

— Ваша цель — достичь именно этого?

— Конечно!

— Создать дискомфорт внутри меня?

— Конечно. Ну не гладить же вас по голове и не говорить, какая вы замечательная или, наоборот, какая вы плохая! Я же не знаю, какая вы, я не знаю, какая я сама. Пытаюсь создать конфликт. Зритель в смятении: а зачем это все? Это что, эстетика такая? Что она тут такое сделала? Набила каких-то гвоздей да железа…

— И вы осознанно идете на такую реакцию?

— Это возникает само по себе. Эпатаж — не самое лучшее слово.

— Позволяете себе быть непонятой?

— Меня это не смущает. Потому что

я прожила уже достаточно и наконец могу себе позволить УСЛОВНУЮ свободу.

А что это такое? Не знаю. Это предлог подумать.

— Люди думают: что означает этот экспонат — дверь?

— Это камертон выставки. Знак входа и выхода, перехода. Сквозь нее пески сыплются все время. Все заметается песком — остаются лишь легкие воспоминания. Дверь — чтобы сконцентрироваться, а потом уже рассматривать все остальное. Чтобы поймать звук!

— Она для вас — память о каком-то конкретном жилье?

— Вещи сами ко мне приходят. Двери, окна, какие-то предметы. Делается интерьер, и

человек выбрасывает роскошные двери — ну это же невозможно! — и ставит дурацкие пластиковые. Я говорю: вот эту дверь подарите мне! И мне даже привозят ее домой и складывают в кучку.

— У вас есть замечательное свойство — видеть в любой вещи дополнительный смысл и как-то показывать его. То есть в принципе он есть, наверное, у каждой, но мы о нем не догадываемся.

— У каждой вещи большое количество граней… Достаточно коснуться, и от этого предмет меняется, являются иные смыслы.

— Работы, которые вы выставляли в Rietumu banka, были гораздо более читаемыми, чем те, которые я увидела потом в рижской Art Studio No.1. Там была повествовательность какая-то — была идея, и расшифровку вы предлагали. В «Студии» вы от этого уже ушли.

— Мне очень нравится то, что вы сейчас говорите. Потому что всякая понимаемость... Перед нами картина. Какова цель у художника? Зафиксировать момент, передать эмоцию, блеснуть техникой, решить задачи цвета и композиции, отразить эпоху?..

— Предположим, запомнить, как оно было, и показать другим — тем, кто не видел.

— Расскажу маленькую историю. Уже давно, будучи в Гималаях, встретила художников из Суриковского училища — классического образования и воспитания. Они, путешествуя по буддийским монастырям, увлеченно писали пейзажи — тучи, горы, облака, ветер. Монахи их спрашивали: «А что вы делаете, что ловите? Этот момент, которого сейчас не будет, эти облака, которые сейчас улетят? Ведь вы все — ДОПИСЫВАЕТЕ. Облако улетело — его нет. Вы домысливаете». Буддисты наблюдают происходящее, а изображают только символы и смыслы.

— Есть мир общий, а есть мир каждого человека в отдельности. Они могут сосуществовать и друг другу не противоречить. Можно фотографировать, выставляя натюрморт, свет, компонуя предметы, продумывая композицию, а можно ничего не трансформировать, идти на поводу у момента и просто фиксировать то, что тебе показали.

— Или что вам показалось. Мы все «штучный товар», и в этом парадокс. Как будто индивидуальности, как будто что-то значим… Возможно, когда-нибудь мне будет достаточно только символов.

Пока мне близка работа в материале, а теоретически — могла бы просто рассказывать.

Но когда говоришь, это уже литература. Складываю «деревяшку, стекляшку, камушек», как будто чего-то недоговаривая, — возникает интрига, и зритель начинает расшифровывать. Если же я просто говорю — он цепляется за слова, а слова — вещь коварная…

— Очень конкретная вещь.

— Нельзя ведь сказать обо всем с точностью — любое слово имеет десять значений. Имеет значение еще и то, где оно стоит, какое слово было первым, какое за ним следовало, где запятая. А материал — он немой и в то же время очень «кричащий», в этом крике участвуют и фактуры, и цвет — целый комплекс всего.

— Мир сотворен, и никто не сделает лучше того, что уже сделано: я думаю, каждый художник это понимает. И тем не менее работает.

— Вмешиваться в игру, которая уже существует… Призывать Всевышнего на странный диалог... Постигать Игру, как-то ее касаться... Не могу претендовать на актуальность: мои работы ничего не говорят о том, что происходит сейчас. Главное — проникнуть в тайну, понять себя, обратиться к себе, во всех вещах дойти до сути…

— До какой сути вы дошли на данный момент? Ведь суть все время уходит?

— Давайте остановимся и будем тихо, молчаливо и кропотливо обращаться к главным точкам, к глубинам. И тогда, возможно, поймем, что из чего растет, а не лежит на поверхности.

— Можно взять шишку, которая уже есть. Можно нарисовать шишку, и это все поймут, можно сделать ее заново из глины или отлить из бронзы: одна и та же шишка будет по-разному рассказана. А вы предпочитаете просто взять и, условно говоря, показать натуральную шишку — говорить языком, который уже существует и не переводить на свой, удобный для себя, для всех остальных, для восприятия.

— Всякую мудрость хотелось бы не трансформировать — заучить наизусть. У каждого из нас своя роль. Нельзя же сказать: я придумал, что буду поэтом! У индусов устроено замечательно: не неравенство, а касты. Это не то, что один плохой, другой хороший. Это просто разные этажи.