ПЕРСОНА
Каринэ Паронянц родилась в Риге, окончила нашу Академию художеств, стала лауреатом первой премии Индулиса Зариньша. Ей нравится жить в Латвии, а получается рассказать об Армении — вот и хорошо. На этнической родине ее называют острой и готической, сдержанной и немного чужой. А она примиряет в себе как минимум два мира — в ней «целый коктейль кровей». И в ситуации «свой среди чужих, чужой среди своих» трагедии не видит. Потому что это «в два раза больше того, что можно было бы иметь».
Сегодняшняя Каринэ чаще накладывает объемные мазки — потому что от старой палитры остается краска, и «избавиться от нее — все равно что хлеб выкинуть». Работает с потеками, потому что это интересно — подчинять случайное художественному замыслу. А «потрясающий глубокий серый цвет» для фонов как собирала, так и собирает со дна чашек, где все краски смешиваются сами, «и в осадке остается такая красивая грязь!»
— По сути, пузурис — это совершенно концептуальный современный арт-объект, его система может быть и клеткой, и ячейкой, и кристаллической решеткой, и строением пчелиных сот. Это очень простая форма с содержательной пустотой внутри — туда все может втекать и вытекать оттуда.
— Пузурис вывел вас на прямые линии — а раньше все было текучим, женственным.
— Природа всегда стремится к асимметрии, к свободным формам, а человек, наоборот, любит структурировать, чертить планы, у него все строится через отрезки. Я стала эти формы объединять — мы ведь так или иначе все воспринимаем через урбанистическое кружево. Как видит небо горожанин? Через решетки и провода. Все время присутствует этот контраст: природный ландшафт — и ландшафт, который человек подчинил своей системе.
А если копать глубже — окажется, что практически все асимметричные природные формы в своей основе тоже имеют систему, структурированные элементарные частицы.
Я стала интересоваться научными темами и открыла для себя формы, которые совпадают хоть с пузурисом, хоть со Звездой Давида.
Получается, что система, к которой стремится человек как к абсолюту, уже существует во внешне спонтанных природных формах. Это такая бесконечность в обратную сторону.
— Кто-то привык к одной Каринэ — и вдруг увидел совсем другую.
— Но работает она по-прежнему искренне.
— От цветовых переливов вы перешли к сдержанной гамме, от обилия образов — к лаконичности.
— Это очень полезно — проанализировать сделанное и от чего-то отказаться. Главное — чтобы был рост над собой. Любого художника может подкосить желание нравиться — ты хочешь быть востребованным и неосознанно делаешь какие-то вещи, чтобы угодить публике. А вот нельзя хотеть нравиться!
— Что происходит с картинами, к которым автор охладел?
— Он их просто обрабатывает наждачкой... Это настолько интересно — писать поверх: старое где-то кусками остается, и такие пряные работы получаются!
Когда я писала в академии свою дипломную работу, пришел профессор Зариньш — а профессора приходят редко, но метко, всегда очень по делу, — посмотрел и сказал: хорошо, потенциал есть, а где же мясо?
Я все думала: вот у меня орнамент, средиземноморские мотивы, цветущие розы — где место мясу? Думала, думала, а потом поняла: в работах должен быть момент конфликта. В итоге на розах появились шипы, а у работы — совершенно другой смысл.
— Мясо как образ бывшей жизни, «мементо мори»? Или просто плоть, суть изображаемого?
— Суть в контрасте: в картине не может быть только красивое, только цветочки-вазочки, в ней должно что-то цеплять. Это сложная задача. Делать искусство на драме всегда легче, а вот если ты делаешь жизнеутверждающее полотно — поднять его до планки искусства гораздо сложнее.
И еще очень важно — писать с определенной мыслью, чтобы процесс не ограничивался выбросом эмоций, не превращался в арт-терапию.
— В сегодняшних арт-объектах мастерство от мысли частенько отстает — демонстрировать его стало как бы необязательно.
— Нас даже в колледже учили, еще до академии: у художника есть свои средства выражения — композиция, светотени, тональные отношения, и он должен воздействовать на зрителя через них.
Через пояснительный текст пусть работает куратор.
Есть в этом некая игра в поддавки со временем: красивое стало считаться плохим, потому что красота — она же очень сложная, а хочется, чтобы было просто и легко. Важно, чтобы художник владел ремеслом, чтобы учеба начиналась со штудий, с рисунков с натуры. Нельзя начинать с «черного квадрата», а у нас порой начинают именно с него. Мы стремимся быть оригинальными — новое, новое, новое! — а история развивается по спирали. Это нормально — цитировать то, что уже существовало, и на таком вот мощном фундаменте создавать что-то свое. Нельзя отказываться от традиций, от корней.
— И это удается — быть латвийским автором и не отходить от нелатвийских корней?
— Генетическую память утрачивать нельзя, и это один из поводов работать в искусстве. Она — очень важная часть моего творческого коктейля, и национальные символы в моих работах появляются постоянно. Те же орнаменты, тот же цвет граната, который мне очень нравится и от которого идет много параллелей — в том числе к фильму Параджанова, которого я обожаю и на котором выросла.
Обожаю Сарьяна. Обожаю фовистов — за свет, чистые контрастные цвета. Матисса — за орнаментальность и ориентальные мотивы. Пиросмани — за искренность, за поразительные глаза героев, для меня попасть в Национальный музей искусства Грузии — просто как храм посетить. В свое время очень нравились итальянские пейзажи нашего Алексея Наумова, его сочетание персикового, розового и бирюзового, я просто болела этим.
— Приходится отстаивать свое искусство?
— Меня либо очень любят, либо ненавидят. Не знаю даже, что и делать.
— А вам хотелось бы ровного к себе отношения?
— В конце концов, даже
на выставку Марка Ротко кто-нибудь приходит и говорит: я тоже так могу! Ну как с этим человеком спорить? Зачем с ним спорить?
— Но если человек нападает на вашу работу, вы ведь защищаетесь?
— Я достаточно ясно представляю, чем занимаюсь, и потому могу мотивированно вести диалог. Есть, конечно, вертикаль, когда к тебе что-то приходит и ты начинаешь работать через неосознанное, но все равно важно осознать, проанализировать то, что делаешь.
— На летнюю выставку в здании бывшего аэропорта «Спилве» никто, кроме вас, не пришел с кистями и палитрой. Вы оказались единственным художником, готовым предъявить не только итог, но и процесс.
— Просто я знала, что придется там какое-то время находиться, и подумала: что время зря терять? Буду писать, заодно пусть будет арт-перформанс.
— Вам трудно не работать?
— Мне нужно наполнить смыслом каждую секунду. Если я не пишу напрямую — я об этом думаю, анализирую, что-то читаю по нужной теме. Или просто кайфую от зрительных впечатлений: какая-нибудь обшарпанная стена может в тебе такие ассоциации поднять! Идей много, приходится записывать — ежедневник со мной всегда, я все время в процессе.
— Раньше люди с мольбертами на пленэр ходили.
— Во всех своих фантазиях я всегда стараюсь отталкиваться от того, что существует в природе. И даже если пишу и нет возможности делать это с натуры — у меня весь пол в фотографиях.
— А честно ли это — повторять натуру? То есть не переходить ко второму этапу, не стилизовать?
— Художник — он ведь не копировальный аппарат. Писать максимально личностно, пропускать через себя — в этом суть его работы.
Просто не надо уходить в крайности, бежать и какие-то там тренды ловить. Оставаться собой — это главное.
Надо держать свою линию, и рано или поздно она даст плоды.
А вообще очень хочется отсечь лишнее — чтобы я, мольберт и больше ничего. Художник должен быть сосредоточен.
— У нас ему приходится заниматься многим.
— У нас ты един во многих лицах: ты и арт-дилер, и администратор, и менеджер, и шофер, и бухгалтер, и ведешь свои страницы в социальных сетях. Художнику трудно переключаться с одной роли на другую, которая требует совершенно других качеств — пробиваться, писать комментарии, ставить смайлики, сердечки, хи-хи, ха-ха. Это отнимает много сил — прямо до слез.
Мы живем в очень маленькой стране, рынок у нас совершенно никакой, и несмотря на то, что я очень люблю Ригу и нашу академию, все же понимаю людей, которые стремятся стартовать за границей. Потому что если ты сделал что-то там и пришел сюда — все дороги открыты. А здесь
очень часто приходится стучаться в закрытую дверь.
— У вас гамма очень нелатвийская, цвета другие.
— Сейчас я как-то очень естественно стала отходить от декоративности — пришла геометрия, пришла концептуальность, я из себя все это не выжимала. Выжимать из себя «черные квадраты Малевича», если это не твое, не надо, но если ты к этому пришел — то надо. Зато в свое время у меня были прекрасные райские птицы:
от красоты не стоит отказываться, это снобизм — уходить от красивого.
Тогда давайте перечеркнем в природе все!
— Павлинье перо перечеркнем, ромашку перечеркнем.
— Ну да, ромашка — она такая простая, такая банальная... В концепте биоарта для меня заключено очень многое. Во-первых, «био» — это жизнь, и я стараюсь, чтобы в моих работах звучал гимн жизни. Во вторых — это натура, которой нужно следовать. В-третьих — игра с новым трендом (биодома, биопродукты). Я люблю вещи с историей — старые автомобили, старые ручки, их качество.
Мы легко меняем партнеров, легко меняем обувь — у нас нет привязок, а ценность качественных вещей еще и в том, что они медленнее засоряют планету.
Люди гонятся за последней моделью айфона, а я как мамонт — пока работает старый айфон, он будет работать. Вот я сейчас сижу с понтовым ноутбуком, но пока на 15-м году службы не издох мой предыдущий компьютер, я не пошла и не купила новый.
— А ведь концептуальное искусство — это тоже быстро и ненадолго!
— Я искреннее верю в то, что создание чего-то стоящего требует времени. Штамповать синтетику, пичкать курицу гормонами, чтобы она яйца выдавала постоянно, — конечно, быстрее и дешевле, а
искусство — это «био», это по-настоящему.
Как дорогое вино и хороший сыр: им требуется время, чтобы вызреть. В искусстве тоже так: либо это «био», либо не «био».
