О том, что наш Питер Пэн — массовик-затейник, писать не хочется. Да, формально все так, он развлекает и нанизывает чудеса на живую ниточку, связывает их друг с другом своей профессией, делом жизни, долгом, пусть тяжелым, но надо, надо. Вот девочка, ее надо научить плыть к солнцу по закатному лучу, с ней предстоит работать, чтобы не стала взрослой и другой. Астре уже семь, но есть надежда, что именно она никогда не предаст в себе ребенка, который все видит, все чувствует — плачет и удивляется.
Дмитрий Крымов — мастер ходить по тонкому льду и не проваливаться.
Он понимает пространство между смехом и грустью и считает своим долгом вести зрителя за собой. В результате тебя то схватит, то отпустит, ты то ахнешь, то обнаружишь в груди комок, и не продышаться. Если кто-то задастся целью узнать, как на самом деле переживается катарсис, то зрители крымовского театра смогут дать на эту тему консультацию более доходчивую, чем другие.
Это очистительный театр, он помогает выстоять,
поскольку иллюстрирует: все не зря и за отчаянием придет что получше. Режиссер обостряет ощущение бытия как вязи событий и встреч, не настаивая на них как на истории с зачином и внятным концом: он чередует эмоции, как это делает с нами жизнь, просто работает более внятно и сильно. Он не заставляет следить за сюжетом — дает нам волю интерпретировать увиденное и услышанное, причем абсолютно вольную волю, какой не дает больше никто. Перед нами не клубок — комок тем, именно комок, и каждый зритель достает из него свою нить, сначала одну, потом другую и третью.
Сегодня в цвете брюк Пушкина и Дантеса — белых и черных — вы заподозрите особенности формы двух враждующих стран, в брызгах краски — огонь войны, снег из перьев обагрится кровью, Питер Пэн дотронется до испачканной сцены и подтвердит:
такое не смывается, не забывается, такое нельзя простить.
А через неделю вы увидите сказку, разлитую повсюду, стоит только научиться читать ее счастливые знаки, ценить обычное, главное, то, что не покупается и не продается, — закат, костер, море. Так что крымовский Питер Пэн — не кудесник, он просто человек, умеющий понимать мелочи. Вы тоже так можете — достаточно поднять с морского дна ракушку и испить из нее водицы.
А еще через неделю вы поймете, что сцены, посвященные Пушкину, — самые красивые, пронзительные, долгие, самые выношенные и размещенные в постановке строго по центру, — что
эта несомненная доминанта будет оценена латышским зрителем как свидетельство искренности режиссера, его надежды на то, что любовь передается, что ею можно заразить
как самой благородной из болезней. Почему Пушкин, да на латвийской земле, да в наше время? Да потому, что Дмитрий Крымов знает Александра Пушкина дольше и лучше, чем Яна Райниса и даже Питера Пэна (читай — самого себя). Потому что Пушкина убили, но его помнят и знают, а значит — смерти нет.
Спектакль учит любви. Любви к бывшему ребенку, который постарел, но что нам стоит обнять его и пригладить седой чубчик. Что стоит сесть рядом с боевой подругой, Санчо Панса в пуантах и с крылышками, и угоститься из ее рук чеддером, который терпеть не можешь. Любовь — она вообще не громкая, а театр — просто место, где по-новому моделируется пережитая каждым жизнь, где каждый может ощутить, что не утратил способности чувствовать, верить, жалеть Пушкина с накладными бакенбардами, над вымыслом слезами обливаться и радоваться: актеры тоже плачут. Так что и
театр занят работой Питера Пэна — возвращает человеку эмоции в той концентрации и чистоте, какими они были в детстве.
Этично ли это — показывать шутливую дуэль Пушкина, с цветными дымами и пальбой из веников? Допустимо ли? Допустимо. Потому что это такое театральное «смерти нет». Потому что так дословно, так искренне прочувствована режиссером эта утрата — как своя.
Театр Крымова обучает сочувствию. Режиссер не мог не знать, как отзовется в рижанах пушкинская тема, но использовал ее. Это стало его поступком — он не смог отказаться от Пушкина как от части себя и встал на защиту того, кто в немилости, рискнув тем самым навлечь немилость на себя. Он уверен, что отрицание можно победить любовью, ведь его театр — это любовь.
В спектакле мертвые оживают — приходят и уходят, вон Михаил Чехов махнул нам рукой в белой перчатке на фоне черного задника, створки сдвинулись, рука исчезла, но в память врезалась, теперь она там как родная…
Время у Крымова устроено по-особому, у него мертвые живее живых, они с нами, они стали частью нас.
Мы одновременны, мы рядом, так что смерти действительно нет! Вы говорите — Андрис умер, так вот же он, остался в киношной бобине: ожила пленка, ожил Андрис, для него спела ожившая Эдит Пиаф. Все есть — все, что было, не исчезает, искусство формирует из всего собственную ткань, сближая с былым настоящее, приравнивая одно к другому, и в нем — наше бессмертие.
Крымовский театр — это чудо наравне с теми, которыми распоряжается Питер Пэн.
Чудо, отменившее фальшь, поскольку она не способна спровоцировать катарсис. Этот театр пахнет летом, арбузом, дымом от костра и, часто будучи предельно условным, остается самым НЕбутафорским из всех возможных. Здесь прибегают к трюкам — кукловодческим, цирковым — делают очевидными условности, а значит, играют по-честному и становятся искренним в этой игре. Здесь нет никакого «не верю» и учат верить всему. Это его дело, дело невзрослеющего Питера Пэна и его соратников актеров, оживлять нас, встряхивать, раскрывать глаза на смысл и красоту минуты. В принципе, нам явлен еще и рассказ служителей Мельпомены о собственных задачах, звучит гимн театру, и зритель подключен к его исполнению.
Крымовский театр сегодня — это слепок прошлого, который режиссер вынужден возить с собой:
детство, юность, находки, наработанный почерк, подведенная под мирной жизнью черта. Сложно не обнаружить в спектакле боль человека, оторванного от родной земли, он восстанавливает былое по кирпичику, в чем-то даже предъявляет конспект сделанного, и рижский кирпичик там теперь тоже есть. Спектакль помогает верить в себя: ты можешь быть сам себе Питером Пэном, и ты, и ты, добрый зритель в девятом ряду. Так почему бы тебе не ходить на «Питера Пэна» как можно чаще, для поддержания духа и формы! Как на «Дни портных в Силмачах» — пусть не летом, зато каждый год.
Спектакль завершился, один зритель говорит другому (перевод дословный): «Я думал, что театр умер, но он жив!» А ты, как малолетний клиент Питера Пэна, уносишь домой спорхнувшее со сцены белое перышко, испачканное не кровью, нет — арбузным соком.
Мира нам и бесплатных, ежедневных чудес!
