Людмила Метельская. Пирог ко Дню сурка

На сцене — существование без затей, когда все повторяется — то пироги, то реплики, то ситуации, то актеры, каждый из которых играет по нескольку ролей. Это и есть тот самый замкнутый круг, то болото из буден, из которого хочется вырваться каждому, но не тут-то было. Даже если вырваться, стать пианистом или продекламировать монолог из «Короля Лира», даже если озаботиться пищей духовной — все равно звуков музыки будет меньше, чем реплик по их поводу. Искусство заземляется, лишается крыльев, поэзия вжимается в прозу… А был ли мальчик, подающий надежды? Стояла ли на стуле, как на сцене, девочка с венком безумного Лира на голове? 

Пирог, испеченный ко дню рождения, — он круглый. И как беличье колесо, и как предмет для спасения на водах. Вот тебе 17 лет, а вот уже сто, и жизнь идет по кругу, как заведенная. Тем не менее спектакль становится пожеланием — всем и каждому, — чтобы завод этот не кончался.

Хоронить родню, умирать самому, уходить в короткую историю семейного фотоальбома... Обыденность, лишенная прорывов куда бы то ни было — в особые обстоятельства, требующие от человека хоть сколько-нибудь нетривиальных реакций, — здесь предстает как ценность просто потому, что была дана и мы с ней справляемся, как можем. Сказать, что драматург и режиссер направили на рутинное человеческое существование увеличительное стекло, восприняли как объект, достойный рассмотрения, а после показали со вкусом и в подробностях, — можно и нужно. Это был нырок в бессюжетность, в которой, если приглядеться, сюжеты есть, да какие! Их оказалось столько, что в зале каждый узнал хоть маленький, но свой. И каждый увидел, на какой скорости (за два с половиной сценических часа) уходит история простого человека в бессмысленный и вечный песок.

Кто-то умирает, кто-то рождается и кружится в танце, который все замедляется и замедляется, потому что стареет каждый из тех, кто танцует... И зачем это все, если по сути ничего не меняется — несмотря на все наши труды, страдания и утраты? Вопрос о смысле человеческого существования спектакль решает уже тем, что постоянно, из сцены в сцену, ставит его и ставит. Ответ угадывается в последнем эпизоде: мать былого семейства (все умерли) одиноко месит тесто для пирога, и случайный человек вдруг проникается чужим ритуалом. Любая традиция, если она хороша, имеет шанс на продолжение, на то, чтобы вклиниться в быт другой семьи. И тогда покажется, что все было не зря.

Спектакль воспринимается как своевременный именно потому, что он — о том, как МОЖНО жить. С уверенностью в завтрашнем дне и без тревог за будущее человечества. Взять сладкую на вкус американскую пьесу и бережно, с душой перенести ее на неспокойную почву — значит, успокоить соотечественников: мир — он в общем-то прост и потому достижим. Он — это когда можно обходиться без прорывов с героическое, остросюжетное, перегруженное сверхзадачами. Пусть задачи будут маленькими, в чем-то бескрылыми, зато они — милые, уютные и для всех.

Почти уверены: поставить спектакль, лишенный того главного, за что мы любим Алвиса Херманиса, — особых находок, густых и только ему присущих красок, — мастеру было не легче, чем любому из представителей традиционного театра — сделать что-то, о чем заговорят все. На нашей памяти режиссер-затейник впервые растворился в сюжете, в актерах, что для художников его масштаба — тот же желанный прорыв, тот же выход за границы замкнутого круга.

Мало поставить пьесу — нужно захотеть соответствовать ее стилистике, попасть в нее и спрятаться так, словно тебя нет. Есть исполнители — поразительно ровный актерский ансамбль, в котором никто не хуже другого. Молодежь Нового театра могла бы посоревноваться, кто кого талантливее, но она ведет командную игру. Допускаем: пьеса была выбрана еще и потому, что давала новичкам возможность сполна показать себя и предстать в качестве слаженного коллектива. Что до нас, то готовность понаблюдать за работой актеров (а задач перед каждым стояла уйма — чередовать характеры, стареть на глазах) — чем не старый добрый повод для похода в театр?

Есть костюмы, в общем лишенные примет эпохи, сколько бы их ни уместилось в столетнюю историю главной героини. Не столько потому, что участники спектакля всегда на сцене — то рассаживаются на скамейке запасных, то входят в поле зрения зрителя, так что переодеться им просто негде. Скорее — потому, что костюмы работают все на ту же мысль о несменяемости времени, его вечном кружении внутри заданного модой колеса.

А. Херманис выдержал мелодраматический темп, который предполагает внимание к подробностям, неторопливость, купание в неприметных мелочах. Он поставил спектакль, соответствующий жанру и скроенный по заданной пьесой мерке, — по сути, стал исполнителем, а быть исполнителем, когда ты давно и по праву «сам себе режиссер», — это, согласитесь, поступок. Он отдал дань уважения жанру, распробовал его, чтобы — спорим? — больше к нему не возвращаться. Он перешел и этот Рубикон.

Режиссер уважил по-женски сентиментальную пьесу, попал в настроение, в ее рыхлое яблочко с румянцем и, кажется, ни разу не попытался перетянуть одеяло на себя. К примеру, вывел на экран образы стареющих героев, но лишил портретную галерею стилистической четкости: вот вам искусственно измененные лица исполнителей, вот портреты людей со стороны, вот запечатленные эмоции, вот рассказ о мужчине на фоне изображения женщины — и так далее. Режиссер мог поиграть со всем этим богатством, мог предложить актерам играть не просто возраст, а опытность и мудрость, но воздержался, не стал. Так что, повторимся, перед нами спектакль не о том, что с нами делает время, а о том, что оно с нами, стойкими солдатиками, не делает ничего. Мы упрямимся и не сдаемся, мы бойцы своего маленького фронта — несмотря на то, что, по Жванецкому, дни рождения все чаще, а это раз в год.

И все же пьеса, занятая «воспеванием семейных ценностей», поднялась на иной уровень. В нынешней ситуации она стала чем-то, что не раздражает, а помогает просто жить. Мы увидели спектакль, который успокоил всех и каждого, казалось бы, банальным, но неотменяемым «все будет хорошо». И показал, как устроено это самое хорошо. Он дал нам надежду.