ДЕЛО
Власти начали преследовать Юлию Цветкову задолго до того, как ей было предъявлено официальное обвинение, — слишком яркой и независимой фигурой она была в своем маленьком городе (население Комсомольска на Амуре чуть более 200 тысяч). В рамках активистской деятельности она освещала темы прав женщин и ЛГБТ, вела тематические паблики в социальных сетях, организовывала образовательные и культурные мероприятия, создала детский театр, в котором ставила спектакли на социальные темы — о ГУЛАГе, угрозе войны, гендерных стереотипах. Уголовное дело на Цветкову было заведено по статье о распространении порнографии — поводом стали стилизованные рисунки вагин, которые она опубликовала в социальных сетях в паблике, посвященном женской телесности. Обвинение было настолько абсурдным, что всколыхнуло всех. В защиту Юли высказались многие знаменитости (от Ренаты Литвиновой до Ксении Собчак — тогда они еще были по одну сторону баррикад), в России люди выходили на митинги и одиночные пикеты, художники и фотографы посвящали ей арт-проекты. В июле 2022-го года Юлю неожиданно оправдали — это был один из немногих оправдательных приговоров в истории судебной системы РФ новейшего времени. В ноябре того же года Юлия Цветкова, уже в статусе иноагента, вместе с мамой и кошкой уехала из России. Сейчас они живут в Литве.
— Юля, как вы вообще сейчас живёте?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, вы же оказались в чужой стране, с неясным статусом — насколько я знаю, вы не хотели брать статус беженца. Помогает ли вам кто-нибудь сейчас? Появились ли у вас друзья?
— Друзей нет. Весь мой предыдущий опыт выжег не только мое искусство, но и все другие хорошие грани жизни, включая дружеские отношения. Моя жизнь сейчас — это выживание. Поддержки я не вижу. И я сейчас говорю не только про себя. Это очень большая системная проблема. Бывшим политзекам не помогают — ни люди, которые называют себя российскими политиками, ни диаспора, которой я вообще не вижу. Я нахожу помощь от неравнодушных людей, я им за это очень благодарна. Они делают, что в их силах, но они, образно говоря, затыкают пальцем дырку в плотине… Я думаю, что мне помогает то, что я уехала вместе с мамой — в чем-то это легче, хотя в чем-то сложнее. Но в целом я рада, что моя семья в составе двух человек сейчас находится в безопасности. Какие-то проблемы начинают «распаковываться» только сейчас.
Пока я не очень понимаю, где мне есть место в этом мире и есть ли оно вообще…
Какой-то нерадостный разговор у нас получается…
— Давайте сменим тему. Мне очень нравится ваш новый имидж, очень стильный — эти бритая голова, выбеленные брови, черная одежда. Вы сами все это придумали?
— Ух, это самый неожиданный вопрос, который мне задавали в последнее время… Да, сама. А кто еще может это за меня придумать? Никто. Это то, как я сейчас живу и как себя чувствую. Моя жизнь поделилась на «до» [уголовного] дела и «после». Это два разных человека, поэтому сейчас я выгляжу абсолютно иначе, чем раньше.
— А как поживает ваша кошка? Вы же с кошкой из России уехали?
— С ней все хорошо. С кошками мне всегда везло. Та кошка, которая у меня была с девяти лет и, как мы с мамой шутим, меня вырастила, — она умерла во время моего уголовного дела. Мы взяли новую, и она немного похожа на собаку — любит гулять, путешествовать. Так что ей сейчас лучше, чем всем нам. В Вильнюсе ей очень хорошо гулять, и у нее вообще все прекрасно.
— А вам самой как Вильнюс?
— Все-таки есть разница — уезжаешь ли ты от чего-то или куда-то. Как человек, который в принципе не верил, что у меня получится выехать из России, я сейчас нахожусь в таком состоянии… Вот меня сюда привезли, посадили — и я тут сижу. Это место, наверное, одно из самых принимающих для людей с историями, похожими на мою. Так что мне очень повезло и с городом, и со страной. Мне очень нравится атмосфера Вильнюса — очень спокойная, пропитанная историей, очень подходящая моему текущему состоянию. Здесь прекрасная природа, парки интегрированы в город — это то, чего мне так не хватало на Дальнем Востоке. Там же кругом тайга, абсолютно дикий лес, но именно что вокруг города, а здесь парки, реки, холмы — все это внутри. Хотя честно скажу, что сейчас, когда я существую в режиме выживания, мне не до больших погружений в среду.
— В одном из интервью вы сказали, что у вас совершенно не сложились отношения с российскими феминистками. Почему?
— Хмм, у меня много с кем в России не сложились отношения.
У меня очень много вопросов и к российскому ЛГБТ-сообществу, и к российскому фем-сообществу, и к российским правозащитникам. Я успела очень много с кем пересечься и до дела, и во время него. И я там не увидела никакой солидарности.
Собственно, об этом я сейчас много пишу. Но почему так происходит, я анализировать не могу — мне самой это изнутри не видно, а та сторона на эту тему не высказывается.
— Остались ли у вас какие-то отношения с коллегами, друзьями, приятелями из России?
— У меня не осталось коллег, друзей, приятелей еще до того, как я уехала из России. В чём-то мой отъезд был легким — нет слезных прощаний, нечего оставлять. Но на самом деле
все мои связи умирали медленно, в муках стыда и лютого ужаса. Мое уголовное дело и весь пакет моего преследований выжгли в моей жизни все. Не осталось ничего, в том числе дружеских связей.
Так что короткий ответ на ваш вопрос — нет, я ни с кем не поддерживаю отношений, потому что их поддерживать не с кем. Равно как я не поддерживаю отношений ни с кем и здесь, за границей. Или я не хочу, или меня не зовут.
— А родственники в России у вас остались?
— Опасный вопрос, не буду на него отвечать.
— Я к тому, что на вашу личную историю теперь накладывается еще и история, связанная с войной. На этой почве сейчас рвутся связи во многих семьях.
— Я бы очень хотела, чтобы у меня не было своих болезненных тем, и чтобы моей главной проблемой было — поддерживает ли кто-то войну или нет. Вот честно, это не главная моя проблема. И мне кажется, что это на самом деле очень часто надуманная история. Если нам люди близки, мы с ними находим общий язык. Очень часто люди говорят про одно и то же, просто разными словами.
Мир переполнен ненавистью, ужасом и предательством, и это не обязательно связано с войной. Это происходит постоянно, каждый день
— в домах за закрытыми дверьми, в тюрьмах российских, где люди умирают… Мне понятна драма того, как у людей рушатся семейные связи, но, на мой взгляд, есть проблемы посерьезнее.
— Судя по всему, проблема оттенков белого пальто — все эти разборки русского зарубежья — вас тоже не сильно волнует.
— Все это абсолютно пустое. Людям заняться нечем. Они не знают, что такое настоящая боль. Это какой-то плохой театр с плохими актёрами, а режиссёр ушёл на перекур и не вернулся. Есть столько проблем, куда можно было бы прикладывать усилия и ресурсы… Но людям просто нравится жалеть себя. Наверное, это объясняет, почему я не особо контачу с российской диаспорой.
— Знаю, что у вас очень активная и продвинутая в педагогическом смысле мама, которая приучала вас к искусству с самого раннего детства. Как это было?
— Часто с боем (смеется). Когда тебе в пять лет читают Гумбрехта (Ханс Ульрих Гумбрехт, немецко-американский философ, теоретик литературы и историк культуры — Е.В.), иначе, как пыткой это не назвать. «Спасибо» я начала говорить маме уже в сильно взрослом возрасте. Благодаря ей, в Комсомольске на Амуре — криминальной столице Дальнего Востока — у меня всегда был другой мир. Мама находила доступ к компьютерам, которых в 90-е годы еще ни у кого не было, вечно доставала какие-то учебники и энциклопедии. Она мне все время показывала, что мир большой, что он не заканчивается на наших грязных улицах и на нашем несчастном городе. Так что искусство всегда было важной частью нашей жизни, какой бы тяжелой она ни была.
— В одном из интервью, которое вы дали сразу после отъезда из России, вы сказали, что работать как художник пока не можете и не знаете, вернётся ли к вам эта способность. Судя по этой выставке, она к вам вернулась. Это так?
— Не могу сказать, что она вернулась, потому что это подразумевает некое пассивное действие: сама пришла — сама вернулась. Нет, не сама. Это была огромная работа с моей стороны на протяжении, наверное, года. Для меня это сравнимо с какой-нибудь тяжёлой физиотерапией — все равно, что заново учиться ходить. Да и вернулась эта способность не в полной мере. Теперь каждая картина дается мне с боем.
— Какую роль на этом отрезке вашей жизни играет искусство?
— Мой ответ где-то в пространстве между
«Искусство — это то единственное, зачем я живу» и «Искусство — это то, что мне мешает жить». Искусство я сейчас воспринимаю двояко.
С одной стороны, оно позволяет мне что-то транслировать, а с другой, потеряв его один раз, я боюсь потерять снова, и это для меня постоянный источник страха.
— Раньше спектр ваших занятий искусством был довольно широк — это и живопись, и театр, и активизм. А что сейчас в вашем распоряжении?
— Да вот, собственно, то, что могут сделать две руки. Театр умер для меня и умер во мне, по крайней мере, на обозримое будущее. Остались рисунки и слова. Хотя тексты, которые я пишу, я не считаю искусством.
— Из ваших картин буквально рвется крик. Можно ли сказать, что это для вас было в какой-то мере терапией?
— Ой, я тут буду цепляться за слова… Ничто не может передать те масштабы боли, которые я испытала и продолжаю испытывать. И это одна из причин того, почему мне сейчас так сложно рисовать. Для меня эти работы, скорее, light'овые, они о чём-то совершенно отвлечённом, и боли там очень мало. Нет, искусство для меня не терапия. Это не отдушина, не что-то, что делается после работы, — это часть моей жизни. Как умение ходить.
— Как рождаются ваши работы?
— Я боялась этого вопроса (смеется).
— Знаю, что художники любят еще один вопрос: «А что вы хотели сказать своими работами?»
— Да, он тоже в топе моих страхов (смеется). Мне сложно объяснить. Я умею работать со словами и умею работать с образами. Но для меня эти два мира очень сложно пересекаются. То есть,
у меня слова отдельно — образы отдельно.
А цель как раз в том, чтобы не пытаться это вербализировать. Образ должен родиться сам. Это не то, что ты что-то изучаешь, ищешь какие-то референсы, чем-то вдохновляешься. Нет, это должно идти изнутри.
— Многие из ваших работ достаточно абстрактны. Есть ли в них отсылка к вашей личной истории? Насколько они автобиографичны?
— Мне кажется, любой художник всегда рисует себя, про себя и для себя. Ну, или почти любой. Даже если на его работах есть воображаемые миры, то они тоже рождены в его голове и являются ее продолжением. В моих работах есть некие секретные послания, такие пасхалки, которые никто, кроме меня, не поймет. А есть вещи, абсолютно не связанные с моим опытом. На самом деле,
я всеми силами стараюсь сама для себя избегать некоего психоанализа, связанного с искусством.
Но, конечно, если сравнивать мои работы до дела и после, то это две совершенно разные истории. Они про разное и нарисованы разными людьми.
— А в чём это различие?
— Стиль сохранился, но те работы были больше про счастье, свободу, женскую силу. А эти больше про боль, страх, какие-то другие миры, в них больше сюрреализма, абстракции и какой-то потусторонщины.
— Юля, а вам какое искусство больше нравится — то, которое успокаивает или которое будоражит?
Да любое. Если оно естественное, не фальшивое, не надуманное, не создано в угоду времени или лайкам, — если это не что-то абсолютно фейковое, то любое искусство прекрасно.
— От каких работ у вас ёкает сердце?
— Воспринимать искусство не менее тяжело, чем создавать. Последнее такое яркое потрясение я испытала, наверное, года четыре назад. То есть, этому мне теперь тоже нужно учиться заново. Меня тогда очень сильно тронуло искусство шведской художницы Хильмы аф Клинт — женщины, которая изобрела абстрактное искусство, но, по сути, так и осталась неизвестной. Еще я очень люблю стрит-арт, уличное искусство в его живой неограненной форме. Это то, что эмоционально в меня попадает.
— Юля у меня последний вопрос — есть ли что-то, что вас сегодня радует, вселяет в вас надежду, оптимизм?
— У меня практически нет оптимизма и очень мало радости. Ну, наверное, искусство — это то, что иногда радует. На самом деле
в жизни не всегда есть радость и не всегда есть свет в конце тоннеля. И это надо честно признать.
Так что не уверена, что у меня получилось завершить этот разговор на позитивной ноте.
