— Почему вы выбрали «Книгу джунглей»? Вы любите Киплинга? Или тут что-то другое — ностальгия, здравый смысл, заказ театра?
— Все проще. Мне всегда хотелось сделать балет про животных. Рассказать о том, что для меня очень важно и дорого, на языке своей профессии.
Я когда был маленький, каждое лето проводил в деревне, мне никакие друзья не были нужны — у меня они и так были: мои звери.
Ставить о них танцевальные миниатюры? Я пробовал, не получалось. Миниатюра по определению коротка, я не мог в нее вместить то, о чем думал, времени не хватало. А в двухактном балете времени достаточно. Как можно было упустить такой шанс?..
— Язык вашей профессии в «Книге джунглей» — какой он? Неоклассика, модерн, contemporary dance? Чем вы объединяете хаос животного и человеческого миров?
— Мне трудно ответить. По-моему, самый огромный комплимент для хореографа — когда говорят, что у него собственный почерк. Думаю, свой я еще ищу. Опираюсь на опыт, он многое подсказывает… Правда, его порой сложно контролировать, у меня ведь в жизни было столько балетмейстеров, и таких разных… Я всегда поражался: как можно танцевальный стиль выразить одним каким-то словом? Зачем нужны эти рамки, эти категории? Хотя, конечно, чистую классику или беспримесный модерн сразу видно…
А «Книга джунглей»… Наверное, я начну разбираться в вопросах ее языка и стиля не раньше, чем через пару месяцев после премьеры. Сейчас это тяжело. Я пять лет живу с этой работой, мне надо ее отпустить, прежде чем анализировать. Знаю одно — пластический рисунок был вдохновлен миром животных. Тем, как они двигаются, как себя ведут. Как они друг на друга не похожи. И еще мне важно было показать персонажей в развитии. Чтобы, к примеру, стало ясно в конце, почему тигр такой злой. А злой он не по определению, не потому, что тигр, и не потому, что сильнее нас и способен отнять у нас жизнь.
Это, знаете, как с акулами: сколько акул люди убивают за год?! Великое множество. А сколько людей за это же время становятся жертвами акульих атак?! Один-два… Мы очень часто находимся во власти стереотипов,
когда речь заходит о животных. Мне очень хочется эти стереотипы сломать.
— Детям нужно знать историю Маугли перед тем, как идти на спектакль? Или все будет понятно даже без либретто?
— Думаю, все будет понятно. Но я сразу должен предупредить: точного пересказа книги Киплинга ждать не надо. Она будет изложена так, будто бы ее прочитал ребенок — и теперь мы видим все его глазами.
— То, что балет семейный, сильно ограничивало в выразительных средствах вас как хореографа и Карлиса Лациса как композитора?
— Если честно, со взрослыми мы затронули бы темы посерьезней, это был бы совсем другой спектакль. То, что в зале будут дети, меня немножко как бы останавливает. Это совсем не означает, что работа неполноценная, нет. Просто надо было постоянно держать в голове интересы всей аудитории сразу — от малышей до их родителей. Мне нравятся метафоры в танце. Мне нравятся тайные знаки, которые зрителям предлагается разглядеть и разгадать — зрителям постарше, конечно. Но значительная часть хореографии в «Книге джунглей» действительно подстроена под детей. Особенно в первом действии, где веселья побольше. И тут никак не обойтись без очевидных и понятных вещей. У диких когтей есть когти? Значит, и на сцене у Тигра и Пантеры будут когти. И соответствующая пластика…
— Как проходила ваша работа с Карлисом Лацисом? Кто кому диктовал условия игры?
— (Смеется.) Никто и никому. У меня было свое видение того, как все должно быть, у Карлиса свое, но он был очень открыт и восприимчив. И уж если на чем-то настаивал, то не из упрямства. Например, у меня были вопросы к одному дуэту — а Карлис сказал, нет, оставь как есть, мне это надо, здесь герои впервые встречаются, все логично. И когда я сделал хореографию, то понял, что он прав… Это, знаете, как пинг-понг: один закидывает идею, другой откликается, обрабатывает, возвращает, потом роли меняются, и так все время — туда-сюда, туда-сюда… Сходимся где-то посередине.
— Вы играющий тренер, танцующий хореограф. Это усложняет ситуацию, когда речь о большой постановке?
— Да. Усложняет. Намного усложняет. Не только физически. И не только потому, что отнимает массу времени. У артиста ведь одна задача: есть роль, иди и сыграй ее. У хореографа, у режиссера таких задач десяток. Надо думать обо всем, о танце и сценографии, о музыке и свете, об актерской игре, о спектакле как едином целом… Еще и репетировать со всеми… Хорошо, что у нас в последние две недели перед премьерой нет спектаклей, не надо отвлекаться на что-то другое, а в преподавании классики меня коллега заменит. Иначе вообще пришлось бы разорваться. Но
я рад, я рад. Я не хотел бы оказаться ни в одном другом месте. Я чувствую себя живым.
— Вы освоили искусство компромисса, пока готовили эту постановку?
— Да, конечно. Я всегда, до последнего, буду бороться за то, что считаю правильным и нужным, за то, что видел в своей голове, но иногда… Иногда надо просто сделать шаг назад. Я понял, что ночь, которую ты провел без сна, в большинстве случаев ничего не дает. Жизнь соткана из нюансов, и это очень плотное полотно. Ты рвешься на сцену? Ты умираешь, как хочешь репетировать именно там, а не получается? Выбирай — злиться и впадать в отчаяние от того, что тебе придется ждать, или взять себя в руки, нести накопившуюся энергию в балетный зал и отдать танцорам, работать так, чтобы выйти на сцену уже готовыми и не тратить время на мелочи… Да, всему этому надо учиться…
— Многое поменялось в процессе репетиций — по сравнению с первоначальным замыслом?
— Нет. Потому что я с этим балетом очень долго живу, пять лет, даже больше, идеи — они просто как лампочки загорались, иногда ночью, иногда за рулем, иногда во время разговора с друзьями… Я все сразу записывал. И за пять лет этих идей накопилось так много! Даже слишком много, признаюсь.
От чего-то явно придется отказаться. От чего именно — станет понятно только перед премьерой, когда мы выйдем на большую сцену.
Хотя идея уже настолько ясна, столько раз я все это уже проживал… Скорей бы… Я тороплюсь, да. И одновременно я предвижу, что всегда буду рад вернуться в этот сегодняшний момент, в момент волнения и ожидания премьеры. Его не описать в словах, это чувство.
— У спектакля очень эффектные афиши и отличные рекламные видео. Похоже, вам было не страшно тягаться с великой империей Диснея.
— Мы для этого и работаем, чтобы зрители сравнивали. Тягаться… Тут ведь даже не в бюджете дело. У каждого свой взгляд, свое восприятие мира, свой опыт жизненный. Дисней… Я же тоже на нем вырос, меня до сих пор до слез трогает, когда в «Короле Льве» Муфаса умирает, и музыка эта звучит — замечательная… А за наши афиши я очень рад. Над ними долго и хорошо работали. Службы маркетинга вообще прекрасно себя показали, я им благодарен.
— По удивительному стечению обстоятельств ваша премьера совпадает с гастролями данс-компании Акрама Хана. В один день в Риге будут танцевать две версии «Книги джунглей»… Что вы почувствовали, когда узнали об этом?
— В первую минуту я подумал, что это шутка. А потом понял, что всего лишь совпадение. Такое бывает. Главное теперь, чтобы люди не спутали — не пришли 12 апреля в театр «Дайлес», если купили билеты на наш спектакль…
— Акрам Хан в «Книге джунглей: переосмысление» впервые называет себя не только хореографом, но и режиссером. Вы в своем спектакле тоже и хореограф, и режиссер. Что это для вас значит?
— Режиссер — очень сильное слово. Но хореографом и невозможно стать без какого-то инстинкта режиссерского: ты все-таки делаешь спектакль целиком. Мне всегда этого хотелось. Всякий раз, когда я выхожу на сцену даже как танцор, я уже в своем роде режиссер. Пусть небольшой, пусть маленький-маленький, но режиссер, потому что роль создаю по-своему. Особенно если хореограф дает волю. Я тоже своим коллегам-артистам даю волю. Говорю: вот то, что я хочу видеть, а дальше уже ваша территория интерпретации. И это самое интересное! Мы же артисты.
Это в кино человек снялся и забыл. А мы каждый вечер можем выйти на сцену и прожить жизнь другого человека. Другую жизнь!
Это феноменально. Это, по-моему, самое ценное в нашей профессии. Этим и надо заниматься, а не гимнастикой, исполнением движений.
— У Хана в спектакле звучат тексты. А какие у вас отношения со словами? Появлялось когда-нибудь ощущение, что они нужны, что не все на сцене можно сказать языком тела?
— Да, появлялось изредка. В «Книге джунглей», если честно, я мечтал о хоре. Но опять же — это другие финансы, все другое. И я не уверен на сто процентов, что хор был бы так уж необходим… Хора не будет, текстов не будет, но будут слова животных — то есть звуки животного мира. Это опять же из-за детей. Детям будет интересно. И кстати, дети из Балетной школы уже сказали, что это их любимый спектакль! (Смеется.) Потому что им не придется в первую, третью и пятую позиции вставать. Они же у нас будут шимпанзе, обезьянки маленькие.
