«Очень хотелось увидеть белых медведей»
Лидии Дульбинской в том страшном марте было пять лет: «Я всё помню. Вот что вчера случилось, могу забыть, а что тогда было — помню. Мы жили в деревне Айзпурви Деменской волости, у родителей была земля. Но ее отобрали сразу же, когда пришли Советы, и мама с папой шептались, что теперь-то нас не тронут. В семье трое девочек росли: я средняя, старшей семь лет было, младшей — семь месяцев.
Двадцать пятого марта у католиков праздник большой — Благовещение девы Марии, мама дом убрала накануне, готовилась. Ночью — стук в дверь: “Вас ждут белые медведи. Берите с собой топор и пилу, больше ничего не нужно. Собирайтесь быстро!”
Я подумала — белые медведи — это ж так интересно… Очень захотелось увидеть. Я стала собираться, игрушки с собой взяла…
Нас привезли на станцию Грива, запихнули в вагоны для скота. Все плакали… И гудок поезда — я его на всю жизнь запомнила. Ехали долго, недели две. В пути кормили какой-то баландой с хлебом. Мы, дети, перезнакомились и играли в жмурки, прятались среди тех, кто лежал на полу и умирал.
Помню, что в туалет надо было ходить при всех — дырка такая была в вагоне прямо. Или в поле останавливался поезд — ни кустика кругом. Стыдно было очень…
Приехали в Любино, это Омская область. Холодно ужасно — нас на санях привезли в совхоз, ночевали в клубе на полу. Немного пожили в семье одной. В совхозе уже привыкли к вывезенным — много было калмыков, немцев. Немцы целыми своими селами жили. Позже нас определили в барак, родители пошли работать. Первый год очень тяжело всё складывалось — голод, вши… Мама на свиноферме работала, привязывала на пояс корм для свиней и приносила нам. Если бы не этот комбикорм, младшая, Элеонора, могла бы и не выжить (Элеонора Иванова — тоже член Даугавпилсского клуба политрепрессированных — Л.В.).
Постепенно становилось лучше. Папа выстроил хлев, там мы держали корову, коз. Все вокруг жили бедно. Мы люди земли, выжили…
Пошли в школу, русский язык быстро выучили, хотя до Сибири мы, дети, его не знали — дома говорили по-польски.
В Сибири нас всех называли латышами.
Конечно, дразнилки всякие обидные придумывали: “Латыш, латыш, куда летишь? Под кровать дерьмо клевать…” Элеонора вспоминает, что один мужчина всё время говорил: “Дали бы мне оружие, я бы всех латышей перестрелял”. Хуже всего немцам приходилось — их фашистами дразнили. Подружка у меня была местная русская, хорошая, но просила: “Мой папа — парторг, и когда он дома, ты ко мне не приходи…” Такая жизнь. Мы тайно дома молились, окна завешивали, чтобы никто не видел. Креститься в школе нельзя было, увидят — скандал.
В 1953 году Сталин умер. Все рыдали, я нет. Я ребенком была, я о Сталине не думала.
В 1957-м всей семьей вернулись домой, остаться там даже мысли не допускали. Здесь поначалу нахлебались, нищенствовали буквально. Дом нам не вернули, жили у родственников. Сейчас, когда бываю в родной деревне, то в глазах темно становится. Тяжело вспоминать…»
«Папа верил, что Латвия будет свободной»
Вере Дяткович в марте 1949-го шел четвертый год: «В памяти остались фрагменты. Например, отчаянный крик “Чулки! Чулки!” Нам нечего было надеть в дорогу — мне и семилетней сестре, мама к соседке побежала чулки просить. Папа к тому времени сидел в тюрьме по политической статье, нас выслали из Калкунов с мамой и …соседом. Старик 75 лет в гости к нам заглянул, его и схватили. В дороге он с ума сошел…
Ехали долго. Нам повезло — родственник еды в дорогу успел собрать, мы зерно до Сибири довезли. Там пригодилось (семья оказалась в совхозе «Тамбовка» Саргатского района Омской области — Л.В.). Вначале жили в семье, где своих восемь детей было, потом
мама устроилась на работу водовозом и купила нам “отдельную квартиру” — землянку.
Мама в Латвии окончила гимназию, вообще, как сейчас сказали бы, имела способности бизнесвумен. Продавала местным свои ночные рубашки, они в них хотели на танцы пойти…
Папа вернулся в 1953 году. Фотография сохранилась, где он с мамой и детьми. Сестру попросил для фото снять пионерский галстук.
Вернулся он к нам — в Сибирь. Инвалидом: в тюрьме на него бревна упали, сами или кто подстроил такой “несчастный случай”, не знаем, но
папа получил семь переломов, думали, не выживет. Выжил, нога только одна не гнулась.
В 1956-м мы вернулись в Латвию. Дом наш заняли, там жили те, кто приехал после войны из России. Мама подала в суд и отсудила дом. Папа работал сторожем, любил выпить, а когда выпивал, то хватался за ружье, хотел “разобраться” с одним человеком. Думал, его должны были вывезти вместо нас, а он откупился.
Мы от папы ружье прятали, не знали, что оно заряжено солью...
А еще папа слушал западные “голоса” и говорил, что точно знает — Латвия снова станет свободной. Даже даты какие-то называл…»
«Мы ели жмых — он казался деликатесом»
Анне Кириной 25 марта 1949 года исполнилось десять месяцев: «Я могу поделиться тем, что сохранила семейная память.
Вывезли нас из Калупской волости. Отец и три его брата построили общий большой дом с четырьмя отдельными входами, вот к нам и пришли, решили, что очень богатые. Один из братьев бросился бежать, его застрелили на месте. Похоронить, правда, разрешили... Мама немного золотых монет в подушки спрятала, это потом помогло...
Привезли нас — маму, папу, сестру 1946 года рождения и меня — в Омскую область, деревня Субботинка. Поселили в кузнице. Очень холодно было и голодно. Собирали мерзлую картошку — так и выжили. Папу взяли работать скотником, он иногда приносил жмых, мы его ели, он казался деликатесом. Маме из Латвии присылали в посылках ее вещи, их на яйца меняли и на другую еду.
Отца местные очень уважали, многому у него учились. Называли Андреем Ивановичем, не иначе.
Я помню, когда уже подросла, выпросила у мамы мелочь, пошла в магазин за конфетами. Ну, очень хотелось, они такие красивые были, в разноцветных бумажках. Мой родной язык — латгальский,
по-русски я тогда еще не очень хорошо говорила и стала просить у продавщицы «папейроски»
(papeirs, бумага — Л.В.). Она очень удивилась, предложила мне самой ей показать, какие я «папироски» хочу…
В Сибири у родителей еще трое детей родилось. Папа своими руками дом построил, всю мебель сам сделал. В 1968-м другой дом построили. Мы все в школу ходили, и
папа решил, что в Латвию возвращаться не стоит — некуда, и никто нас не ждал там. Папа и похоронен в Сибири.
А мы все постепенно вернулись. Я — самая последняя, в 1980-м. Жила в Омске, работала в школе, вышла замуж за сибиряка. Но потом развелись, и я с детьми приехала в Латвию. Многие латыши остались в Сибири. Наверное, если бы не развод, я тоже там жила бы…»
«Страх сказать лишнее остался на всю жизнь»
У Екатерины Смильгиной — чуть другая история: «Моего папу вывезли в 1950-м из Лауцесской волости. Что-то он на вечеринке говорил о политике, кто-то донес… И — всё. Он еще не был женат.
Привезли в город Томмот, это Якутия. Морозы — до минус 60, и папа сразу же обморозил руки и попал в больницу. Там работала мама, она из Иркутской области была, приехала в Томмот в составе экспедиции и осталась. Вылечила папу, они поженились. В 1951-м родился брат, в 1954-м — я.
В 1961 году мы поехали в Латвию в отпуск, а в следующем году приехали насовсем. Маме здесь нравилось. Я не очень много помню из якутской жизни, но вот
один эпизод в память врезался: я с кулаками набросилась на дедушку подружки, потому что он ругал Сталина. Я же твердо знала, что Сталин — хороший дедушка, нас так учили…
Вначале у нас в Латвии не было своей квартиры, приходилось снимать. Папа здесь встретил тех, кто “настучал” на него в 1950-м. Вещи из своего дома у некоторых людей видел… Он молчал. О том,
что его вывезли, папа мне рассказал, когда я восемь классов закончила, до этого я ничего не знала.
Брата в военное училище брать не хотели, потому что отец — “политический”. Потом взяли всё-таки. Можно сказать, у папы на всю жизнь остался страх наговорить лишнего…»