Миша Майский снова в Латвии — «Когда начинаешь считать себя гением, то тут уже начинаются проблемы…»

— Здравствуйте, Миша…

— Здравствуйте! Искренне скажу, что всегда приятно возвращаться — в конце концов, детям можно показать место, где я родился.

— Вы прибыли сюда в обнимку с виолончелью. Вы с ней расстаетесь хоть иногда?

— Иногда. Бывает, несколько дней отдыхает от меня. Обычно всегда со мной.

— Во второй свой юрмальский вечер вы исполните с оркестром Плетнева концерт Сен-Санса… У вас с ним ведь многое связано?

— Вы знаете, мы, как правило, играем много разной музыки, в различных программах различные комбинации композиторов. Например, меньше чем через месяц на Deutsche Grammophon выходит мой с дочерью новый диск, где собраны ведущие композиторы ХХ века. Программа в Латвии, я бы сказал, тоже достаточно разнообразная — в первом отделении первого концерта звучат замечательная соната Шуберта «Арпеджионе» и фантастические пьесы Шумана! А во втором отделении — русская музыка: две пьесы Чайковского с нашего предыдущего диска, который вышел в прошлом году, и соната Шостаковича, одно из наших любимых произведений.

А вот с концертом Сен-Санса, который прозвучит во втором концерте с оркестром Плетнева, совершенно отдельная и какая-то удивительная история. Я уже постфактум заметил, что в связи с этим концертом так много совпадений… Это был один из первых настоящих, серьезных концертов, которые я играл именно здесь, в Риге, когда мне было тринадцать лет — я учился тогда в школе имени Дарзиня.

Так вот, когда заканчивал седьмой класс, я играл этот концерт. И я помню, что легендарный профессор Эвалд Берзинскис был под впечатлением — я этого никогда не забуду, я этим горжусь: он на экзамене мне даже решил поставить пять с плюсом! И потом именно с этим концертом я поступал в ленинградскую музыкальную десятилетку. И через четыре года после этого на конкурсе Чайковского, в 1966 году, я тоже играл концерт Сен-Санса!

И еще одно совпадение: мой великий учитель — Мстислав Леопольдович Ростропович, и его первый концерт был тоже Сен-Санса! И он начал играть на виолончели в восемь лет, также, как и я. И у нас даже одинаковые отчества — я тоже Леопольдович, что очень редко…Все-таки бывают в жизни совпадения, которые, может быть, имеют и мистический смысл.

— В вашем дуэте с дочкой Лилией кто играет «первую скрипку»?

— Нет первой скрипки, потому что я играю первую виолончель, а она первый рояль (смеется). Хотя нет, первую скрипку играет мой старший сын-скрипач, когда он с нами…Но в этот раз мы приехали вдвоем.

Руководит нами музыка и автор, и главное — с достоинством и достойно исполнить эту музыку. У нас с дочкой на редкость естественный музыкальный контакт, причем, с самого начала. Поэтому у нас абсолютно никогда не было проблем, трений. Быть может, она у меня перенимает какие-то вещи, но все же я старше — и у меня больше опыта. При этом я всегда открыт новым идеям, и учусь и у своей дочки. Я очень люблю играть с молодыми музыкантами и молодыми оркестрами, потому что — ну уж извините — в душе я себя тоже чувствую очень молодым.

Жду концерты в Юрмале... Репетиции — это очень важно, но концерт — совершенно другая атмосфера. Поэтому я часто предпочитаю прямые записи с концертов, потому что невозможно произвести в студии, с микрофоном, атмосферу концерта, где огромное влияние имеет публика. И что музыка без нее? Контакт с публикой для меня очень важен. Я всегда пытаюсь отдать всю свою энергию! И когда публика отвечает взаимностью, я, как батарейка, подзаряжаюсь. Знаете, с публикой у меня никогда проблем не было. Во всяком случае, у меня отношения с публикой намного лучше, чем с критиками!

— А критикуют?

— Конечно! Постоянно! И это совершенно естественно, нормально. Я такого типа музыкант, который многим нравится и даже дарит счастье, а многим активно не нравлюсь. И это гораздо лучше, чем когда все к тебе относятся ровно, даже если и с восторгом. Если бы я всем нравился, то у меня бы началась депрессия, потому что есть много людей, у которых дурной вкус — и вот я им вдруг нравлюсь?

Когда всем нравишься, то что-то не так. А когда начинаешь считать себя гением, то тут уже начинаются своеобразные проблемы… Критики для того и существуют, чтобы критиковать. А если и читаю критику, то случайно, если попадается в руки. И я не отношусь слишком серьезно к критике, даже к хвалебной. Потому что если относиться очень серьезно к «хорошим» критикам, то тогда придется также серьезно относиться к критикам «плохим», и тогда можно покончить с собой. Но не в этом же смысл жизни.

— Вы помните зал «Дзинтари» вашего детства?

— Для меня важен сам факт, что я вступаю в Латвии, где родился. И вот «Дзинтари» для меня — зал очень особенный. Четырнадцать лет моего детства прошли в Риге, и концерты в «Дзинтари» — это наибольшее, что я помню из того времени. И еще наибольшие воспоминания связаны с футболом и стадионом «Даугава». Музыка до четырнадцати лет меня интересовала намного меньше, чем футбол. И все четыре сына в меня — они тоже фанаты футбола.

Но моего дорогого учителя Ростроповича впервые я увидел именно в «Дзинтари». И не только его, приезжала тогда масса совершенно выдающихся музыкантов!

— Самая особенная сцена в вашей жизни?

— Есть много замечательных совершенно залов, которые для меня важны. Не люблю выбирать — залы, композиторов, другие могут обидеться. Но, тем не менее, я скажу, что, пожалуй, любимый мой зал — «Музикферайн» в Вене, потому что именно там была моя первая запись «живьем» для Deutsche Grammophon, это был концерт с оркестром Венской филармонии под управлением Леонарда Бернстайна. А на скрипке солировал, кстати, Гидон Кремер! В 1982 году мы там играли двойной концерт Брамса, и много раз после этого в «Музикфейране» играл. С тем же Бернстайном потом исполнял Шумана, например. Незабываемые моменты, важные и особые.

Все это было еще во второй моей жизни. У меня ведь несколько жизней, первая закончилась с отъездом на Запад, причем это было в середине семидесятых годов в годовщину социалистической революции 7 ноября. А теперь у меня уже третья или даже четвертая жизнь.

— Вопрос из первой жизни. Вас в Риге 16 лет назад не пустили в родной дом на Революцияс. Посмотрели на вас в глазок — и испугались! После этого попытки были?

— После этого я туда ездил с моими младшими детьми, гулял вокруг, там же напротив замечательный парк… Потом приезжал со старшими, но не заходил. Но вот не исключено, что в нынешний приезд, в субботу или воскресенье, мы постараемся опять попробовать пройти в квартиру моего детства. Дело в том, что со мной приехала съемочная группа из Нидерландов, снимает обо мне фильм. Вот они хотели меня прогулять по местам моего детства — и мы повторим попытку.

— Вашим одноклассником в Риге был другой великий Миша, Барышников. С ним как давно встречались?

— Мы настолько заняты, что регулярно общаемся по электронной почте. Часто лично встречаться не удается, потому что он живет в Америке и занят по всему миру, а я живу в Европе и тоже занят по всему миру, безумно замотан. И в Риге никак не пересечемся.

— Хотя Барышников будет на родине уже в октябре, станет репетировать новый спектакль у Алвиса Херманиса…

— Мы довольно-таки давно не виделись, но, тем не менее, контакт остается уже более шестидесяти лет. Я помню, как в перерывах уроков мальчики из балета соревновались, кто выше поднимает ногу у стенки, и отмечали это карандашом. И у Миши всегда получалось лучше всех!

— Вы же были лично знакомы с Шостаковичем, сонату которого играете в первом латвийском концерте?

— Да, мне посчастливилось не только учиться четыре года в Москве у Ростроповича, но и благодаря его контактам познакомиться и с самим Дмитрием Дмитриевичем. Равно как и со многими другими замечательными музыкантами и композиторами. При этом я всегда отмечаю, что не стараюсь утверждать, что я очень хорошо знал Шостаковича. Я думаю, его практически никто не знал. Даже Ростропович, который был действительно с ним очень близок.

Есть такая очень известная история, что Ростропович и Шостакович жили в одном и том же доме композиторов в Москве, только в разных подъездах. И в один какой-то вечер Шостакович ему позвонил: «Слава, мне очень надо с кем-то поговорить, приходите…» Ростропович, естественно, примчался. И они сидели час на кухне, друг напротив друга, со стаканами водки — и без единого слова. И после часа такого молчания Шостакович сказал Ростроповичу: «Спасибо большое. Мне это было так важно!» Вот так «поговорили».

Он был человеком очень закрытым и с огромным количеством проблем и комплексов. Может, поэтому и музыка у него такая замечательная. Мне недавно рассказали историю, не знаю, насколько она достоверная. Когда у Густава Малера были серьезные проблемы в личной жизни с его женой Альмой, то он пошел с визитом к доктору Зигмунду Фрейду. И после довольно-таки длительного разговора Фрейд ему сказал: «Знаете, может, я мог бы вам помочь, но я должен вас предупредить, что тогда вы больше никогда не будете писать такой замечательной музыки». Поэтому проблемы в жизни иногда помогают в искусстве.

— Расскажите о своем сотрудничестве с Плетневым…

— О, играя с ним, надо быть всегда готовым к каким-то замечательным сюрпризам. Михаил Плетнев совершенно уникальный музыкант (пианист и дирижер) и человек. Я его большой поклонник, у меня есть не все, но большинство его записей. Я всегда получал массу удовольствия, когда слышал его концерты и живьем, и в записях. И своей дочке я его очень рекомендовал. Это уникальная личность прежде всего.

С ним связано очень важное событие в моей жизни. Когда я впервые вернулся в Россию после отъезда на Запад, в ноябре 1995 года, то я играл с ним, и была запись диска с произведениями Прокофьева и Мясковского. Он пианист, дирижер. Но он музыкант — это самое главное. Мы очень разные по темпераменту. Он бы любую пресс-конференцию и интервью закончил бы за тридцать секунд.

— Он вообще не дает их. На моей памяти — рижский случай, когда Плетнев не пришел на пресс-конференцию и вместо него говорил… Гидон Кремер, тоже не любящий вообще-то общаться часто с прессой.

— У него натура такая, что он просто сказал бы два слова, а может быть, четыре. И очень точно этим выразил суть.

Я никогда не забуду, как у нас был очень интересный ужин в Германии. Мы там играли для одного химического концерна, у которого есть свой отель и даже свой концертный зал, свой сад. И кстати, Гидон Кремер тогда был, мы играли с его KREMERata Baltica. И вот владелец концерна нас пригласил на ужин. Сидим, ужинаем. Я туда-сюда — шпарю анекдоты, истории, а Миша сидит — и ни одного слова.

Организатор почувствовал себя неловко и решил привлечь Плетнева к разговору. И спросил: «Вы так знамениты интерпретациями Рахманинова, Прокофьева, а вот сейчас вы играли Баха, его труднее играть? Имею в виду не технически, а музыкально…» Плетнев ответил: «Это полнейшая ерунда». И пауза. А потом добавил: «Если человек — музыкант, то это очень просто. А если нет, то не нужно играть». И на этом разговор был закончен, и все продолжили есть свою рыбу. А я сидел и подумал: а ведь он прав! (смеется).

— Перед прессой вы всегда очень веселый, но мне кажется, вы достаточно сентиментальный. Это так?

— А знаете, я вижу, что есть много людей, которые и в зале плачут. По-моему, в этом нет ничего зазорного. И я часто не могу даже сдержать слез во время игры — такое тоже бывает…