«Вкус театра»: беседа актеров Мудите Шнейдере и Максима Бусела

Параллели

— Мысль, которая была у меня в голове, когда я готовился к этой встрече. Мне нравится находить связи, и первое, чему я улыбнулся, — это момент, когда я прочитал, что одной из ваших первых прекрасных ролей была роль Лелде, — начал Максим.

— Ну, Лелде была одной из самых больших и доминирующих, если можно так сказать. Но в то время я была молода, и это была одна из первых ролей. Вероятно, это было во 2-м сезоне. Это было такое привыкание. Но в те годы было неизбежно, что сейчас же будут роли, потому что новый человек — это чудесно для зрителей и для авторов.

— Мне было интересно, что у нас когда-то шел спектакль «Благословение любви» — спектакль о Райнисе, и я там был Земгусом. Вот я и подумал: вы были Лелде, я — Земгус.

— Да. У роли такое значение, как для самого Райниса, как для больших писателей, — более глобальное. Не просто девушка Лелде, невеста Лелде. Это всё были символы.

— Читая «Играл я, плясал», я думал, что если бы это попало в Голливуд, было бы замечательно.

— Знаете, да. Такие, как мы есть. Тут, у Балтийского моря, с нашей небольшой численностью... Если бы наш язык знало больше людей, так и случилось бы, — тогда это пересекло бы границы. А так — мы можем только знать, что у нас есть такой Райнис или Ояр Вациетис.

Гений Ояр Вациетис

— О, да, к слову, об Ояре Вациетисе… Такие встречи, как сейчас, очень помогают сохранять истории и традиции. Я знаю, что вы были знакомы.

— Да, конечно, это мое поколение.

— Да, мне стало очень интересно, когда я об этом узнал. Потому что для меня это что-то из книги, человек, изображение которого я видел и стихи которого читал. Такое впечатление, что все это было так давно, но благодаря вам кажется, что вовсе и не так давно.

— У вас это еще впереди. Я уже до этого дошла. Жизнь идет, а потом оказывается, что это было вовсе не так давно. Фактически, это целая жизнь. Тогда я все-таки спрошу у вас. Я чувствую, что вы хорошо говорите по-латышски. Это я уже знала, но читать стихи на иностранном языке… Ну, мы всю нашу молодость читали всех ваших, потому что у нас были уроки русского языка. Но вы, возможно, Ояра Вациетиса вообще не знаете.

— К сожалению, да. Я получил образование в русской школе, и латышской литературы у нас было мало. В большей степени надо сказать спасибо Латвийской академии культуры. Блауманис, Аспазия, Райнис... Пользуясь ситуацией, не могу не спросить. Есть официальные источники, но это официальные источники, а живой человек, который может рассказать об Ояре Вациетисе… Может быть, какое-то особенное событие, что-то такое, чего никто из нас не знает. (смеется)

— Мы не можем себе этого позволить, у нас не так много времени, а то начнется тема «Ояр Вациетис». Это слишком безумно. Единственное, что я могу сказать, это то, что всё то поколение начинало через 10 лет после войны. С той войной вообще так. Улдис Думпис родился примерно на 5 лет позже меня. Он не прожил ту войну, и когда ему старшие коллеги или кто-то еще говорили: «Что ты говоришь?», «На войне было тяжелее», «Как у нас во время войны», а Улдис Думпис отвечал: «Что мне за дело, как у вас там было во время войны. Я ее не знаю». Вот так и сейчас. Для вас это больше чем прошлое. Но я хочу сказать, что тот же Ояр Вациетис… Посмотрите, что значит талант, незаурядный талант. Мы используем слово «гениальный» по отношению к Ньютону, Галилею и так далее, но Ояр Вациетис тоже был гениален, и это довольно легко почувствовать. Но это поколение, которое сформировали тяжкие страдания. Это и значит — война.

— Поэтому там всегда есть конфликт…

— Это когда ничего нет, и поэзия — чрезвычайный, крайний способ вырваться, прорыв. И этот молодой парень отнес свои первые стихи, записанные в тетради в клеточку. У него, кстати, был очень аккуратный почерк. Аккуратный парень, одним словом. Он отнес их к поэту Анатолу Имерманису, из довоенного поколения. Он говорил с таким акцентом, которому любили подражать другие поэты. Он открывает эту тетрадь, которую принес молодой парень, и читает стихи, написанные четким почерком. И вот этот Анатол Имерманис читает какое-то время... А потом в Союзе писателей, когда отмечали единственный юбилей Ояра Вациетиса — пятьдесят лет, потому что после этого ему оставалось жить всего 2 недели… такая вот короткая была жизнь... Он сказал: «Внимание, Анатол, перед тобой гений!» Перед ним был молодой Ояр Вациетис. Я больше ничего не скажу об этом человеке, которого встречала, но это была просто абсолютная богема! Такое обогащение музыкой, поэзией... Такого сейчас нет. Я знаю, что молодые актеры говорят: «Какая богема»?

Богема, любовь и дешевая водка

— Я просто хотел спросить: богема в ваше время — что это было?

— Поэты встречались с актрисами... Правда везде! Как только заканчивалась работа, так всё вместе и шло! И не было такого, что говорили только о высоких материях. Боже Милостивый! Однако любовь была и дешевая водка. Все дешевые напитки и дешевые закуски. Когда вообще у актеров и поэтов были деньги? Хочу только сказать, что это было очень ярким опытом. Идти домой, когда солнце встает, — после бессонной ночи. После музицирования. В общем, это было настоящее богатство. Ну, ладно. Но я знаю от ваших современников, что сейчас такой богемы не существует, — ответила Мудите.

— Да, сейчас я сам с богемой могу ассоциировать только Культурный центр Kaņepe, где все встречаются, такое особенное место. Или коммуналки, в те времена, когда я был студентом. У меня там стояло пианино.

— Главное, что на пианино всегда кто-то импровизирует... Но чтобы вот так оставаться в театре после спектаклей…

— Такое есть. Мы стремимся сохранять, такие традиции в театре есть…

— Это даже не традиции. Такое уже обычно пытаются вымести, выгнать из театра, потому что это большой беспорядок. Но такое есть. Я знаю, когда я вошла в театр Дайлес, никто никогда не уходил домой после спектакля, даже такие, как я сейчас, — старые актеры. Собирались в одной из гримерок или в нескольких гримерках, за дешёвым вином. Кто-то определенно сидит на полу. Кто-то подражает своему коту или встреченному на улице человеку, или, без сомнения, все изображают гениального создателя театра Дайлес Эдуарда Смильгиса. Потому что ему было очень легко подражать. Расходились вовсю и изображали его, а сами ужасно хохотали.

Актерство и выбор пути

— Мы действительно не так давно говорили с коллегами, что больше не служим театру, потому что сегодня всё больше и больше происходит вне театра. Там больше возможностей. А потом мы слышим от своих коллег, которые уже мэтры: «Вы, молодые, больше не служите театру. Мы в свое время там жили, и театр был для нас всем».

— Сейчас многие вроде меня и те, кто помоложе, говорят, что это — ваше — поколение другое, они вас не понимают. Я не знаю, кто там чего не понимает? Для меня нет ничего непонятного ни в одном поколении. Я знаю, что человек ищет… Я сейчас вас спрошу. Мы познакомились пять минут назад, я хочу у вас спросить, хотя примерно знаю, что вы можете сказать. Каким вы видите свой приход в искусство и дальнейший путь в театре? Я понимаю, что вы по натуре искатель…

— Именно так. Я никогда не могу успокоиться. До театра у меня была музыка. Мое первое образование — дирижер хора и пианист, но уже там я понял, что хочу в театр, потому что там с этой профессией могу реализовать всё. Поэтому были музыка и театр. Да, я в Рижском русском театре официально проработал 8 лет, но сейчас я уже не в штате... Я не хочу уходить из театра. Но меня утвердили в кино... Мне нужно было выбрать: если я поеду сниматься и полечу для этого в Хельсинки, мне нужно уйти из штата. И я подумал, что, если я хочу расти, то должен попробовать. Но я понимаю, что без театра не могу, у меня еще есть спектакли, которые нужно сыграть. Поэтому этот поиск — всегда между профессией актера и музыкальной профессией. Но я думаю, вы это понимаете, ведь у вас тоже есть и профессия актера, и писательская деятельность... Для меня, например, музыка — это как спасение, которое я не могу выразить через свою профессию, временами это необходимость, потому что это другая форма выражения. Я могу выразить себя иначе. Когда вы начали писать? С чего это началось? Как спасение?

— Не с чего. Сейчас я благодарна судьбе за то, что не делала этого в прошлом, когда была такой молодой, как вы теперь... Теперь я понимаю, что я когда-то думала такие глупости и думала неправильно, и если бы я это написала, мне пришлось бы сейчас извиняться.

— За что, интересно?

— За глупые мысли.

— Вы отбросили эти мысли?

— Целиком, дорогой мальчик. Всю свою жизнь я отбрасывала что-то неправильное — и понимала. Вам все это еще предстоит испытать. Но может, Бог вас создал более устойчивым или мудрым, или дал более развитую интуицию. Может быть, вам всё это будет даваться легко и естественно. Но что касается меня, я всегда думаю про себя: «Что я там думала в то время? Хорошо, что не написала». Но фактически я начала писать, когда ушел Харийс Лиепиньш. Это вы уже знаете — что он мой суженный... На следующий день после того, как он остался на кладбище Райниса, я зажгла свечу и сказала: «Ну что, Шнайдере, ну..?» Но это не значит, что я никогда не писала никаких статей о проблемах, я писала, но это было такое своего рода участие. Так что у меня с этим не так, как у вас с музыкой. Это началось, когда я был уже одна и в состоянии выбора, если можно так сказать. Затем, когда несколько предложений удалось написать, я обратила взгляд ввысь, и потом... человек же верит, что есть какие-то силы более великие, чем мы, и я сказала: «Боже мой, я благодарю Тебя, но я не просила Тебя об этом!» Всю предыдущую жизнь казалось, что счастье — это для своих, но вообще — успех на избранном пути, а значит, в театре.

Бог, природа и энергия

— Получается, что я сейчас одна здесь говорю. Вы только спрашиваете, и я отвечаю, но мне хочется спросить вас о поэзии. Что вы сейчас считаете своим откровением, счастьем читать или потрясающим приключением благодаря таланту? Когда налицо чрезвычайно высокая избранность, — поинтересовалась Мудите.

— Трудно ответить почему, но в школе мне нравился Александр Блок. Именно потому что у него всегда был этот конфликт, что ему нужна Незнакомка, там все было такое яркое. Он хочет коснуться, но не может. Позже, благодаря спектаклю «Благословение любви», мы познакомились с Райнисом и Аспазией. Мне очень нравится Латвия и наша природа. Всякий раз, когда я уезжаю, а потом возвращаюсь... Я три месяца снимался в Украине и на третий месяц всем сказал, что хочу домой. Я сказал: «Извините, здесь хорошо, но я хочу домой, я хочу нашего воздуха». У нас воздух нереальный, он другой. Потому что море рядом? Не знаю, но у нас самый сладкий воздух. Я был очень рад, когда в последние дни съемок мы вернулись в Ригу со всем production, потому что снимали здесь последние пять дней. Никто из них никогда не был в Риге, и мне было так приятно услышать от них: «Да, мы тебя понимаем. Здесь действительно по-другому, иначе дышится». И почему я упомянул природу. Райнис в своей простоте, если я осмелюсь так сказать... он много пишет о природе. Да, я знаю, у русских Есенин пишет о природе, но он о российской природе пишет, а Райнис пишет о Чертовом озере, о лесе. Я как-то подключаюсь к этому. Именно тогда, когда я далеко отсюда, я люблю читать стихи, потому что тогда я чувствую, что всегда возвращаюсь.

— Чего бы вы вообще хотели добиться в жизни? Что вы ответите Богу — зачем ваша душа послана в этот мир, и какое желание вы исполните, чтобы сказать, что вы сделали всё?

— Спасибо, я задавал себе именно этот вопрос несколько лет назад. Я не знаю, верю ли я в Бога, не могу это до конца понять... Я верю в природу, еще раз в природу и энергию... Я долго пел в православном хоре, десять лет... И я помню службу на Рождество и Пасху. Ты стоишь там всю ночь — и ближе к утру, в пять утра, конечно, становится трудно там, у купола, петь, но тогда я чувствовал эту энергию, в эту энергию я верю. И тогда я спросил себя, в чем может заключаться моя работа и что я здесь делаю. Тогда я понял, что благодарен за то, что у меня есть такая работа, профессия, такие спектакли, которые я могу дарить. Конечно, есть разные спектакли, есть разные жанры, есть развлекательные спектакли, есть и более драматичные и глубокие. Что для меня важно, так это ощущение, осознание, что я делаю что-то правильно, когда после важного спектакля ко мне подходит какой-то человек с отзывом «Спасибо, вы помогли мне понять». И тогда я понял, что это моя задача: помогать транслировать, помогать людям транслировать и принимать что-то не только для себя. Я это один раз принял. Конечно, когда я был моложе, всегда мог думать, что мне с того. Но я уже в той профессии, которую хотел. Я начал читать астрологию, мне нравится астрология, и когда я там читаю о себе, то исхожу из того, что моя, Максима, задача здесь заключается в том, чтобы помогать людям транслировать и помогать что-то новое открывать, принимать. И когда я это прочитал, подумал, принял и понял, что эту задачу я понимаю.

— Что это все-таки Ваш путь. Потому что я знаю, что когда талантов несколько, может случиться так, что эти пути начинают разделяться, но вы все-таки воспринимаете работу актера как свой настоящий, главный путь.

— Стараюсь. Был еще один период, когда я был моложе — мне много, 29 (смеется). Я просто хочу сказать, что когда начиналась эта профессия, был такой эгоцентризм: «Я на сцене».

— Это неизбежно.

— Но потом дальше возник вопрос: в этом должен быть какой-то больший смысл. Не то что ты просто выходишь, чтобы показать себя. Это не так.

Можно ли почувствовать талант?

— Продолжая эту тему… Как вам кажется, каким должен быть актер? Нужно ли быть эгоистичным или обладать еще какими-то качествами, чтобы актер мог быть не только в этой профессии?

— Я поняла ваш вопрос. Знаете, нас так много, и мы такие разные. Первый ответ — талант... Его чувствуют. Вот как я рассказывала про молодого поэта Вациетиса. У тебя включаются какие-то такие адаптеры, когда понимаешь, что у перед тобой талант. И тогда неважно, идет ли он через самоутверждение и возможность доказать свои способности — или через миссию. Потому что с этими миссиями можно и ошибиться. Талант может оказаться меньше, чем ощущения миссии. Но что такое талант, я никогда не смогу ответить. Но кое-что все же можно сказать. На учебных занятиях уже можно видеть. Ну, например, когда ты оцениваешь через призму «у меня не выходит, а у него выходит», и вот ты стоишь рядом с коллегой и видишь, что это уже не его глаза. И когда я, будучи на расстоянии метра от него (потому что на сцене нужно держать дистанцию, чтобы заполнить сцену), думаю: «Вот бы и я так могла!», значит, там есть талант.

— Знаете, но в театре часто можно видеть, что чаще всего большому таланту всё прощается. А как вы считаете, это правильно? И есть ли что-то, чего нельзя прощать, несмотря на то, что он талант?

— Знаете, вот вы спрашиваете, а мне теперь надо сидеть за столом и писать, и примерно полдня вопрошать небеса, что такое талант. Когда проживешь подольше, например, когда исполнится 40 лет... Мне кажется, что вы уже сейчас очень добрый, очень положительно настроенный, позитивный человек. Но примерно в том возрасте вы будете удивляться: «Ух ты, насколько терпимым я стал». В молодости было «как так можно, так нельзя, это чересчур». Но придут те годы, и вы скажете: «Пускай». Я не могу представить, что бы такого мог сделать любой из тех, кого я считаю талантливым или кого читаю… Не знаю, каким на самом деле был в жизни Пабло Пикассо, но одна писательница, журналистка, которая изучала его жизнь в течение двенадцати лет, потому что чрезвычайно увлеклась и поняла, насколько гениален этот самый выдающийся художник прошлого века... И она столкнулась с чем-то таким, что возненавидела его, да так, что больше не может о нем писать. Ну тогда я подумала, что там есть что-то такое, что нельзя простить. Там еще две женщины покончили жизнь самоубийством. Но было больше про любовь.

От Гете до Айтматова

— Мудите, я знаю, что есть писатели, которые вам нравятся, например, Гёте.

— В возрасте 8 лет я начала у своих родителям читать книгу с Библию толщиной — «Сочинения Гёте». И как начала читать, так всю жизнь и читаю (смеется). И тут я понимаю, сколько из написанного хорошо, великолепно, чего только там ни угадано... Он один из тех, кто абсолютно доказал свою гениальность. Он такая выдающаяся личность. Более того, судьба создала его таким, что ему удавалось все, за что он брался. Он руководил Веймарским театром 25 лет, и к тому же знал, что значит руководить работой актеров. Все мы с этим сталкивались — с колоссальным опытом переживания обвинения или обиды во время критики. Все, что он делает, делается с таким углубленным успехом и интересом, что это просто не может уместиться в одном человеке. А как режиссер и руководитель труппы он вел себя очень деликатно, ни разу никого не обидел. У него было хорошее чувство такта. И, как говорится, «простота называется мастерством». Он был мастером от рождения. У него была присказка: «Талант всему учится, гений всё знает». Но где в этой великой культуре вы видите личность столь же разностороннюю, а не всестороннюю?

— Да, в русской культуре… Первое, что приходит на ум, и я сразу проверяю, так ли это, — первым приходит на ум Пушкин.

— Пушкин — это уже абсолют. Через него вы уже всю культуру обозначили... Еще есть такой талант, как Чингиз Айтматов. Он родился на русской земле, но сам тоже наполовину русский, а наполовину киргиз. Когда читаешь его, то чувствуешь, что это талант. Это о Пушкине. Нет, ну в этом смысле мы в одинаковом положении, когда речь идет о русской культуре. Я ученица советской школы, и мы изучали русскую культуру так же, как и вы.

— Да, но знаете, мне кажется, что мы… Я нигде не являюсь полностью своим. Ни в России, ни здесь. Когда я родился, культура уже была очень смешанной, поэтому я думаю, что вы знаете о настоящей русской культуре больше, чем я. Мне так кажется.

Эталоны сцены — местной и российской

— Ну это только так кажется. Вы главным образом актер, и я допускаю, что и останетесь актером, не уйдете в музыку. Кто больше всего запал вам в душу из русских актеров?

— Первое, что пришло на ум — это Андрей Миронов... Действительно универсальный человек, который вроде бы и не поет, но пел, — сказал Максим.

— Не танцует, но танцует.

— Такой легкий и конкретный. Именно поэтому он является эталоном легкости и тяжелой конкретности. А вы? Боюсь, я могу не знать всех актеров прежних лет.

— А вот я и смотрю. Миронов — это тоже мое время. Это тот случай, когда в России полно действительно хороших актеров, что впору почти постоянно почтительно стоять, чуть ли не замерев, и смотреть. Мне на самом деле не нужно оглядываться так далеко назад. Тот же молодой Миронов сейчас хорош — и Меньшиков... Понимаете, дело в том, что...у меня, вообще, когда я вижу великое искусство или переживаю встречу с ним... Например, когда танцует Цискаридзе, или когда пел Хворостовский, у меня болит вот здесь, не в сердце, а где-то здесь посередине. Тогда я ощущаю как будто такой укол, а потом думаю: «Слава Богу, что я это вижу. Если бы я вчера умерла, то сегодня бы этого не увидела». Но у нас тоже есть такие артисты. Кого из латвийских актеров вы заметили, с кем совпали или кем восхитились?

— В студенческие годы меня очень интересовало, что происходит за пределами нашего театра, но если хронологически, то первым был Игорь Чернявский. Теперь — мой коллега. Я помнил его с детства, когда ходил в театр. Когда я начал учиться актерскому мастерству, одним из первых спектаклей, на который я пошел, был «Онегин» в театре Дайлес, и я открыл для себя Артура Скрастиньша, и это было… вот, как вы сказали: ты видишь — и это такое «О!»... А потом еще Иева Сеглиня. Она была очень молодая, и я — она меня поразила… Но мне нужно говорить об актерах... Но про «Онегина». Я сразу пошел на «Онегина» в Новом Рижском театре, и передо мной был еще золотой состав — Знотиньш, Даудзиньш, Гундарс Аболиньш... Это актеры, на которых ты смотришь и думаешь: «А я так смогу — или нет?» Можно продолжить, конечно: Сандра Клявиня, Гуна Зариня и Байба Брока. Когда я называю эти имена, мне всегда хочется пойти на их спектакли, потому что эти актеры всегда удивляют легкостью и конкретностью.

Момент, который случается раз в жизни

— Если я не ошибаюсь, вы были номинированы на эту театральную премию. И это был тот сольный спектакль, — отметила Мудите.

— Да, «1900-й. Легенда о пианисте».

— И вы уже говорили, что если кто-то подойдет после спектакля и скажет, что много о чем подумал благодаря вам, то для вас это большая радость, но... Смотрите, я тут думала про себя как Шнейдере, как писательница, а не как актриса, будучи в предыдущие годы в театре. Что вообще может дать театр? Почему уже 4000 лет он существует как спасение для души, как счастье, как праздник свободного вечера. И я назвала то высшее, к чему мы все идем. Это одно. Либо очиститься слезами, либо исцелиться смехом. И это то, к чему мы все идем. Были ли у вас такие моменты в одном и том же монологе, когда вы чувствуете, что настал такой момент, который к большим актерам приходит чаще, а к кому-то — только раз в жизни? Был ли у вас такой момент?

— Да, был такой момент спасения. Очень странное чувство, когда ты на сцене — и очень помогают мысль и ощущение, что это образ на сцене, что это не я. Эта маска помогает быть смелее внутренне. Поэтому в разных жизненных обстоятельствах я даже своим близким могу чего-то не сказать — с мыслью, что если будет причина, тогда скажу. Может, это значит, что я иногда мазохист, а потом думаю, что ничего — скоро будет спектакль, он мне поможет высказаться... И всё это связано. Я сам себе отвечаю на сцене. Когда я делаю это честно, зрители тоже это воспринимают. Важно поддерживать эту жизненную энергию и в комедиях, чтобы люди развлекались. Но когда это трагикомическая или вообще драматическая работа, тогда в те моменты, когда я сам себя отдаю, я получаю обратную связь от людей — что я помог им что-то понять. Я сам благодарен за эту энергию, за то, что они помогли мне в этот вечер — тем, что были здесь. И тогда не зря я это всё делал.

Изобретение буйабеса

— Я еще хотел спросить. Поскольку я знаю, что вы любите природу, и знаю, что вы часто готовите рыбу. Может быть, вы можете рассказать о каком-то особенном рецепте?

— Так как я типичный представитель самодеятельности — как в писательстве, так и в других сферах жизни, у меня нет рецептов, которые бы я позаимствовала или утащила. Но судьба преподнесла мне такой подарок: Харий Лиепиньш был настолько страстным рыбаком, что фактически зимой он в театре, играя Ромео и роли из других мировых классиков, все время мечтал о том, как летом будет ловить рыбу. Даже сейчас, когда я прохожу мимо нового театра Дайлес, а также мимо старого, я думаю: да, это наша прежняя жизнь. Но когда я прохожу мимо магазина для рыболовов…

— Сразу интересно, что внутри?

— Да, потому что это всё связано с Харием Лиепиньшем — моей вечной любовью, так что это всегда так… Там еще есть и такой чудесный момент: я сама не люблю рыбу... Но рыба шла в комплекте с рыболовом, и моим жребием было всё лето готовить рыбу. Я так много это делала, что говорила, что из рыбы не готовлю только сладкое блюдо... В то время я думала, как бы сделать, чтобы мне было вкусно. И я нашла способ. Не могу, правда, сказать рецепт. Оказывается, я интуитивно воспроизвела знаменитый голландский, фламандский и французский рыбный суп под названием буйабес... Ну, у вас есть уха и все такое, верно? И вот, значит, французы открыли такой рыбный суп несколько столетий назад, а я открыла при жизни. Оказывается, это был тот самый буйабес, разве что французы еще наливают туда вино и шампанское. Но это долгая история. Рецепт не скажу. Но у нас было много гостей всё лето. Мы жили в сказочном месте возле Венты. Это было наше место. У нас было столько гостей, что из 60 дней отпуска 40 дней там были гости. Вечно была рыба, потому что Харий Лиепиньш таскал и таскал эту свою рыбу, и гости тоже тащили. А потом был тот рыбный суп, и все просто ели и ели. И вот у меня получился французский рыбный суп в курземском стиле. Ну, о рыбе на этом всё.

Шампанское и секонд-хенды

— Не могу не заметить, что вы очень стильно одеваетесь. Насколько я понимаю, раньше, в непростые времена, были секонд-хенды, где вы покупали вещи. И всегда из этого делали что-то свое, — отметил Максим.

— Ну, это и желательно, и неизбежно, но, о Боже, мы сейчас говорим о секонд-хендах (смеется). Но было так, что, когда я осталась одна, без Хария Лиепиньша, тогда я… Я всегда много гуляла, как и вы, когда говорите, что любите природу в нашей стране. Я тоже так делала, проходила десятки километров по окрестностям. А тогда я сказала себе: «Теперь, Шнейдере, ты будешь любить всех людей. Ты любила Хария Лиепиньша, а остальные были на заднем плане. Теперь ты будешь любить всех людей». Поэтому я уезжала подальше (у нас была машина, когда был Лиепиньш), доезжала до конца и ходила по лесу. Но у меня была большая потребность. Куда бы я ни пошла, важно было, чтобы там было шампанское и секонд-хенды. Потому что тогда я сидела с тем шампанским в кафе и смотрела в окно на людей — и желала им добра. А вот насчет секонд-хендов тоже могу сказать, что это тоже... Больше ничего не скажу.

— Но все это выглядит очень стильно.

— Что я могу сказать? У меня никогда не было желания одеваться так уж дорого или модно. Всё совсем просто — у каждого свой стиль. Теперь у меня ощущение, что сейчас, когда всем тяжело, одеваться дорого — аморально. Я не хочу обесценивать тех, кто думает иначе, но я думаю так.

— Но сейчас среди молодежи наблюдается эта тенденция, что Humana возвращается, и вся молодежь ходит туда за покупками. Это дешево и стильно, а также современно — очищать экологию и не покупать ничего нового. Все покупают поношенные вещи, которые называют «винтаж». Моя подруга покупает вещи в винтажном магазине, где можно купить те же самые бренды. Да, это не новая вещь, может быть, не хватает какой-то пуговицы, но это важно для спасения нашей экологии — не покупать что-то новое и не провоцировать производство. В тех же магазинах Humana можно купить за 10 —15 евро. И это будет даже более стильно, чем покупать что-то новое.

— Значит, у многих такое мироощущение сейчас. Это сюрприз для меня.

— Я говорю непосредственно о молодежи. И они делают это именно с этой мыслью. А еще есть веганы. И мне смешно, что моя любимая конфета детства — «Серенада» — это, оказывается, веганская конфета.

— Это и моя любимая конфета.

— Что еще вы любите из сладостей?

— Всё. В моем возрасте мне начинают нравиться сладости, потому что раньше мне нравился кислый огурец. Теперь я, правда, больше люблю сладости — и купила их.

Борьба, психотерапия и церковь

— Так, фактически, кажется, хватит говорить о театре... Наша — актерская — мечта — это так близко подобраться к переживанию, что ты почти умираешь вместе с Анной Карениной. Так было с Лилитой Берзиней, когда она играла Анну Каренину. Ну, это идеал. Я знаю это. Такой ужасной роли я и не играла. Но как вам такое — такая мечта: я окажусь там, где обычный человек быть не может. Быть внутри этой тайны на грани жизни и смерти… так сыграть, так войти. У вас не было такого желания? — спросила Мудите.

— Думаю, я это еще пойму. Мне кажется, я слишком молод для таких вещей. Мне кажется, что самая большая и самая чистая любовь будет понятна, когда я стану намного старше, только тогда, оглядываясь назад, я смогу понять, что это было и случилось ли это вообще — или нет. Так что мне кажется, что я слишком молод, чтобы понять это. Но мне сразу хочется спросить вас. Я знаю, что одна из самых ярких ваших ролей была в спектакле «Пальмы зеленеют вечно». Я знаю, что Вы сыграли этот спектакль по крайней мере 150 раз. У меня нет такого спектакля. Когда мне кажется: «Сколько раз мы уже это играем!», я выясняю, что всего 60 раз. А вы сыграли 150 раз. Это прекрасно в таком литературном смысле, но как это возможно? Расскажите об этом.

— Ну, поймите, в той прежней системе нашей страны театр и все искусство были, как я пыталась сформулировать в своих сочинениях, борьбой, психотерапией и церковью одновременно. Вся эта часть мира пошла спасать душу. Молодому священнику во времена Атмоды, когда тот думал, что церковь теперь будет полна и что все будут петь «Аллилуйя», славить Бога, потому что можно открыто верить, другой священник сказал: «Чтобы церкви были полны, должна быть война». И это была война. Тот предыдущий уклад. И, например, 150 спектаклей «Пальмы зеленеют вечно» — это было спасением души, потому что в этом спектакле действительно нужно было много плакать, и люди очищались до того, что греки называют катарсисом. Я также хотела спросить вас, верите ли вы, что катарсис существует, и хотите ли пойти на это? Если вам, не приведи Бог, придется играть или Гамлета, или великого классика, где есть смерть, крови, погибель и любовь, хватит ли у вас сил и страсти? Тогда есть этот талант в таком масштабе.

— Да, согласен. Мне самому интересно, сколько личностей может быть в наши дни. Сейчас, когда я встречаюсь с людьми, у которых жизнь была другая, кажется, что в то время были такие личности. Может быть, так кажется, потому что это прошло и уже не достижимо.

— Это, определенно, достижимо... Вы говорите, что вы слишком молоды, но моя однокурсница Антра Лиедскалныня … Ей это просто было дано, потому что у нее был этот талант. Ей дали первую роль, и она ее провалила. Но это была очень заковыристая роль. «Госпожа министр», пьеса сербского писателя. Она там играла дочь, конечно. Словом, это был холостой выстрел, и тут ей дали вторую роль, и она сыграла ее так, что весь зал замер. В антракте люди говорили: «Ну, да, вот это актриса». Спектакль назывался «В одиночку», и Антра играла школьницу — дочку. Там семья распадалась. Там не было ничего от высокой драматургии, но Антра с такой страстью это восприняла! В тот раз мы, однокурсники, были на этом спектакле и держали кулачки, чтобы у Антры получилось. Мы сидим в зале, и Антра кричит: «Зачем ты его впускаешь?» И зал содрогается. И люди не понимают, что это было, и у нас тоже дыхание перехватило: «Ну и Антра!». Ей, конечно, тогда было меньше лет, чем вам сейчас. Так что вы не слишком молоды и не слишком неопытны. Это как ходить в запретной зоне, но актер там ходит.

— Да, я знаю, у меня однозначно было такое ощущение. В спектакле Кайриша «Муму», где я исполнял роль Герасима. Ух, как же было тяжко топить собачку Муму!.. И говоря «проживу жизнь — и тогда пойму», имел в виду, что я только тогда буду убежден, что было за всю жизнь самым ярким, что-то одно.

Актерство и политика

— Хочется спросить у вас, насколько актер может разнообразить свою жизнь. Как вам кажется, если актер — актер, надо ему идти в политику — или нет? Насколько это совместимо? Ваше отношение? — поинтересовался Максим.

— Когда я вижу, как мои коллеги здесь, в Латвии, это делают, я думаю, что нет... Ну, не складывается, нет результатов. Имант Зиедонис ведь ушел из Сейма. Он сказал: «Я знаю, что нужно моему народу». Мне он этого не говорил, но я знаю, что он сказал: «Но когда я сижу в этом Сейме, я уже ничего не понимаю»... Я не буду сейчас называть тех из моих коллег, которые это пробовали без, скажем так, стоящих упоминания успехов. Но, с другой стороны, спросите Рональда Рейгана, должен ли он был быть президентом в Америке — или нет? Потому что он считается одним из наиболее выдающихся президентов Америки.

— Да, никогда не знаешь. Я помню, что Райнис хотел стать президентом, но хорошо, что не стал... потому что слишком романтический идеализм.

— Но понимаете, они ведь знают, что именно нужно, но у этих коридоров власти есть темные углы. Они идут по своей прямой, а на самом деле там нужно идти зигзагами. Должен быть совершенно другой расчет.

— Да, поэтому, когда случается так, что актер идет в политику, он идет туда, потому что понимает, куда идет, или идет без понимания, с надеждой что-то исправить своей идеей.

— Да, но! Еще было интересно, когда Имант Зиедонис сказал, что Райнис сделал это до него: «Я знаю, как нужно, что нужно народу, нужно эпохе, но сделать это… у меня нет столько хитрости»... Но что касается Рональда Рейгана, его общественный темперамент был ему дан, он всегда участвовал и изучал законы, он был в профсоюзе актеров. Он знал о справедливости, о своих и общих правах и так далее.

Зачем актерам профсоюз?

— Нужен ли профсоюз в театре? — спросил Максим.

— Я никогда его не ощущала. Даже когда еще были все кассы самопомощи. Мы никогда ничего не просили и не добивались через профсоюз, кроме каких-то пособий... Сейчас этим занимается Союз театров, потому что у них там есть средства и так далее... К тому же актер никогда не может добиться справедливости, потому что всё зависит от того, даст ли режиссер работу.

— Но для чего предназначен профсоюз? Защищать интересы актера от руководства театра?

— Ну, если кому-то от природы дан такой темперамент общественного деятеля, то человек идет и делает и чего-то добивается. Но я не знаю. Мы никогда не ощущали его наличия, даже когда они были повсюду.

— А как вы думаете, эта активная общественная деятельность, если говорить о том же Рейгане... То, что у него всё развивается, может, это тоже талант?

— Что он может и так, и этак, и по-всякому?.. Думаю, что всё же нет. Если ты умеешь и то, и это, ты можешь распылиться. Расплескать талант, как воду.

— А как же поговорка, что талантливый человек талантлив во всем

— Это неправда. Неправда. Я знаю, что вы талантливы в нескольких областях, и это замечательно, но эти области уже являются искусством. И это другое. Есть замечательная история о замечательном лауреате Нобелевской премии Ландау, великом физике-атомщике. Он знал о космосе всё, но перегоревшая электрическая лампочка было для него неразрешимой проблемой. Но опять же есть такой колоссальный человек — академик Капица. Он, будучи ученым…Его знания о всемирной истории, об искусстве — это было… . Он еще вел передачу «Очевидное — невероятное»… Да, вас тогда еще не было. Передача называлась «Очевидное — невероятное», и он сам был очевидным — невероятным.

Татуировки и женщины

— Мы не поговорили о вашей татуировке — контуре латвийского государства, — сказала Мудите.

— Да. У меня есть и другие татуировки, но это была первой.

— Это потрясающе. Тогда я должна сказать слова, которые мне отозвались: «Мы своих русских никому не отдадим».

— Да, это приятно слышать, потому что это для меня болезненная тема. Я нигде до конца не свой.

— Но это неизбежно. Я знаю, что из Театра русской драмы вышли замечательные актеры, которые стали яркими звездами и в Москве. К тому же — в то время, когда меня тоже не было на свете. Здесь были эмигранты из белых, в том числе Михаил Чехов. И вот такой Максим... может случиться, что он отправится в большие театры Москвы — или куда захочет, или куда его пригласят... Но как было с этими крышами? Это были крыши Старой Риги, по которым вы ходили?

— Да, вы действительно много обо мне знаете. Вообще — хорошо. Мне со школы было ясно, что во мне скорее живет такой романтик. Да, это тоже было во время учебы в школе, когда я оставлял портфель дома после уроков и ехал в центр Риги искать дома повыше, чтобы залезть на крышу. Иногда в Старой Риге, но чаще вокруг Старой Риги. И я шел, поднимался наверх... Но это не всегда прекрасно заканчивалось. Время от времени кто-то думал, что очередной молодой человек хочет покончить жизнь самоубийством. Я сказал: «Я просто хочу посмотреть». А мне ответили: «На что там смотреть?». И я сказал: «На нашу Ригу». Я это делал вместе с одним с другом, у нас даже была идея устроить фотовыставку с крышами Риги, но потом он уехал учиться в Данию, и эта мысль так и осталось там, в юности. И я написал там много стихов и прозы, потому что это вдохновляло. Сидеть там и наблюдать за свободой.

— Очаровательно. Но скажите что-нибудь о женщинах… Потому что я, в свою очередь, скажу, что мужчина — это прекрасно… Это кто-то… это защитник. «Они за моей спиной, и я несу за них ответственность». Он в первую очередь защитник и страж. Я хотела бы услышать от вас о женщине.

— Мне есть что ответить. Есть две вещи, которые всегда будут самыми красивыми и вдохновляющими. Это красота: красота природы и женская! Что только ни делается ради женщин в этом мире. Я благодарен за женственность и красоту женщины. Меня это не может не вдохновлять. Спасибо за вдохновение.

— Я действительно считаю, что мужчина — это прекрасно. А ваша мама среди них?

— Мама, да, самая красивая женщина.

— Дорогой Максим, для меня это особенная встреча, потому что вы чудесный, и это от Бога. На вас Его благословение. Это немного преувеличенное выражение, но оно соответствует жребию. Я надеюсь, что вы принесете удачу и нашей нации — и сделаете людей счастливыми. Спасибо!

— Спасибо вам.

— Вы сами по себе довольно большая удача.

— Я благодарен за эту встречу.