ПЕРСОНА
Альфред Момотенко (1970) родился во Львове, вырос в Сочи, там же окончил Колледж искусств. После учебы в Московском государственном институте культуры поступил в Консерваторию Брабанта в Нидерландах как перкуссионист; там же получил композиторское образование, которое затем совершенствовал в Королевской музыкальной академии Гааги. Начиная с 2002 года неоднократно побеждал на международных композиторских конкурсах. Одно из наиболее значительных сочинений Альфреда Момотенко последних лет — «На Страстной» на стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго» — было написано по заказу NTR ZaterdagMatinee и исполнено Хором Нидерландского радио; премьерой в Concertgebouw Amsterdam дирижировал Сигвард Клява. Он же 15 марта проведет концерт Хора Латвийского радио «Божественная тишина» в церкви святого Иоанна. В программу, помимо духовной музыки Мансуряна, МакМиллана, Карлсонса, Маскатса и Эшенвалдса, войдут «На Страстной» и «Тайна молчания» Момотенко.
— «Композитор по умолчанию обязан быть маргиналом и нелюдимом. Это неотъемлемая часть профессии. Композитор — человек оседлый, который сидит пишет музыку, а не общается. Общается человек, который пиццу разносит», — говорит ваш коллега Десятников. Вы согласны?
— Нет, вообще не согласен. Чтобы сочинить музыку, надо выйти на улицу, воздухом подышать. Разносить при этом пиццу не обязательно. Слышать не только себя и своих друзей, но и противников — обязательно, да. Дебаты посещать. Выставки. Поэзию тоннами впитывать. Видеть мир, архитектуру, росписи в церквях рассматривать… И не с экрана компьютера. Компьютер делает меня пассивным. Ютьюб включил, и вот оно, вдохновение? Проанализировал чужую партитуру и решил, что уже готов свою создать?.. Это не для меня. Я согласен: покой нужен, просто необходим, чтобы сконцентрироваться и написать. Но прежде нужно найти, о чем писать. Стимулировать себя к этому извне.
— Вы пишете музыку на компьютере, кстати? Или по старинке, от руки?
— От руки. И сразу нотами. Сочинение — оно же находится где-то в глубине тебя, в области сердца. Ему не надо мешать. Я работаю длинным дыханием и не хочу в этот момент отвлекаться даже на щелчок компьютерной мыши, на мысль о том, какую функцию на экране искать.
— Знаете, я перебираю в голове наших современных авторов. Практически вся новая музыка исполняется, система заказов и грантов работает вполне исправно, но при всем при том — прожить исключительно сочинительством мало кто может. Как у вас с этим обстоит?
— Прожить за счет музыки композитору в Голландии нельзя. Есть только пара монстров, которые могут себе это позволить — но они раньше начали, когда конкуренция была поменьше, а культурный климат помягче. Для остальных это хобби — я имею в виду, с точки зрения заработка.
Мы так любим свое дело, что готовы вкладывать в него и время, и здоровье, и деньги.
— Сигвард Клява дирижировал вашим циклом «На Страстной» в Концертгебау. Это первое ваше сочинение, прозвучавшее в этом знаменитом здании?
— В Малом зале меня исполняли и прежде, но так масштабно, на главной сцене — впервые, да. Чтобы туда пробиться, надо написать что-то для большого состава. Увы, для этого почти нет субсидий…
Голландское правительство, видите ли, считает, что музыка должна сама себя окупать. А это то же самое, что сказать своему ребенку — иди и сам себя воспитывай, я этим заниматься не буду.
Поэтому симфонические коллективы распускают или «объединяют», то есть в конце концов уменьшают в количестве, а профессиональных хоров осталось ничтожно мало. Под угрозой был даже великий Royal Concertgebouw Orchestra Amsterdam, и хорошо еще, что королева за него вступилась, стала его патронессой. Я вам больше скажу — в какой-то момент само здание Концертгебау начали сдавать диджеям (они же богатые люди, миллионеры) под танцевальные вечеринки. И от такого количества децибелов стала лопаться и падать штукатурка с потолка. Строение старинное, с секретами, там всюду пустоты — и наверху, и под сценой, и под полом, это хитрые акустические вещи, они резонируют при исполнении акустической музыки, а от громкой электронной вибрируют и трескаются… Но даже после этого dance valleys в зале не прекратили — только установили строгий контроль над децибелами.
— Не жалеете, что уехали из большой страны в маленькую?
— Понимаете, я уехал очень давно, больше 30 лет назад…
Да, я немного скучаю по той большой культуре, в которой рос, но ее уже давно нет. Конечно, в ней было много пропаганды совдепа, однако уровень она держала, и уважали ее всерьез, и образование в этой сфере было на высоте…
Ну, это вопрос, может, даже глобальный… Нет, я не думаю, что совершил ошибку. И человеческие связи у меня не разорваны — и в Москве есть люди, с которыми я подружился во время учебы, и в Сочи, где мои детство и юность прошли, я там музыкой начал заниматься — как дирижер и перкуссионист… Собственно, откуда мое сочинительство пошло: я переложения для своих инструментов делал, для вибрафона, цимбал…
А потом меня заинтересовала электроника — но электроника как высокое искусство, Штокхаузен, Лигетти — вот это все, настоящий дизайн звука, когда ты работаешь с обертонами, наперед знаешь, звук какой окраски тебе нужен, сам его создаешь… Для этого
нужно и в технологиях разбираться, и в истории музыки, и в вопросах эстетики. Иначе тебя просто засосет, ты заблудишься в обилии возможностей, как ребенок в лесу…
Думаю, кстати, что здесь, в Нидерландах, такое образование — сонология и композиция одновременно — только в Королевской музыкальной академии Гааги и можно получить.
— А как вам больше нравится свою музыку слушать — из зала или в записи?
— Я же много как звукоинженер работал, это к вопросу, откуда деньги на жизнь… У меня, слава Всевышнему, уши неплохие, об этом узнали на радио и часто приглашали, я кого только не записывал. И я знаю, какие тут проблемы возникают. Если коротко — компрессия, которую применяют направо и налево, напрочь убивает нормальную динамику. Дирижер старается, у него оркестр где громче, где тише звучит, — а тут берут и все под одну гребенку стригут.
Философия такая: в комнате, где человек слушает музыку, то количество децибелов, которое исторгает большой состав исполнителей, вместиться попросту не может.
Человеку пришлось бы постоянно за кнопку регулировки громкости хвататься — звук выравнивать. Чтобы этого не происходило, выравнивают загодя, автоматически. Эта странная тенденция — она через поп-музыку просочилась в классическую. И мир теперь не поменять.
По мне, лучше к тихим нотам прислушиваться. Но это по мне.
Я видел, как даже хорошие пианисты болезненно реагируют на свое же пиано в записи.
А уж как микрофоны меняют цвет и объем звука в зависимости от того, где они размещены! Это целая наука. Я не говорю, что нет отличных записей. Они есть. Но их ничтожно мало.
— Представляю, как вы это с Сигвардом Клявой обсуждали, он ведь тоже мастер звукорежиссуры.
— Я слушал его записи и понимаю, что он тоже над этими вопросами думает, ищет компромисс, понимаете? Мы говорили, какой art veil он использует… И в то же время говорили о палитре звука… О тех вещах, которые обычно людей за пультом не интересуют — возможно, будучи не состоянии их расслышать… Когда Сигвард приезжал, мы, бывало, целыми днями ходили, беседовали. Но этого мало. С таким интересным человеком я бы месяцами общался без перерыва.
— Один из способов принуждения писателей к работе — free writing: встань и пиши любую чушь, только пиши. А у композиторов как? Вдохновения ждете?
— Могу опять-таки только со своей точки зрения сказать. Мне чувства надо пробудить. Это бывает заказ, а бывает новая поэзия или новая тематика… И тогда, знаете, уже не надо чушь писать. И без того руки чешутся.
Я вот несколько лет занимаюсь изучением знаменного распева, вообще византийской музыкой старой. «На Страстной» — там все на знаменном распеве построено. Жизнь поменялась у меня после этого произведения. В том смысле, что, во-первых, я не знал, что древнеславянская музыка может быть настолько красивой. Нас ее лишили,
мы, в отличие от русских композиторов XIX века, выросли на сухом пайке, слышали только то, что хоть как-то вписывалось в эстетику соцреализма, довольно агрессивную, жесткую, темпераментную,
и я понимаю, почему, времена были тяжелые…
И когда я для себя открыл этот пласт — столько всего прочитал… Все, что было возможно найти в Сети, через друзей в Москве, которые ходили по архивам и библиотекам, чтобы мне помочь… Анализировал очень тщательно. Особенно период Ивана Грозного. Три года вот прямо учился. И когда прошел эту школу, увидел, из чего черпали Чайковский, Рахманинов, Стравинский и многие другие… Вместо каких-то «незатейливых картинок» — увидел икону настоящую. Все заветы, все каноны. И это позволило мне написать что-то в этом стиле и дров не наломать. Потому что знаменный распев — материя очень хрупкая, ее нельзя гармонизовать так простецки, как сейчас в церквях зачастую делают.
Знаете, Шнитке сказал — «Когда я прочитал «Доктора Живаго», я понял, как люблю Бога». Это мне Сигвард процитировал. Я пришел в восторг. Это было и обо мне. Создание «На Страстной» потребовало не только знаний о старинной русской духовной музыке, но и осознания того, в какой дистанции от церкви мы выросли, как далеко ушли от Бога. Это был процесс не только сочинения, но и внутреннего самосовершенствования. Как в фильме «Покаяние», помните? «Эта дорога ведет к храму? Нет? Тогда зачем эта дорога?» Это всем известная фраза, но глубина в ней есть.
— А есть у вас какая-то любимая музыка, в симпатии к которой вас сложно заподозрить? Что-то из разряда guilty pleasures? Ну, я не знаю… Пахмутова?
— Знаете, я много лет назад услышал музыку финского композитора Эйноюхани Раутаваару и просто обомлел — как будто бы я написал, настолько по стилю близко. Но попробуй его опиши, этот стиль. Я в зависимости от того или иного проекта могу надеть тот или иной «костюм», хотя в любом случае это будет Альфред Момотенко… Я ищу лирику даже в додекафонии. Какую-то жалобную интонацию. Может, я всегда жалуюсь? (Смеется.) Люблю Прокофьева — потому что у него большие, широкие мелодии, огромный диапазон. Такой экстаз. И в то же время могу включить и слушать Рахманинова. Я люблю Лигетти!
— Ну, кто-то же должен его любить.
— И Бартока. И Стравинского. Я не назвал бы одного композитора.
— Чего вам больше всего не хватает в Нидерландах?
— Не только в Нидерландах, но и повсюду — уважения к творчеству. Все становится… сейчас найду в компьютере, как это сказать на русском…
— С какого языка ищете? С английского?
— С голландского. Все становится как бы само собой разумеющимся, вот. Все воспринимается как данность — будто с неба падает. Да, погружаясь в собственную профессию, мы вынуждены становиться однобокими.
Было бы странно требовать от спортсмена, чтобы он перед чемпионатом вместо тренировок на выставки ходил, правда? Но из-за нашей однобокости мы недопонимаем, чем занимаются другие.
Не хотим понимать, что еще печальнее. И мне ясно, откуда берется это безразличие. Слишком всего много. Люди уже не видят ценности в искусстве.
— А что вас в Нидерландах восхищает больше всего?
То, как они боролись с морем. Как научились возводить мосты, каналы, плотины. Это народ кораблестроителей и изобретателей, но не только — Петр Первый отсюда еще и врачей вывозил. Жаль только, что здешние жители холодноваты к культуре и собственным традициям в ней. Даже к своему Золотому веку. Да и вообще холодноваты. Поэтому я все больше оглядываюсь в прошлое. Не то что копаюсь в нем — но просто ищу там хорошее. И нахожу.
Я чувствую, что возвращаюсь к укладу своей семьи — я бы не хотел называть его интеллигентским, слишком высокомерное слово, но у нас в доме всегда знали, о чем говорили, и всегда этика какая-то в доме была. Поэтому скажем так:
я возвращаюсь к старому славянскому укладу. И это меня согревает.
— Новое сочинение, которое 15 марта впервые исполнит хор Латвийского радио, тоже славянских корней?
— Да. Мы встречались с Сигвардом летом, я ему попросил: посоветуйте мне какую-нибудь глубокую поэзию. Он посоветовал — почитайте отца Силуана (Силуан Афонский, в миру Семён Иванович Антонов, 1866 -1938, монах, подвизался на Афоне, почитается в православной церкви как святой в лике преподобных. — М.Н.). Я был очень заинтригован. Оказалось, это не поэзия в общепринятом смысле, скорее духовная проза, рифма вообще в церкви запрещена или, скажем так, не приветствуется: рифма — это для рук и для ног, для пляски. Да, рифмы не было, но была глубина. Оставалось найти простое и сильное сочинение, не очень большое, потому что за 8-10 минут, оговоренных заказом, очень трудно сказать много. Я искал неделями. Читал ночи напролет. И в один прекрасный момент добрался до «Тайны молчания». Правда, текст такой насыщенный, в нем столько интересных высказываний, что целиком их музыкой не объять — пришлось делать селекцию.
Бывают такие мощные образы в одном предложении, в одной строфе, что если каждый из них подчеркивать, все превратится в пародию.
Мне вообще очень интересно наблюдать за тем, как музыка со словом сочетаются… Думать, когда идти звуком за значением слова, а когда, напротив, это значение отбрасывать, или прятать, или совсем другой темперамент ему придавать…
— Вы довольны результатом?
— Я еще не слышал, как «Тайна» звучит в исполнении хора. Надо дождаться репетиций и концерта…
Понимаете,
когда с таким профессионалом, как Сигвард, работаешь, то практически друг другу не говоришь о хорошем. Только о слабых местах: вот тут надо подправить, вот тут.
Такая вот реальность. Мы волнуемся, конечно. Но это не отменяет по ощущения, что вроде бы все получилось.
