Раду Поклитару: «Самое страшное в жизни — это потери»

— Говорят, Айвар Лейманис,  художественный руководитель балетной труппы ЛНОБ, предложил вам постановку в Риге в самые первые дни войны.

— Он был первым человеком балета, который протянул мне руку помощи.

Мы ехали на машине из Киева во Львов, когда он позвонил. Сказал — выбирайся оттуда и приезжай ставить в Ригу.

Это было прямо как спасательный круг. Мы очень много общались, он меня поддерживал. Очень много общались и с Петерисом Васксом, он звонил буквально через день и выяснял, как у меня дела, в безопасности ли я, все ли у меня хорошо и так далее. Мы с Петерисом и его супругой Дзинтрой дружим долгие годы. Когда в 2009-м была премьера балета Underground, где я использовал музыку его Скрипичного концерта в исполнении Гидона Кремера и Kremerata Baltica, Петерис специально прилетал в Киев.

— Скрипичный концерт в исполнении Кремера — в смысле, Tālā gaisma? У вас «Подземка» там, где у Васкса «Дальний свет»?

— Да. Мы сидели в ресторанчике перед премьерой, Петерис говорит: «Раду, я не очень понял: как называется спектакль?» Я отвечаю: «Спектакль называется Underground». — «Как — Underground?! У меня концерт называется “Дальний свет”!». — «В конце будет свет, я тебе обещаю. Просто название такое». И в 2019 году Петерис тоже был у нас в гостях — на «Вие».

— Что в «Вие» привлекло вас как хореографа?

— История этого спектакля началась с моего желания поставить нечто украинское. Украина — мой второй дом, ко мне многие относятся как к украинскому хореографу, «Киев Модерн-балет» — то, чем я больше всего горжусь в жизни, и

меня просто глодало то, что не было украинского спектакля в моем театре.

Я долго искал сюжет, перечитал кучу литературы и читал бы, наверное, до сих пор, если бы если бы не появился Александр Родин, с которым я поделился своими муками творчества. Он сказал: слушай, у меня тут есть сюита из музыки к какому-то спектаклю «Вий» — может быть, из музыки к твоему спектаклю? (Смеется.) И я вдруг понял, что это гениальная идея. Потому что современный балетный театр — он очень требовательный к литературной первооснове, необходимо, чтобы она была яркая. Ну, ярче, чем «Вий», по-моему, не найти.

— Вас не смущает, что многие артисты нашего театра о существовании Гоголя узнали только в связи с постановкой и «Вия» и никогда не читали?

— При всей огромной любви к артистам балета всех мастей —  их тысячи были уже в моей жизни и надеюсь, что тысячи еще будут, — я не стал бы ждать, что все они станут изучать первоисточник перед тем, как приступать к репетициям. Артисты — люди занятые, у них много работы. Я тут, в Риге, недавно был на балете «Три товарища» — думаю, что не все участники спектакля и Ремарка читали…

— Наверное, не читали, если вы так подумали.

— Нет-нет, они очень хорошие артисты, очень исполнительные, делают то, что надо. Достаточно, чтобы первоисточник прочел режиссер или хореограф. Это заставит происходящее на сцене быть таким, как он хочет. От режиссера или хореографа зависит, проявятся ли в спектакле настоящий Ремарк и настоящий Гоголь.

— Чем хореограф Раду Поклитару сегодня отличается от Раду Поклитару, ставившего в Риге балет «Золушка»?

— Тот был симпатичнее. И моложе. Я считал, пока к вам шел — это был 2005 год и это было, страшно сказать, 18 лет тому назад. А мне кажется, что вчера буквально… Но тот хореограф намного лучше двигался, это точно. Потому что с годами теряются все пластические способности у человека, это естественный процесс. Я теперь уже не обладаю тем показом движений, который у меня был тогда. Но надеюсь, что спектакли от этого не становятся хуже.

— А наша труппа? Как изменилась за это время она?

— Ну, некоторые ребята остались, я их помню, они из молодых артистов балета превратились в пенсионеров, но еще работают… Вы знаете, я влюбился в эту труппу — в новую. Я был несколько раз в Риге после начала войны, я был на спектакле «Нижинский» Марко Гекке, я был на спектакле Carmina Burana Эдварда Клюга, моего хорошего знакомого, и просто поразился тому, насколько это было здорово. Это не потому, что я здесь, не потому, что хочу сказать какие-то комплименты. 

На Carmina Burana, откровенно говоря, я даже всплакнул пару раз. Всплакнул из-за того, как это замечательно сделано, а не из-за сюжета, сюжетно там не над чем плакать.

— Ваш первый «Вий» был создан для театра «Киев Модерн-балет» и наверняка в расчете на индивидуальность ваших артистов. Сейчас, в ситуации переноса, адаптации спектакля, что-то меняется в хореографии?

— Конечно, меняется, причем существенно. Любое исполнительское искусство — оно же зависит от того, в чьих руках находится.

— И в чьих ногах.

— В ногах, в руках, в головах… В первую очередь — в головах.

— Самому станцевать не хочется? Вы когда-нибудь давали себе роли в ваших спектаклях?

— Нет. И не хочется. В четыре с половиной года мама — у меня очень-очень активная балетная мама, у меня вообще все балетные в семье, мама балетная, папа балетный был, — взяла меня за руку, привела в балетный зал и сказала: «Ты любишь балет, ты понял?» Я говорю: «Да, хорошо». И все. Как бы не было выбора особенного с тех пор: надо любить балет.  Хотя ты вроде мечтал быть пожарным, ты мечтал быть космонавтом… Какое там! Я был балетный всегда. Сначала был несчастный балетный мальчик. Потом был счастливый балетный мальчик. Я натанцевался с четырех с половиной лет до тридцати выше крыше.

На сцену вообще не хочется. Хотя я очень люблю кланяться в конце спектакля. Прямо вот не стесняюсь этого. Получаю кайф.

Выхожу и впитываю эти овации из зала — и при этом не потею до этого два часа. Так что все нормально.

— В вашем киевском театре балеты идут под запись. В Риге, естественно, в яме сидит оркестр. Много ли выигрывает от этого спектакль? Или увеличивается риск, что дирижер будет махать не под ногу и загубит всю работу, проделанную в репетиционном зале?

— Мы пробовали в Киеве работать под живой оркестр, не буду говорить, под какой и когда. И после нескольких проб поняли, что

иногда лучше хорошая запись, чем плохое исполнение.

Но бывали случаи и совершенно другие. Словом, если хороший оркестр, это всегда огромный плюс к спектаклю, а если вдруг оркестр не очень, — такие тоже, к сожалению, бывают на этом свете, — то это всегда минус к спектаклю.

— Нужно ли о чем-то предупредить зрителя? Следуете ли вы гоголевскому сюжету? Будет ли страшно? Можно ли детям?

— Вообще-то я негативно отношусь к тому, чтобы готовить зрителя к чему-то. Единственное, что могу сказать, — что мы постараемся сделать максимально качественный театральный продукт, в котором будет правильная хореография, правильная музыка и правильная видеопроекция.

Да, я понимаю, что в подзаголовке написано «Ночь ужасов»… Но не думаю, что в этом главная цель искусства — испугать зрителя (смеется).

Самое страшное в этом спектакле, как и в повести Гоголя, — неотвратимость отмщения за то, что человек теряет жизненные ориентиры, порядочность, самого себя, свою человеческую сущность… Вообще, на мой взгляд, самое страшное в нашей жизни — это потери.

Мы постоянно что-то теряем. Мы теряем первые воспоминания о детстве, мы теряем первую любовь, мы теряем родителей, мы теряем, теряем, теряем… Я лично очень болезненно всегда переношу все потери, для меня это достаточно страшно. А про каждого из людей, пришедших в зал, я же не могу сказать, страшно им будет или нет.

— Танцевать будут, конечно, без пуантов?

— Да — но не потому, что я прямо специально отказываюсь от пуантной техники, что такой принцип у меня. Просто мне кажется, что пуант — штука грубая, колодочная, нога в ней как закованная. А вот голая нога — очень сексуальная вещь. Такой фетиш в хорошем понимании… Когда мы только начинали «Киев Модерн-балет» — босиком все первые спектакли танцевали. Это гораздо дешевле, начнем с этого (смеется). Почему у великого Баланчина многие балеты его первого американского периода в репетиционной одежде? Потому что он экономил на костюмах. С «Вием» у нас, правда, никакой экономии не получилось (для театра «Киев Модерн-балет» это был самый дорогостоящий проект, — М.Н.). Наш художник Дмитрий Курята создал удивительный собственный мир на сцене… Вот про это я, кстати,

мог сказать бы в качестве анонса: что зритель увидит маски, которые являются настоящими произведениями искусства.

— Танцевать в маске, наверное, сложно.

— Намного легче, чем на пуантах, должен вам сказать.

— Волнуетесь перед премьерой?

— Вот прямо перед премьерой — нет. Я перестаю волноваться после последней репетиции. Потому что дальше уже это не имеет смысла. Не знаю, можно об этом говорить или нет, но я постоянно учу моих молодых коллег:

настоящий хореограф, правильный, он перед премьерой не нервничает, а сидит в театральном буфете и пьет коньяк. Потому что он ничего больше не может сделать. А так хоть удовольствие получит.

— Вам легче работается дома или «на выезде», в отрыве от всего, кроме будущего спектакля?

— Я стараюсь быть и там, и там, объединяю дом и выезд очень активно — ставлю в Европе, недавно была премьера в Пловдиве, сейчас будет премьера в Риге, но я постоянно возвращаюсь в Киев, к своему родному театру, и буквально недавно, 19 марта, была премьера балета «Завтра» на музыку Шопена…

Конечно, мне легче работается со своими артистами в Киеве. Потому что мне там вообще ничего показывать не надо, я просто рассказываю, а они делают. А тут приходится брать много ассистентов. Но я вам честно скажу, пока никого нет и никто нас не слышит, что

моя самая любимая часть работы балетмейстера — келейная. Когда передо мной стоит ноутбук, на мне наушники, я слушаю музыку, пишу какие-то фразы странные — мысли о проекте, мне никто не мешает, и я придумываю виртуальный спектакль, который потом будет воплощаться в жизнь.

Я прекрасно знаю, что по диалектике Гегеля идеальное и реальное никогда не совпадают и тот идеальный спектакль, который у меня в голове возникает, будет совершенно не похож на реальный спектакль… Но момент, когда я отгорожен от человеческого фактора, когда я один наедине с музыкой, наедине с моей идеей — самый комфортный для меня. А потом надо все равно идти в зал и делать хореографию. Без этого никак.

— У вашей труппы долгая и непростая история. Начинался «Киев Модерн-балет» как частный театр, сейчас он муниципальный и академический, но по-прежнему без собственного здания… Для вас это счастье или кандалы — люди, за которых вы несете ответственность?

— Это одновременно и то, и то, конечно же. Это мои самые любимые кандалы. Это мое счастье. Я сейчас физически с вами — а то и дело думаю о том, что там, в Киеве, девочка вводится в спектакль, новая Роза в «Маленьком принце», а у меня видео до сих пор нету, а девочка справилась или нет?.. И так далее и тому подобное. То есть мои мысли и там, и здесь. Но в этом жизнь. В этом кайф.

— Страна воюет, а война сжирает все — людские жизни, здоровье, силы, деньги. Музыка, танец — они нужны сейчас? Или у искусства та же задача, что и у народа — выжить, а в идеале еще и победить? 

— В «Вие», который мы выпускаем на сцене Латвийского театра оперы и балета, вся команда постановочная — украинская. Вчера прилетела художник по свету Лена Антохина, замечательный мастер, мы с ней работаем уже очень много лет. Мы ей показывали с моим ассистентом Старую Ригу, она никогда здесь не была, ходили по городу, потом сели в какую-то кафешку, взяли по аперолю… И она говорит: я поняла главное — что

сейчас нужны спектакли не про войну, не про бомбежки, не про депортацию детей. Да, это страшные темы, важные темы. Но люди приходят в театр, чтобы на два часа об этом забыть и получить немножко чего-то прекрасного, светлого.

Альтернативного, скажем так. Я с Леной согласен. В этом сейчас смысл искусства в Украине.

— Каков Киев сегодня?

— Он не мрачный. Там совершенно нету того ощущения беспросветного ужаса, который был в первые недели войны. Ну, кроме постоянных воздушных тревог… Все работают. Залы в театрах полные. Комендантский час, слава Богу, сместили на 12, электричество есть, вода есть, все есть. А у меня на телефоне запись — мы готовили «Кармен.TV», и вот спектакль уже совсем скоро, репетировать надо, а света нету. И мы в балетном зале, в абсолютной, кромешной темноте, только телефоны поставили к зеркалам, чтобы они как-то отражались, и артисты в полную силу исполняют эту сложную хореографию… 

— Красиво, наверное, было.

— Описывать красивее. Но этот период закончился. Все проходит. И это пройдет.